Но я относился к этой игре слишком серьезно, чтобы ее профанировать; и могу с гордостью сказать, что никогда я не участвовал в поединке без действительной, ясной и разумной причины.
И смех и грех, до чего наивны эти ирландские дворяне! Вы услышите от них куда больше врак, чем от их соседей по ту сторону Ла-Манша, но зато они и на удивление легковерны: за неделю жизни в Дублине я составил себе такое имя, какое дай бог составить в Лондоне лет за десять, да там еще вам потребовалась бы куча денег. Я будто бы приобрел за игорным столом состояние в пятьсот тысяч фунтов; я – временщик императрицы Екатерины, и я же доверенный агент Фридриха Прусского; это я выиграл битву при Гохкирхене; я кузен мадам Дюбарри, фаворитки короля французского, и проч. и проч. Сказать по правде, я сам внушал моим добрым друзьям Бэллирегету и Голеру бо́льшую часть этих идей, а уже они делали из моих намеков обширные и далекоидущие выводы.
На меня, познавшего все блага европейской цивилизации, жизнь в Дублине 1771 года, когда я воротился в этот город, произвела самое безотрадное впечатление. Здешние нравы напомнили мне разве что полудикую Варшаву, но только без царственной пышности этой славной столицы. А такой неприглядной толпы в рваных лохмотьях я нигде не встречал, если не считать цыганских таборов по берегам Дуная. Как я уже говорил, в городе не было ни одной порядочной гостиницы, куда мог бы заехать благородный джентльмен. Те злополучные горожане, коим не по средствам было держать лошадей, случись им вечером замешкаться в городе, подвергались опасности напороться на нож, ибо на улицах караулили пропащие женщины и хулиганы – это племя дикарей-оборванцев, еще не знающее употребления бритвы и обуви. А когда джентльмен садился в свой портшез или экипаж, чтобы проследовать на светский раут или в театр, факелы его лакеев выхватывали из темноты такие страшные гримасничающие образины, что у непривычного человека со слабыми нервами кровь застывала в жилах. По счастью, нервы у меня были крепкие, к тому же я не впервые встречался с моими милыми соотечественниками.
Я уверен, что мое описание придется не по вкусу кое-кому из ирландских патриотов, которые не могут допустить, чтобы нагота их родины была выставлена на поругание, и гневаются на каждое нелицеприятное слово правды. Пустое! Ведь я говорю о старом Дублине, когда он был еще жалкой провинцией; иная третьестепенная германская столица показалась бы по сравнению с ним порядочным городишкой. Правда, в нем и тогда уже проживало триста пэров; имелась у него и своя палата общин и свой лорд-мэр с олдерменами; и шумливый буйный университет с головорезами-студентами, которые учиняли по ночам дебоши, не гнушались дружбы с городским острогом, воевали с наборщиками и ремесленниками, совершая над ними обряд крещения, и задавали тон в театре на Кроу-стрит. Но я слишком долго вращался в лучшем обществе Европы, чтобы искать встреч с этими шумливыми дворянчиками, и был слишком светский джентльмен, чтобы вникать в дрязги и интриги лорд-мэра и его олдерменов. В палате общин имелся с десяток приятных людей. Мне и в английском парламенте не приходилось слышать более удачных выступлений, нежели речи Флуда, Дейли и Голвея; Дик Шеридан, хоть он и не мог похвалиться тонким воспитанием, был все же на редкость забавный и веселый сотрапезник – я, пожалуй, не встречал лучшего; и хотя во время бесконечных речей Эдмунда Бёрка[91] я преспокойно засыпал, приходилось мне слышать от людей сведущих, что Бёрк – человек незаурядных способностей и что в свои более удачные минуты он становится даже красноречив.
Вскоре я уже развлекался как мог и не упускал ни одной возможности повеселиться, какие только доступны приезжему в этом гиблом месте и позволительны джентльмену. Я посещал Ранела и ридотто, не говоря уже о вечерах у лорд-мэра, где, на вкус человека с изысканными привычками, слишком много пили и мало играли. Вскоре я стал завсегдатаем «Кофейни Дэли» и гостиных местной знати и с великим удивлением заметил в высших кругах города те же явления, которые поразили меня в его низших кругах еще во время первого моего неудачного посещения Дублина, – а именно наблюдающуюся повсеместно нехватку денег и несообразное обилие долговых обязательств и векселей, ходивших по рукам, – мне отнюдь не хотелось ставить против них мое золото. Женщины и здесь увлекались игрой, но упорно не платили карточных долгов. Когда старая графиня Трампингтон проиграла мне в «кадриль» десять гиней и предложила вместо денег собственноручно подписанный чек на ее агента в Голвее, я с изысканной галантностью поднес эту записку к горящей свече. Зато, когда та же графиня снова пожелала со мной играть, я сказал, что готов к услугам ее светлости, как только прибудут ожидаемые ею деньги; до тех пор покорнейше прошу меня извинить. И этому правилу я следовал все время моего пребывания в Дублине, поддерживая вместе с тем свою репутацию игрока и забияки. Я говорил всем у Дэли, что готов играть в любую игру – с кем угодно и на что угодно, драться на рапирах, скакать верхом (при условии равного веса седоков), стрелять по летящей или неподвижной цели – в последнем виде спорта ирландцы той поры не знали себе равных, особенно если мишень была живая.
Разумеется, я не мешкая отправил нарочного в моей ливрее в замок Линдон с письмом к Ранту, требуя от него самых подробных сведений относительно здоровья и расположения духа графини Линдон, а также с чувствительным и красноречивым посланием к ее милости (я перевязал его волоском из той самой пряди, купленной у ее горничной), заклиная ее вспомнить былые дни и заверяя, что Сильвандр верен своим клятвам и никогда не забудет Калисту. Ответ ее меня не удовлетворил, он звучал уклончиво и неясно, ответ же мистера Ранта, хоть и был достаточно ясен, еще меньше порадовал меня своим существом: оказалось, что милорд Джордж Пойнингс, младший сын маркиза Пойнингса, вызванный в Ирландию как близкий родственник по делу о завещании покойного сэра Чарльза Линдона, весьма недвусмысленно ухаживает за его вдовой.
В Ирландии того времени существовал своего рода неписаный закон крутой и короткой расправы, весьма удобной для лиц, жаждущих неотложного правосудия, – газетная хроника тех дней дает тому немало свидетельств. Неведомые личности, укрывшись за псевдонимами, такими как капитан Метеор, лейтенант Буйволова Шкура или прапорщик Сталь, забрасывали помещиков грозными письмами и в случае отказа удовлетворить их требования жестоко с ними расправлялись. В южных графствах свирепствовал знаменитый капитан Гром – он, очевидно, сделал своей специальностью добывать невест тем джентльменам, кои, по недостатку средств, не имели шансов понравиться папашам их избранниц или, по недостатку времени, предпочитали обойтись без долгих и сложных ухаживаний.
Я нашел своего кузена Улика в Дублине в незавидном положении – он растолстел и окончательно сел на мель; его преследовали ростовщики и кредиторы, он скитался по каким-то углам, откуда выходил только к вечеру, чтобы отправиться в Замок или ближайший трактир сразиться в карты; но это был все тот же славный, бравый малый, и я намекнул ему на мое увлечение леди Линдон.
– Графиня Линдон! – воскликнул бедняга. – Вот уж подлинные чудеса! Я и сам вздыхаю по одной молодой особе из бэллихэкских Килджоев, у нее приданое в десять тысяч фунтов, – леди Линдон ее опекунша. Но как может парень, у которого и штанов-то порядочных нет, мечтать о такой невесте? Я мог бы с таким же успехом сделать предложение самой графине.
– Не советую, – оборвал я его, смеясь, – человек, который на это осмелится, раньше умрет!
И я рассказал ему о своих планах касательно леди Линдон. Честный Улик, немало дивившийся моему широкому образу жизни, моим приключениям и связям в аристократических кругах, узнав о моем намерении жениться на самой богатой невесте в Европе, был окончательно сражен такой смелостью и предприимчивостью.
Я попросил Улика отправиться под каким-нибудь предлогом в окрестности замка Линдон и сдать в ближайшую почтовую контору письмо, которое я написал, изменив свой почерк; в этом письме я приказывал лорду Джорджу Пойнингсу немедленно убираться восвояси, предупреждая, что большой приз не для таких, как он, что в Англии вдоволь богатых невест и никто не позволит ему похищать их из владений капитана Метеора. Получив с почтовой оказией это безграмотное послание, написанное на грязном клочке бумаги, молодой лорд, будучи человеком не робкого десятка, только посмеялся.
Однако, на свое несчастье, он вскоре объявился в Дублине; за ужином у лорда-наместника был представлен шевалье Редмонду Барри; перекочевал вместе с ним и другими джентльменами в клуб Дэли, и здесь в споре о родословной одной лошади, в коем, по общему признанию, я был прав, вспыхнула ссора, приведшая к дуэли. С самого приезда в Дублин у меня не было еще ни одной встречи, и все любопытствовали, заслуживаю ли я своей громкой славы. Я никогда не хвалюсь заранее, зато уж, когда нужно, не промахнусь; и бедный лорд Джордж, у которого была достаточно твердая рука и зоркий глаз, но только выучку он прошел в неповоротливой английской школе, стоял, как овечка, перед острием моей шпаги, ожидая, пока я выберу место для удара.
Моя шпага пробила его кирасу и вышла из спины. Упав, он сердечно протянул мне руку и сказал: «Мистер Барри, я был не прав!» Мне стало не по себе от такого признания, ибо спор затеял я, и с предумышленной целью – закончить его поединком.
Рана месяца на четыре уложила его в постель, и та же почта, что доставила леди Линдон сообщение о дуэли, принесла ей послание от капитана Метеора, гласившее: «Это – номер первый».
– Ты, Улик, – сказал я, – станешь номером вторым!
– Хватит и одного! – ответил мой кузен.
Но у меня уже созрел план, как облагодетельствовать честного малого и в то же время продвинуть мои собственные планы касательно вдовы.
Глава XV. Я ухаживаю за леди Линдон
Дядюшке так и не простили участия в походе Претендента 1745 года, и, поскольку приговор не был с него снят, он не мог воротиться в страну наших предков вместе с любящим племянником; здесь доброго старого джентльмена ждали если не казнь через повешение, то в лучшем случае гадательное прощение после долгой и томительной отсидки. И так как во всех моих житейских затруднениях я привык опираться на него, то и обратился к нему в эту критическую минуту, испрашивая у него совет в вопросе моей женитьбы на вдове. Я сообщил ему про ее сердечные дела, как они описаны в предыдущей главе, рассказал, что она отличает юного Пойнингса и забыла старого поклонника, и в ответ получил письмо, богатое мудрыми указаниями, коими и не преминул воспользоваться. Добрый шевалье в первую очередь поведал мне, что он перешел на квартиру и стол в монастырь миноритов в городе Брюсселе и подумывает о спасении своей души, собираясь уйти от света и отдаться суровому подвижничеству. Относительно же интересной вдовы писал: «Если женщина так богата и недурна собой, неудивительно, что около нее толкутся поклонники; а как она и при жизни супруга льстилась на твои ухаживания, то отсюда следует, что ты не первый, кому она оказывала столь явное предпочтение, и, надо думать, не последний.