Единственный человек, для которого наша дверь не была закрыта во время моего посещения, был его преподобие мистер Джоулс, матушкин духовный наставник; впрочем, сей джентльмен и не потерпел бы отказа. Придя, он первым делом сварил себе ромового пуншу, который, видимо, привык вкушать за счет моей доброй матушки, после чего громко крякнул и приступил к душеспасительной беседе на тему о моей греховной жизни, а особливо о последнем ужасном моем деянии.
– Что вы заладили «грех да грех»! – накинулась на него матушка; она сразу же вспыхнула, едва затронули ее сына. – Все мы грешники – сами же вы, мистер Джоулс, преподали мне эту истину неизреченной мудрости. А как же, по-вашему, должен был поступить бедный мальчик?
– Я посоветовал бы джентльмену воздерживаться от спиртного и избегать ссор, кои приводят к греховным поединкам, – ответствовал священник.
Но матушка пресекла его рацеи, заявив, что такое поведение пристало его сану и званию, но не представителю рода Брейди и Барри. Она даже радовалась, что я проткнул шпагой сына английского маркиза. И чтобы утешить ее, я рассказал ей о десятке моих поединков – кое-какие из них известны читателю.
Хоть я и пустил слух о тяжелом состоянии моего противника, жизнь его была вне опасности, и у меня не было особенной надобности прятаться. Но так как матушка этого не знала, она забаррикадировала все окна и двери и выставила бессменный караул в лице босоногой девки Бетти, наказав ей при первом же появлении констеблей бить тревогу.
Я ожидал только моего кузена Улика, который должен был привезти мне желанную весть о прибытии леди Линдон; и признаюсь, немало обрадовался – после двухдневного строгого заключения в Брее, за время которого я порассказал матушке все мои многообразные похождения и уговорил ее сменить гнев на милость, приняв отвергнутые платья – заодно со значительной прибавкой к ее более чем скромному пенсиону, чему я был несказанно рад, – признаюсь, я немало обрадовался, увидев этого отступника Улика Брейди, как называла его матушка, подкатившего к крыльцу в моей карете; он привез нам приятные новости: матушке о том, что для молодого лорда миновала опасность, а мне – что графиня Линдон приехала в Дублин.
– Как жаль, Редмонд, что за жизнь молодого человека нечего уже бояться, – сказала матушка сквозь слезы, – не будь этого, ты бы еще погостил у старухи-матери.
Но я крепкими поцелуями осушил ее слезы и обещал часто навещать, а также намекнул, что у меня, возможно, скоро будет свой дом, где ее с радостью встретит благородная невестка.
– Кто же она, Редмонд, голубчик? – спросила старая леди.
– Одна из самых знатных и богатых дам в стране. Не какая-то Брейди, – сказал я, смеясь, и, таким образом обнадежив старушку, привел ее в наилучшее расположение духа.
Нет человека добрее и незлобивее, чем я. Стоит мне достигнуть своей цели, и я делаюсь самым кротким существом на свете. После дуэли я с недельку проболтался в Дублине, прежде чем счел нужным на время оставить столицу. За этот срок между мной и моим противником состоялось полное примирение; я счел своим долгом заехать к нему на квартиру и вскоре стал его наперсником и заботливой сиделкой. У него был лакей, с которым я завязал самые лучшие отношения, да и людям своим велел оказывать ему всемерное внимание: мне, естественно, хотелось узнать поближе, каковы у милорда Джорджа отношения с госпожой замка Линдон, имеются ли еще претенденты на ее руку и как она восприняла известие о его ранении.
Впрочем, юный джентльмен и сам сообщил мне немало интересного.
– Скажите, шевалье, – обратился он ко мне однажды во время моего утреннего посещения, – вы, похоже, старый знакомец моей родственницы графини Линдон. Она в последнем письме ругательски вас ругает, целая страница посвящена вам. Но всего забавнее, что раньше она это знакомство отрицала. Как-то в замке Линдон разговор зашел о вас и о ваших выездах, которым дивится весь Дублин, – и прекрасная вдовушка клялась, что она даже имени вашего не слыхала. «А помнишь, мамочка, – возразил ей маленький лорд Буллингдон, – к нам ходил в Спа такой высокий брюнет, еще у него глаза с косинкой, он спаивал мистера Ранта и подарил мне шпагу; мистер Барри, кажется». Но миледи услала мальчика из комнаты и продолжала уверять, что никогда вас не встречала.
– Так вы, значит, сродни миледи Линдон и близко с ней знакомы? – спросил я с удивлением, приняв серьезный и задумчивый вид.
– В том-то и дело, – отвечал юноша. – Я как раз приехал из замка Линдон, когда так неудачно напоролся на вашу шпагу. А главное, в самый неподходящий момент.
– А чем этот момент хуже другого?
– Видите ли, шевалье, насколько я понимаю, вдова ко мне благоволит, и только от меня зависит сделать наши отношения еще более близкими. Правда, она значительно меня старше, но в Англии нет сейчас невесты богаче.
– Милорд Джордж, – сказал я. – Не сочтите за дерзость, если я обращусь к вам с откровенной, хоть и несколько странной просьбой: вы не покажете мне письма миледи?
– Что за странная просьба! – воскликнул он с возмущением.
– Не сердитесь! Ну а если я предъявлю вам письма леди Линдон, вы покажете мне, что она вам пишет?
– Черт побери, что это значит, мистер Барри?
– Это значит, что когда-то я страстно любил леди Линдон. Это значит, что и она – как бы это сказать – отличала меня перед другими. Это значит, что я и сейчас люблю ее безумно и либо сам умру, либо убью человека, который станет у меня на дороге.
– Вы собираетесь жениться на самой богатой, самой родовитой невесте в Англии? – надменно удивился лорд Джордж.
– Во всей Европе нет человека, чья кровь благороднее моей, – возразил я. – Но это не значит, что я питаю какие-то надежды. Я знаю только, что, сколь я ни беден, было время, когда эта богачка не гнушалась моей бедностью, и что каждый, кто вознамерится на ней жениться, должен будет перешагнуть через мой труп. Счастье ваше, – добавил я угрюмо, – что при нашей встрече я не знал о ваших видах на леди Линдон. Милый мальчик, я уважаю вашу храбрость, и вы мне симпатичны, но в Европе нет шпаги, которая устояла бы перед моей, и вам пришлось бы сейчас покоиться на более узком ложе!
– Какой я вам «мальчик»! – презрительно фыркнул лорд Джордж. – Вы всего лишь на четыре года старше.
– Я старше вас опытом лет на сорок. Я прошел огонь и воду. Всем, чего я добился в жизни, я обязан самому себе, своей ловкости и отваге. Я участвовал в четырнадцати кровопролитных сражениях, дрался на двадцати трех поединках и только однажды был оцарапан шпагою французского maitre d’armes[92] и тут же убил его на месте. Семнадцати лет я начал самостоятельную жизнь, без гроша в кармане, а теперь, двадцати семи лет от роду, обладаю капиталом в двадцать тысяч гиней. Так неужто вы думаете, что человек моей отваги и энергии отступит перед чем-нибудь для достижения своей цели? И что, имея на вдову известные права, я не решусь их предъявить?
Пусть я кое в чем приукрасил истину (ибо я приумножил число сражений и поединков, в коих довелось мне участвовать, а также размеры моего состояния), но я видел, что речь моя производит впечатление и что лорд Джордж внимает ей с величайшей серьезностью. Под этим впечатлением я его и оставил, чтобы дать ему как следует переварить мои слова.
Два-три дня спустя я снова зашел к больному, на сей раз с пачкой писем, которые в свое время получил от леди Линдон.
– Вот, – сказал я, – я покажу вам кое-что, но только, чур, между нами: как видите, это локон ее милости, а это ее письма за подписью Калисты, обращенные к Евгенио; а это сонет – «Лишь солнце на небо грядет, и меркнет бледный Цинтии лик», посвященный графиней вашему покорнейшему слуге.
– Калиста, Евгенио! «Лишь солнце на небо грядет…»! – вскричал молодой лорд. – Уж не сон ли это? Клянусь, милый Барри, эти самые стихи вдова прислала мне! «И бор и дол им шлют привет, и звонкий жаворонка крик».
Я невольно рассмеялся, услышав от него продолжение сонета, посвященного Калистой мне. А затем мы сличили наши письма и установили, что целые пассажи выспреннего красноречия в них совпадают. Вот что значит быть синим чулком и питать чрезмерное пристрастие к эпистолярному искусству!
Молодой человек с крайним возмущением отодвинул от себя всю пачку.
– Ну и слава богу, – сказал он после некоторой паузы. – Все хорошо, что хорошо кончается! Подумайте, мистер Барри, и эта женщина могла стать моей женой, если бы, по счастью, мне не подвернулись ваши письма. А я-то, признаться, верил, что у леди Линдон есть сердце, пусть и не очень доброе, и что ей, по крайней мере, можно верить! Но жениться на ней после всего этого! Связать свою жизнь с подобной эфесской матроной – это все равно что послать слугу на улицу, чтобы он там раздобыл тебе жену.
– Плохо же вы знаете свет, милорд! Вспомните, как несчастлива с мужем была леди Линдон, и не удивляйтесь, что и она не питала к нему никаких чувств. Ручаюсь головой, что все ее прегрешения сводились к безобидному флирту, писанию сонетов и раздушенных billets doux[93].
– Моя жена, – заявил маленький лорд, – не будет писать сонетов и billets doux, и я страшно рад, что вовремя раскусил мегеру, в которую на мгновение вообразил себя влюбленным.
Уязвленный юноша либо, как я уже сказал, был слишком незрел и неопытен в житейских делах – отказаться от сорока тысяч годовых единственно потому, что женщина, к ним принадлежащая, написала несколько сентиментальных писем молодому таланту, мог только совершеннейший ребенок, – либо, как я подозреваю, обрадовался поводу вовремя убраться с дороги, чтобы не встретиться вторично с моей непобедимой шпагой.
Когда опасения за жизнь Пойнингса, а может быть, его упреки вдове в связи с моим признанием, заставили слабую, малодушную женщину прискакать в Дублин, о чем известил меня кузен Улик, я расстался с моей доброй матушкой, уже все мне простившей (главным образом ради дуэли), и, вернувшись к себе, узнал, что безутешная Калиста усердно навещает своего раненого п