[99], и опочивальню королевы Елизаветы. Остальные были переделаны Корнишоном в самом элегантном вкусе, к великому негодованию некоторых наших аристократических вдов, ибо я украсил все стены полотнами Буше[100] и ван Лоо[101], на которых купидоны и Венеры изображены в столь натуральном виде, что старая иссохшая графиня Фрампингтон сколола булавками занавеси у своей кровати, а дочь свою, леди Бланш Уэйлбоун, послала спать к ее горничной, так как комната, отведенная этой даме, была вся увешана зеркалами – совсем как в Версале, в будуаре французской королевы.
За многие из этих преобразований ответствен не столько я, сколько Корнишон, которого одолжил мне на время Лорагэ и которого я оставил полновластным управляющим на все свое пребывание за границей.
Я дал ему carte blanche, мол, делай что хочешь – и когда он сверзился с помоста и сломал ногу, размалевывая стены для будущего театра в том самом зале, где во времена оны помещалась замковая часовня, народ во всей округе счел это возмездием Божиим. В своем фанатическом стремлении все переделывать и улучшать он, не спросясь, велел снести грачовник, почитавшийся в наших краях священным, – существовала поговорка: «Грачовник снести – Хэктон-холл извести». Грачи (черт бы их побрал!) переселились в соседнюю рощу Типтофа, а Корнишон на этом месте воздвиг храм Венеры и перед ним разбил лужайку с двумя чудесными фонтанами. Венеры и купидоны были положительно его пунктиком: у этого одержимого поднялась рука даже на готическую решетку вокруг нашей церковной скамьи – он и ее хотел украсить купидонами, но приходский пастор, старый доктор Гуфф, вышел к бедняге-архитектору со здоровенной дубинкой и обратился к нему с латинской речью, из коей тот ничего не понял, но все же догадался, что священник ему все кости переломает, если он хоть пальцем дотронется до священного здания. Корнишон пожаловался мне на «аббата Гуффа», как он его называл (Et quel abbée, grand Dieu, – добавил он в растерянности, – un abbée avec douze enfants!)[102], однако на сей раз я вступился за церковь и предложил Корнишону ограничиться господским домом для своих затей.
В замке имелась коллекция старинного серебра, которую я пополнил современными архимодными изделиями; имелся погреб, который при всем своем богатстве требовал постоянных добавлений, а также кухня, где я произвел полный переворот. Мой приятель Джек Уилкс прислал мне повара из самого Мэншен-хауса специально для отечественных блюд, по департаменту дичи и черепах; главным поваром был у меня француз (он даже вызвал англичанина на бой и потом возмущался, что этот gros cochon[103] предложил ему сразиться на кулачках – avec coups de poing), и при нем – такие же, как он, французы-помощники, я выписал их прямехонько из Парижа; итальянец-кондитер завершал штат моих officiers de bouche[104]. И на все эти, в сущности, законные добавления к домоустройству светского джентльмена противный ханжа-старик Типтоф, мой родственник и ближайший сосед, взирал с притворным ужасом: это он распустил по округе слух, будто я ем пищу, приготовленную папистами, предпочтительно лягушек, и будто у меня подается к столу фрикасе из освежеванных младенцев.
Тем не менее сквайры охотно у меня обедали, и даже старый доктор Гуфф вынужден был признать, что черепах и дичь у меня готовят по самым правоверным рецептам. Но я и строптивое дворянство сумел приручить – другими средствами. Во всей округе имелись только две своры гончих, которыми пользовались по подписке, да несколько жалких шелудивых борзых сохранилось у старика Типтофа, и он ковылял с ними по своему парку. Я же построил образцовую псарню и конюшни, которые обошлись мне в тридцать тысяч фунтов, и заселил их так, как достойно потомка ирландских королей. У Меня было две своры гончих, и я во время сезона охотился четыре раза в неделю, всегда в сопровождении трех джентльменов, носивших мою охотничью форму, и для всех участников моей охоты держал открытый стол.
Эти переделки и новшества, а также весь мой train de vivre[105] требовали, как вы понимаете, немалых издержек; что ж, признаюсь, у меня и на волос нет той бережливости и расчетливости, которыми иные так восхищаются и гордятся. Старик Типтоф, например, усиленно копил деньгу, чтобы искупить расточительство отца и освободить имение от долгов. Не раз бывало, что моему управляющему под наши закладные отсчитывали те самые деньги, которые Типтоф вносил, выкупая свои. К тому же не забывайте, что я только пожизненно владел состоянием Линдонов; что я всегда был в наилучших отношениях с ростовщиками и что мне приходилось вносить большие суммы за страхование жизни ее милости.
К концу года леди Линдон подарила мне сына, и я назвал его Брайен Линдон в честь моих королевских предков; но что еще мог я завещать ему, кроме благородного имени? Разве поместье его матери не было заранее предназначено ненавистному канальчонку лорду Буллингдону – кстати, я совсем упустил его из виду, хотя он жил с нами в Хэктоне, доверенный заботам нового гувернера. Строптивость этого щенка не поддается описанию. Он цитировал матери пассажи из «Гамлета», приводя ее в бешенство. Однажды, когда я взял в руку плеть, чтобы его высечь, он выхватил нож и готов был меня заколоть. К счастью, вспомнив собственное детство, я рассмеялся и протянул ему руку дружбы. На сей раз мы поладили миром и потом как-то еще раз или два; но ни о каких добрых чувствах между нами не могло быть и речи – его ненависть росла вместе с ним – не по дням, а по часам.
Я решил приобрести земельную собственность для моего ненаглядного сыночка Брайена и с этой целью свел на двенадцать тысяч фунтов лесу в йоркширских и ирландских поместьях леди Линдон; разумеется, опекун Буллингдона, Типтоф, забил тревогу; с пеной у рта он кричал, что я не вправе тронуть ни одно деревце. Это не помешало мне их вырубить все до одного, и я поручил матушке выкупить старинные земли Баллибарри и Барриогов, когда-то входившие в состав наших обширных владений. Она с большим толком и великой радостью выполнила это поручение; сердце ее ликовало при мысли, что у меня есть сын, который унаследует мое имя, и что я столь многого добился в жизни.
Признаться, теперь, когда я вращался в совершенно другом обществе, чем то, к какому она привыкла, мне было боязно, как бы она не вздумала меня навестить, – то-то она удивила бы моих английских друзей своим смешным выговором и бахвальством, своими румянами, фижмами и фалбалой времен Георга II, в которых она красовалась еще в дни своей далекой юности, но которые и по сей день считала последним словом изящества и моды. Не раз я писал ей, откладывая ее приезд, советовал повременить, пока не отстроят левое крыло замка или пока не будут готовы конюшни и т. д. Излишняя предосторожность! «Мне достаточно и намека, – писала мне славная старушка. – Не беспокойся, я не приеду смущать твоих важных друзей своими старомодными ирландскими манерами. Мне достаточно знать, что мой милый мальчик достиг того положения в свете, какого он всегда заслуживал; не зря я себе во всем отказывала, чтобы дать тебе приличное образование. Когда-нибудь ты привезешь бабушке ее внучка Брайена, чтобы я могла его расцеловать. Передай мое почтительное благословение его сиятельной мамочке. Скажи ей, что она обрела сокровище в своем муже и что ни один герцог не дал бы ей такого счастья. И что хоть Барри и Брейди не принадлежат к титулованной знати, однако в жилах их течет благородная кровь. Я не успокоюсь, пока не увижу тебя графом Баллибарри, а моего внука – лордом виконтом Барриогом».
Разве не удивительно, что наши с матушкой мысли так чудесно совпали? А главное, ей пришли в голову те же титулы, до которых (вполне естественно) додумался и я. Признаться, я не один десяток листов исчеркал, упражняясь в этой новой подписи, и с обычной своей неудержимой энергией решил добиваться цели. Матушка тут же переехала в Баллибарри и, пока не построят замок, поселилась у местного священника, но письма уже помечала «из замка Баллибарри», и будьте уверены, что, рассказывая об этом месте, я выдавал его за нечто весьма значительное. Я повесил план своего владения, а также чертежи Баллибаррийского замка, этой родовой вотчины Барри Линдона, эсквайра, в моих кабинетах в Хэктоне и на Беркли-сквер, заранее внеся в них все задуманные улучшения; в этом новом виде мой замок был примерно такого же размера, как Виндзорский, но с еще большим количеством архитектурных деталей. А так как мне подвернулась возможность округлить мои владения, прикупив восемьсот акров заболоченной земли, то я и приобрел их из расчета по три фунта за акр, и поместье мое на карте приняло и вовсе внушительный вид[106].
В том же году я вступил в переговоры о покупке полуэллского поместья и оловянного рудника в Корнуолле у сэра Джона Трекотика за семьдесят тысяч фунтов – неудачная сделка, послужившая для меня источником бесконечных тяжб и нареканий. Боже мой, какая докука все эти деловые заботы, недобросовестность управляющих, крючкотворство адвокатов! Скромные обыватели завидуют нам, большим людям, воображая, что наша жизнь – сплошной праздник. Сколь часто на вершине благоденствия тосковал я о днях, когда жизнь меня не баловала, и как завидовал порой веселым собутыльникам, пировавшим за моим столом! Пусть у них не было иного платья, нежели то, что давал им мой кредит, а в кармане вертелась только подаренная мной гинея – зато они не знали гнетущих забот и ответственности, этих хмурых спутников высокого ранга и большого богатства.
В Ирландии я бывал лишь наездами, как рачительный хозяин, чтобы наведать свои имения, и не упускал случая наградить друзей, принимавших во мне участие в пору былых моих злоключений и занять подобающее место среди местной аристократии. По правде сказать, жизнь в этой убогой стране меня не прельщала, после того как я вкусил более утонченных и полновесных удовольствий английской и континентальной жизни. На лето, пока описанным образом переделывался и украшался Хэктонский замок, мы выезжали в Бакстон, Бат или Харрогейт, а зимний сезон проводили в своем особняке на Беркли-сквер.