Я прервал этот поток красноречия, запустив графином в голову молодца, и, увидев, что он валяется без памяти, пошел к себе поразмыслить о том, что он наговорил. Это верно, что Квин спас жизнь маленькому Брайену и что мальчик был к нему привязан. «Не обижай Редмонда, папа» – были чуть ли не последние его слова, и я обещал бедняжке у его смертного одра, что не забуду этой просьбы. И так же верно, что дурное обращение с Квином пришлось бы не по нраву моим служащим, у которых он почему-то пользовался любовью; меня же, хоть я и выпивал с ними и был куда проще в обращении, чем позволяет мой ранг, они почему-то не любили. Негодяи вечно роптали на меня.
Но я мог бы не тревожиться о судьбе Квина; молодой человек снял с меня эту заботу и сделал это очень просто: очнувшись, он промыл и завязал свою рану, вывел из конюшни лошадь, а так как он пользовался в имении и парке правами хозяина, никто его не задержал; оставив лошадь у перевоза, он уехал в той самой почтовой карете, что дожидалась леди Линдон. Некоторое время о нем ни слуху ни духу не было, и, поскольку он убрался из моего дома, я не считал его за опасного врага.
Однако женщины так коварны и лукавы, что, кажется, нет человека, будь то сам Макьявелли, который ускользнул бы из их сетей; и хоть у меня имелись непреложные доказательства коварных замыслов графини и ее ненависти ко мне – вспомните описанный выше эпизод, когда только моя прозорливость рассеяла ее вероломные планы, вспомните признания, писанные ее собственной рукой, – а все же она сумела меня обмануть, несмотря на всю мою осторожность и на бдительность миссис Барри, охранявшей мои интересы. Если бы я последовал советам моей доброй матушки, носом чуявшей опасность, я не угодил бы в эту нехитрую, но тем более коварную западню.
Отношение ко мне леди Линдон носило странный характер: жизнь ее протекала в какой-то нервической лихорадке, в вечных сменах ненависти и любви. Когда я бывал к ней снисходителен (а это иногда со мной случалось), она была на все готова, только бы продлить эти счастливые минуты; в любви эта нелепая, взбалмошная натура так же не знала удержу, как и в ненависти. Что ни говори, а боготворят женщины отнюдь не самых кротких и покладистых мужей – говорю это по личному опыту. Женщине, на мой взгляд, даже нравится в мужчине известная грубость, и она ничуть не в обиде, когда он дает ей почувствовать свою власть. Я держал жену в постоянном страхе: бывало, улыбнусь – и она вся просияет, пальцем поманю – и она прибежит и станет ластиться, как собачонка. Еще в школе, за короткое пребывание там, я заметил, что громче всех шуткам учителя смеются трусы и подлизы. То же самое в полку: если грубиян-сержант расположен острить, первыми угодливо регочут новобранцы. Так и разумный, уважающий себя супруг должен держать жену в строгости. Я добился того, что моя высокородная супруга целовала мне руку, стаскивала с меня сапоги, была у меня на посылках, как служанка, и радовалась моему хорошему настроению, точно светлому празднику. Возможно, я и переоценил прочность подобного вынужденного повиновения, а также упустил из виду, что лицемерие, лежащее в его основе (все робкие люди лжецы по натуре), может принять и нежелательный характер, рассчитанный на то, чтобы вас обмануть.
После описанной неудачной попытки к бегству, давшей мне повод для бесконечных издевок и насмешек, естественно было бы думать, что мне небезызвестны тайные намерения моей жены; однако она сумела меня провести поистине беспримерным притворством и полностью усыпила мою подозрительность в отношении ее дальнейших планов: так, однажды, когда я подтрунивал над ней, спрашивая, не угодно ли ей опять прокатиться на плоту и не нашла ли она себе нового любовника и так далее в том же роде, леди Линдон вдруг расплакалась и, схватив меня за руки, воскликнула с горячностью:
– Ах, Барри, ты прекрасно знаешь, я никого никогда не любила, кроме тебя! В каком бы я ни была отчаянии, достаточно твоего ласкового слова, чтобы я вновь узнала радость. Как бы ни сердилась, малейшая твоя попытка к примирению заставляет меня все забыть и простить. Разве я не достаточно доказала свою любовь, сложив к твоим ногам одно из богатейших состояний в Англии? И разве я об этом когда пожалела или упрекнула тебя, увидев, как бессмысленно ты его расточаешь? Нет, я слишком тебя любила, любила горячо и преданно. С первой же встречи я безотчетно к тебе потянулась. Я видела все твои недостатки, я трепетала перед твоей грубостью, но отказаться от тебя была не в силах. Я вышла за тебя наперекор рассудку и долгу, зная, что сама подписываю собственный приговор. Каких еще жертв ты от меня требуешь? Я готова на что угодно, только люби меня, а если не можешь, хоть не оскорбляй.
Я был в тот день особенно благодушно настроен, и между нами состоялось нечто вроде примирения, хотя матушка, услыхав эту речь и увидев, что я склонен размякнуть, самым серьезным образом остерегла меня, сказав: «Попомни мое слово, эта хитрая потаскушка снова что-то замышляет». Старушка оказалась права. Я проглотил наживку ее милости так же доверчиво, как пескарь заглатывает крючок.
В то время я вел переговоры с одним человеком относительно крайне необходимой мне суммы; однако миледи после нашей размолвки по вопросу о наследовании решительно отказывалась подписать какие-либо бумаги в мою пользу, а без ее подписи, как ни грустно, имя мое уже не пользовалось доверием в коммерческих кругах и я не мог получить ни единой гинеи от моих лондонских и дублинских заимодавцев. Напрасно уговаривал я последних прокатиться ко мне в замок Линдон: после злополучной истории с адвокатом Шарпом, у которого я забрал в долг все бывшие при нем деньги, и со стариком Залмоном (кто-то отнял у него выданное мной заемное письмо, едва он ступил за мой порог)[118] никто из этой братии не решался довериться моему гостеприимству. Наши ренты были в руках у судебных исполнителей, единственное, что мне удавалось выжать из негодяев, – это деньги для расплаты с моими поставщиками вин. Английские наши владения, как я уже говорил, были также под секвестром, а стоило мне потребовать денег у моих управляющих и адвокатов, как эти мошенники отвечали мне встречными требованиями денег, ссылаясь на какие-то несуществующие долги и другие давние свои претензии ко мне.
Нечего и говорить, как я обрадовался, получив сообщение от своего поверенного из Грейз-инна в Лондоне (в ответ на сто первое мое письмо), что у него появилась возможность раздобыть для меня некоторую сумму: к его письму было приложено отношение весьма почтенной лондонской фирмы, связанной с горными компаниями; эти господа предлагали выкупить сравнительно небольшую задолженность по одному из наших имений при условии получения его в долгосрочную аренду. Однако они требовали, чтобы сделка была совершена за подписью графини и чтобы я представил им достаточные доказательства того, что согласие дано ею от чистого сердца. До них дошли слухи, будто графиня живет в постоянном страхе предо мной и подумывает о разводе, а в этом случае она может опротестовать любую свою сделку, заключенную под нажимом, что привело бы к разорительной для фирмы нескончаемой тяжбе с сомнительным исходом; а посему, прежде чем выдать хотя бы шиллинг аванса, они просят гарантий в том, что согласие графини не было вынужденным.
Эти господа так тщательно оговорили все условия, что я нимало не усомнился в серьезности их намерений; по счастью, графиня была настроена милостиво, и мне не стоило труда упросить ее написать им собственноручно, заверяя, что все слухи о каких-то недоразумениях между нами – злостная клевета, что мы живем в ладу и дружбе и она готова скрепить любую сделку, какую ее мужу благоугодно будет заключить.
Это предложение пришлось как нельзя кстати и преисполнило меня надежд. Я не докучал здесь читателям подробными рассказами о моих долгах и тяжбах, которые к этому времени так разрослись и усложнились и так на меня давили, что я уже и сам в них путался и терял голову. Достаточно сказать, что у меня окончательно истощились деньги и кредит. Я жил безвыездно в замке Линдон, пробавляясь собственной бараниной и говядиной, потребляя хлеб, торф и картофель со своих угодий и полей; а тут еще приходилось следить за леди Линдон в стенах моего дома и за судебными приставами – вне его стен. За последние два года, с тех пор как я так неудачно съездил в Дублин за деньгами (и к великому разочарованию моих кредиторов, продулся в пух), я и вовсе не решался туда показываться и только изредка наведывался в главный город графства, и то лишь потому, что знал там всех шерифов: я поклялся, что, если со мной что случится, виновнику не сносить головы.
Итак, надежда на изрядную ссуду меня окрылила, я ухватился за нее, как утопающий хватается за соломинку.
Спустя некоторое время от проклятых лондонских купцов пришел ответ, где говорилось, что, если леди Линдон собственной персоной подтвердит свое письменное заявление в их конторе на Бойрчин-лейн в Лондоне, они, предварительно ознакомившись с названной недвижимостью, очевидно, придут со мной к соглашению; однако они решительно отклоняли мое предложение приехать для переговоров в замок Линдон: им известно, как там приняли столь уважаемых дублинских дельцов, как господа Шарп и Залмон. Это был явный выпад в мою сторону. Но бывают положения, когда мы не можем диктовать свои условия, а меня так прижали долги, что я подписал бы контракт с самим чертом, явись он искушать меня порядочной суммой.
Я решил ехать сам и взять с собой леди Линдон. Напрасно матушка молила и предостерегала меня.
– Верь мне, – говорила она, – тут какой-то подвох. Тебе не поздоровится в этом ужасном городе. Здесь ты можешь годы и годы жить в довольстве и холе, если не считать, что в погребе хоть шаром покати и в доме ни одного окна целого. Но стоит им заполучить тебя в Лондон, и тебе, бедняге, несдобровать… Чует мое сердце, хлебнешь ты там беды.
– Зачем ехать? – спрашивала и жена. – Я и здесь счастлива, с тех пор как ты ко мне переменился. Мы не можем явиться в Лондон, как нам подобает; небольшие деньги, которые ты получиш