ь, уйдут туда же, куда ушли остальные. Давай лучше жить, как пастушок и пастушка, пасти наш скот и довольствоваться малым!
И, взяв мою руку, она поцеловала ее. На что матушка только фыркнула:
– Знаем мы этих подлых антиресанок! Я уверена, тут без нее не обошлось!
Я обозвал жену дурой, а миссис Барри попросил не тревожиться. Мне не терпелось ехать, и я слышать не хотел никаких возражений. Встал вопрос о деньгах на дорогу, и добрая матушка, всегда вызволявшая меня в трудную минуту, достала из чулка шестьдесят гиней – то были все наличные деньги, какими Барри Линдон из замка Линдон, женившийся на сорока тысячах годового дохода, теперь располагал; вот к какому падению привело меня мотовство (как я должен признать), но главным образом мое легковерие и людская подлость.
На сей раз, как нетрудно себе представить, мы обошлись без торжественных проводов: никому не сообщили о своем отъезде и не делали прощальных визитов. Знаменитый Барри Линдон и его сиятельная супруга отправились в Уотерфорд на почтовых под именем мистера и миссис Джонс, а оттуда морем в Бристоль, куда и прибыли без особых приключений. Нет легче и приятнее дороги, чем отправляться к черту! Мысль о предстоящем получении настраивала меня на приветливый лад, и миледи, склонив голову ко мне на плечо в карете, увозившей нас в Лондон, говорила, что это самое счастливое ее путешествие со дня нашей свадьбы.
На одну ночь мы остановились в Ридинге, откуда я отправил моему агенту в Грейз-инн записку, в коей сообщал, что завтра я к ним буду, и просил подыскать мне квартиру, а также ускорить получение задатка. Мы с женой решили ехать во Францию и там дождаться лучших времен; в тот вечер за ужином мы строили планы наших будущих развлечений и разумной, расчетливой жизни. Нас можно было принять за воркующих влюбленных. О, женщины, женщины! Как сейчас помню манящие улыбки леди Линдон и ее заигрывания – какой счастливой она казалась в тот вечер! Какой невинной доверчивостью дышало все ее существо, каких только нежных имен она мне не надавала! Нет, я пасую пред подобным лицемерием! Неудивительно, что такой бесхитростный человек, как я, оказался жертвой столь отъявленной обманщицы.
Мы прибыли в Лондон к трем часам, и наша карета уже за полчаса до условленного времени подкатила к Грейз-инну. Я без труда отыскал контору мистера Тейпуэлла – мрачная это была берлога, и в злополучный час переступил я ее порог. Когда мы поднимались с черного хода по грязной лестнице, освещенной тусклой лампочкой и угрюмым лондонским предвечерним небом, странное волнение охватило леди Линдон; казалось, у нее подкашиваются ноги.
– Редмонд, – сказала она, едва мы подошли к порогу, – не заходи, я уверена, там ждет опасность. Еще не поздно, давай вернемся в Ирландию, куда угодно! – И, став в одну из своих излюбленных театральных поз, она загородила дверь и схватила меня за руку.
Я только слегка отстранил ее плечом.
– Леди Линдон, вы старая дура! – говорю.
– Ах вот как, я старая дура! – взвилась она.
Да как подскочит к звонку и давай трезвонить. Нам сразу же открыл потасканного вида джентльмен в напудренном парике, она только крикнула ему на ходу: «Леди Линдон прибыла!» – и заковыляла по коридору, бормоча про себя: «Так, значит, я старая дура!» Ее задел эпитет «старая», все другое она спокойно бы снесла.
Мистер Тейпуэлл сидел в своей затхлой конуре, окруженный пергаментными свитками и жестяными коробками. Он с поклоном поднялся нам навстречу, попросил ее милость сесть и молча кивнул мне на кресло, куда я и опустился, весьма удивленный такой наглостью, вслед за чем он скрылся в боковую дверь, обещая тотчас же вернуться.
Он действительно тут же вернулся, ведя за собой – кого бы вы думали? – еще одного стряпчего, шестерых констеблей в красных жилетах с дубинками и пистолетами, милорда Джорджа Пойнингса и его тетку, леди Джейн Пековер.
Увидев свою старую пассию, леди Линдон с истерическим воплем кинулась к нему на шею, называя его своим спасителем, своим благородным рыцарем и ангелом-хранителем; а затем, повернувшись ко мне, излила на меня такой поток брани, что я не мог прийти в себя от изумления.
– Хоть я и старая дура, – говорила она, – а провела самого прожженного и вероломного злодея на свете. Да, я была дурой, когда стала вашей женой, презрев ради вас другие благородные сердца; была дурой, когда, забыв свое имя и честь, связала свою судьбу с ничтожным проходимцем; была дурой, когда безропотно сносила чудовищное тиранство, какого не знала ни одна женщина, терпела, чтобы имущество мое расхищалось, чтобы беспутные твари вашего звания и пошиба…
– Ради бога, успокойтесь, – воззвал к ней стряпчий и тут же отпрянул за спины констеблей, сраженный моим грозным взглядом, который, видимо, пришелся негодяю не по вкусу. Я и в самом деле растерзал бы его на части, если бы он отважился подойти поближе. Тем временем миледи, упиваясь бессмысленной яростью, продолжала осыпать проклятиями и меня, и особенно мою матушку, на чью голову она обрушила брань, поистине достойную Биллингсгейтского рынка, неизменно начиная и кончая каждую фразу все тем же восклицанием «дура».
– Что же вы не договариваете, миледи? – огрызнулся я. – Я сказал «старая дура».
– Не сомневаюсь, сэр, – вмешался коротышка Пойнингс, – что вы говорили и делали все, что только способен сказать и сделать негодяй. Миледи теперь в безопасности, она под защитой своих родных и закона и может не бояться ваших бесстыдных преследований.
– Зато вы не в безопасности! – взревел я. – На сей раз вам не уйти живым – это так же верно, как то, что я честный человек и однажды уже отведал вашей крови!
– Заметьте себе его слова, констебли! – взвизгнул огрызок-стряпчий, высунувшись из-за укрытия полицейских спин.
– Я не стану марать свою шпагу кровью такого негодяя! – воскликнул милорд, озираясь на тех же доблестных защитников. – Но предупреждаю: если этот каналья хотя бы один лишний день задержится в Лондоне, он будет схвачен властями как самый обыкновенный мошенник.
Эта угроза заставила меня внутренне поежиться; я знал, что в городе гуляют десятки предписаний о моем аресте и что, раз угодив в тюрьму, я уже оттуда не выберусь.
– Кто это осмелится наложить на меня руку? – крикнул я, выхватив шпагу и став спиной к двери. – Пусть негодяй выступит вперед. Вот вы, вы, крикливый бахвал, выходите первым, если вы мужчина!
– Мы не собираемся вас арестовать! – сказал стряпчий; я заметил, что моя благоверная, ее тетушка и весь взвод судебных приставов от него отшатнулись, едва он заговорил. – Уважаемый сэр, мы не арестовать вас собираемся. Мы дадим вам приличное вознаграждение, только покиньте эту страну – оставьте миледи в покое.
– И освободите страну от злодея! – добавил милорд и тоже попятился к двери, стараясь отодвинуться от меня на приличное расстояние.
Негодяй-стряпчий ретировался за ним следом, оставив меня одного и отдав в полное распоряжение своих вооруженных до зубов барбосов. Мне было уже не двадцать лет, когда я со шпагой в руке бросился бы на этих скотов и по крайней мере с одним из них разделался бы по-свойски. Дух мой был сломлен, я угодил в форменную ловушку, доверившись как дурак этой обманщице. Может, она уже пожалела о своем поступке, когда, замешкавшись перед дверью, стала меня просить поскорее уйти? Может, у нее еще теплилось какое-то чувство ко мне? Впоследствии я именно так истолковал ее поведение. Но сейчас у меня был один-единственный шанс. Итак, я сложил свою шпагу на стол стряпчего.
– Не бойтесь, джентльмены, – сказал я, – на сей раз дело обойдется без кровопролития; скажите мистеру Тейпуэллу, что я готов побеседовать с ним, как только у него найдется время!
Сказав это, я сел и спокойно скрестил руки на груди. Как это было не похоже на прежнего Барри Линдона! Когда-то в одной старой книге я прочитал о Ганнибале, карфагенском полководце, вторгшемся в Рим; его победоносные полки, не знавшие себе равных в мире и все сметавшие на своем пути, расположились на постой в каком-то городе, где они так погрязли в роскоши и наслаждениях, что в следующую же кампанию были побиты. Я чувствовал себя конченым человеком. Непроходимая пропасть отделяла меня от юного храбреца, который на шестнадцатом году жизни застрелил своего противника, а потом в течение шести лет бился во множестве сражений. Сейчас, во Флитской тюрьме, где я пишу эти строки, мой сосед, плюгавый сморчок, не перестает надо мной издеваться и вечно лезет в драку, а я его пальцем тронуть не смею.
Но я предвосхищаю события постыдной и мрачной повести моего унижения – лучше расскажу все по порядку.
Я устроился на ночлег в кофейне по соседству с Грейз-инном и, дав знать мистеру Тейпуэллу, где я стою, с нетерпением ждал его прихода. Он явился ко мне с предложением от друзей леди Линдон закрепить за мной жалкую ренту в триста фунтов, при условии, что я буду получать ее, живя за границей, за пределами трех королевств, и тотчас же потеряю при возвращении. Он также сообщил мне – впрочем, я и сам это знал, – что, если я задержусь в Лондоне, мне неминуемо грозит тюрьма; что как в столице, так и в Западной Англии гуляет множество предписаний о моем аресте; что при моей репутации никто мне и шиллинга не доверит взаймы. Изложив все это, он дал мне ночь на размышление, добавив, что, если я не соглашусь на эти условия, родственники леди Линдон возбудят против меня судебное дело; если же я их приму, четвертая часть условленной суммы будет мне выплачена в любом иностранном порту по моему выбору.
Что мог сделать одинокий, несчастный, сломленный человек? Я согласился на ренту и не далее как на следующей неделе был объявлен вне закона – изгнанником, без права возвращения на родину. Как я после узнал, погубил меня все тот же негодяй Квин. Это он придумал заманить меня в Лондон. У них с леди Линдон было условлено, какой печатью он скрепит письмо стряпчего; Квин с самого начала стоял за этот план, но леди Линдон, как натура романтическая, предпочла побег. Обо всем этом матушка написала мне в мое унылое изгнание, предлагая приехать и разделить его со мной; но я отклонил это предложение. Она покинула замок Линдон вскоре после меня, и тишина воцарилась в обширном холле, где я удивлял мир неслыханным гостеприимством и роскошью. Матушка уже не надеялась со мной увидеться и горько мне пеняла, что я ее забыл; но она ошибалась как в своей догадке, так и в дурном мнении обо мне. Она очень стара, но в эту самую минуту сидит подле меня в тюрьме и что-то шьет или вяжет. Миссис Барри сняла себе комнатку через дорогу на Флитском рынке, и на пятьдесят фунтов годовых, которые она с мудрой дальновидностью уберегла от расточения, мы кое-как влачим жалкое существование, недостойное знаменитого светского щеголя Барри Линдона.