— Хогошо, — отступила на полшага Ксения Николаевна, не лыком шитая и решившая вывести на чистую воду настырного обманщика. — Я хочу послушать, как ты знаешь по-фр’анцузски. Давай! Я слушаю.
— Un, deux, trois, quatre… — В трубке звучал неуверенный голос человека, не представлявшего себе, до какой цифры надо считать, чтобы убедить непреклонную даму.
— Cing! Six! Sept!.. — перебила Ксения Николаевна. — Знаешь, что я тебе скажу, дор’огой Хикмет, у нас до четыгех любой дур’ак по-фр’анцузски считать умеет. А ты по-английски знаешь?
— Знаю, — сказал знаменитый писатель.
— Гуд бай! Понял? — И трубка полетела на аппарат.
Мы застали Ксению Николаевну в возбужденном, приподнятом и отчасти боевом настроении.
— Звонит какой-то дур’ак, — поспешила поделиться с нами своей победой взволнованная женщина, — называет себя Назымом Хикметом, считая, что я дур’очка…
— Ксюша, а вообще-то Хикмет в Ленинграде, — сказала все знающая про писательский мир Ирина Николаевна, — он вчера прилетел из Дюшамбе, там у него была премьера.
— Пр’ивет! — У Ксении Николаевны округлились глаза. — Он что, мог сам позвонить на студию?
— Мог.
— Какого чегта его к нам пгинесло?! Что ему, дома не сидится? Агрессивный тон, увы, совершенно не соответствовал опрокинутому выражению лица.
— Дома он, Ксюша, как раз и насиделся, — усмехнулся Дима Иванеев, — целых семнадцать лет.
— Если это был он, меня завтр’а пгосто выгонят… Откуда я знала, что это он? Я думала, это Хейли…
— А что ты ему сказала?
— Много сказала! Как р’аз на увольнение по статье, без выходного пособия. Дугаком назвала. Доигр’ались!
Через два дня после личных телефонных переговоров с директором студии Назым Хикмет Ран появился на «Ленфильме».
Легендарный человек был интересен всем, кроме Ксении Николаевны, разумеется.
По ходу беседы с директором элегантный гость как бы между прочим поинтересовался, кто снимет трубку, если позвонить в сценарный отдел.
— Вы будете иметь дело с главным редактором, — не понял вопроса директор.
— Да, но у него есть секретарь?
— Разумеется, старый опытный работник.
— Я хотел бы познакомиться…
Можно ли отказать такому гостю в таком пустяке?
Как только в кабинет директора вошла приглашенная Ксения Николаевна, Назым Хикмет встал, чем вынудил подняться и Илью Николаевича.
Ни Ксюша, ни Хикмет и виду не подали, что имели случай познакомиться.
— Я надеюсь сотрудничать с вашей студией, — сказал турецкий писатель.
— Мы будем очень р’ады, — сказала Ксения Николаевна.
Наверное, именно это и хотел услышать гость, он поблагодарил даму кивком красивой седой головы и улыбнулся одними усами.
Мы с нетерпением и страхом ждали возвращения Ксюши из директорского кабинета.
Мы даже боялись что-нибудь предполагать, и так все было ясно.
— Какой он тугок?! Никакой он не тугок! Ногмальный евр’опеец, — поделилась своим первым впечатлением вернувшаяся в сценарный отдел Ксения Николаевна, пошатнув укоренившийся предрассудок о том, что турки — люди, склонные к крайностям.
«РАДОСТЬ ПОБЕДЫ», ИЛИ ПРИВЕТ СТУКАЧУ!
Почему «Радость победы» в кавычках, победы-то не было, что ли?
Все было, и победа была, а кавычки потому, что это название старинного марша, которому предстоит прозвучать на этих страницах.
А стукач почему без кавычек?
Что есть, то есть. Вернее, что было, то было. А бывшее даже богам не дано, насколько известно, сделать не бывшим.
…Приезжим людям, томившимся в Госкино в Малом Гнездниковском часами в ожидании обсуждений, разрешений, заключений, просмотров привезенных для сдачи картин, поправок, согласований, утверждений и т. д., конечно, запомнились стройные, с приветливыми свеженькими, сосредоточенными лицами первых учеников младшие лейтенанты в фуражках с голубым околышем, постоянно курсировавшие между Комитетом по кинематографии и Комитетом, распространявшим свое благодетельное внимание на все на свете.
Мало ли ходит по Москве новеньких молоденьких младшеньких лейтенантов, но эти запомнились не своими одинаковыми лицами, а своими одинаковыми портфелями. Портфельчики не из дорогих, почти школьные, но сплюснутые, новенькие, как и сами лейтенанты, словно только что вынутые из кипы на складе канцелярских принадлежностей. В таком сплюснутом портфельчике больше одного, двух, ну, самое большее трех листков бумаги, надо думать, никогда не носили — ноша, посильная и городскому голубю, но голубям эту почту не доверяли, не доверяли ее и обыкновенным почтальонам.
В коридорах и переходах хитроумного и многоколенного здания, построенного для своих прихотей нефтедобытчиком Лианозовым и приспособленного для нужд управления советской кинематографией, я не встречал этих ровненьких, как свежеотточенные карандаши, воинов государственной безопасности, они растворялись сразу за проходной в каких-то кабинетах, о существовании которых знали лишь посвященные. Так что наблюдать этих благовидных молодых людей, будто сошедших с витрины Военторга на улице Калинина, можно было лишь как скворцов на подлете к скворечнику и на вылете.
Что они могли носить в своих портфельчиках?
Государственные тайны в Госкино? Смешно.
Военные тайны? Еще смешней.
Тайная слежка за нашим братом кинематографистом?
Народ мы публичный, ни от кого сами не прячемся, да и хлопочем более всего о праве высказаться сполна и открыто, что ж за нами подглядывать?
Всякий раз портфельчик в крепких руках стройного и молодого защитника отечества порождал один и тот же вопрос: кусочек чьей судьбы пронесли мимо тебя?
Не преувеличивая значения своей персоны, я не мог предположить себя в качестве героя переписки между двумя полными самоуважения Государственными комитетами.
Впрочем, взыгравшее однажды воображение заставило сердце споткнуться: а вот сейчас несут листочек с твоей фамилией, именем, отчеством, годом рождения и местом работы…
Даже попытался поймать взгляд стройного лейтенанта.
Он не заметил моих уставившихся на него глаз, даже впромельк, — может быть, их там учат не только подглядывать, но и учат не видеть?..
А теперь к делу.
К своим тридцати шести я уже изрядно боялся радости и еще больше того, что называется счастьем.
Как обходиться со своими чувствами?
Никто не давал нам предварительных уроков, и только непоправимая жизнь строго учила, как должно употреблять свои чувства, чтобы последствия не были разрушительными.
Счастье — это состояние упоительное, но не созидательное, более того, счастливый человек, оказывается, совершенно беззащитен, он неосторожен и беспечен.
Первый раз в жизни я был абсолютно и беспримерно счастлив в 1956 году и тут же получил впечатляющий урок.
26 августа в пятнадцать часов тридцать минут, это время я, естественно, запомнил, позвонил по телефону отец и сказал, что только что был в Театральном институте, куда я держал вступительные экзамены, и с удовольствием увидел нашу фамилию с моим именем и отчеством в списке принятых на обучение. Если учесть, что после специальных экзаменов к общеобразовательным я был допущен лишь в качестве «кандидата», как бы запасного, то можете представить, какова же была моя радость, когда я узнал, что на финише все-таки вырвал какие-то десятые, а может быть, и сотые балла, позволившие вскочить в коротенький список из пятнадцати победителей.
Невозможно забыть это неведомое до той поры состояние полного и безграничного счастья, охватившего меня.
И тут же выяснилось, что я совершенно непригоден, неприспособлен для счастья. Я решительно не знал, что должен делать счастливый человек, тем более дома, тем более в одиночку.
Кричать? О чем кричать? «Ай да я!»? Но я не видел в случившемся особой своей заслуги, нас было чуть не двадцать человек на место, а со многими поступающими я успел и перезнакомиться, и оценить их превосходство над собой и ясно понимал, что мне просто здорово повезло.
Итак, кричать мне было не о чем. Прыгать? Кажется, пару раз я подпрыгнул и помахал руками.
А дальше что?
Радость требует поступков.
И тут пришло ясное, как распахнувшаяся перед тобой безбрежная даль после ночного тумана и утренних сумерек, ощущение новой жизни.
Новая жизнь!
Начинать новую жизнь в одиночку в пустой квартире было невозможно, я выскочил на улицу.
Рядом было три магазина, на трех углах. Гастроном? Мимо! Галантерейно-парфюмерный? Мимо!! Магазин спортивных и фотографических принадлежностей… То, что надо!
Теперь ты будешь жить искусством, служить искусству, иметь дело с отражениями жизни! Лучше всего было бы купить фотоаппарат, чтобы свой, и только свой, взгляд на мир был запечатлен со всей очевидностью…
На фотоаппарат, даже самый дешевый, денег никак не хватало.
Служитель искусства должен быть силен, крепок, вынослив… вот и Чехов говорил, что в человеке должно быть все прекрасно. А прекрасно ли твое тело, безвылазно протухавшее в библиотеках уже полгода? Нет, оно далеко не прекрасно. Так сделай же его прекрасным!
И я купил эспандер!
На дорогой, с металлическими сверкающими пружинами, денег не хватило, еле-еле хватило на простой, с шестью резиновыми жгутами, упрятанными в пестренькую матерчатую оболочку, и деревянными рукоятками.
Бросился домой и тут же начал новую жизнь.
Я растягивал тугие жилы на груди, закидывал резинки за спину, вытягивал вверх, накидывал на шею, сгибался, разгибался… Вскоре моя фантазия в придумывании упражнений с эспандером стала иссякать. Тогда решил проверить, достанет ли у меня силы максимально вытянуть это шестижильное орудие. Как это сделать? Очень просто! Одну рукоятку прижимаете ступней левой ноги к полу, а вторую правой рукой вытягиваете максимально вверх.
Задумано — сделано! В новой жизни все будет и впредь только так.
Правая рука, вытягивавшая тугие новенькие резиновые жгуты вверх, уже почти разогнулась, почти выпрямилась, тут-то я и решил проверить, хорошо ли левая ступня держит у пола деревянную рукоятку. Я взглянул вниз…