Армянске произошел здоровенный еврейский погром: ни офицеры, ни солдаты не могли стерпеть, что какие-то евреи, по существу своему буржуи, вздумали принять коммунистический облик. К этому прибавилось то, что мы повсюду во всех деревнях Крыма наслушались жалоб именно на евреев-коммунистов.
В этот же день узнали о занятии Харькова и Царицына. Настроение было приподнятое. Большевики повсюду бежали. На следующий день бригада двинулась на Чаплынку и, переночевав, пошла дальше на Каховку через деревню Черная Дамина, где нашли брошенный большевиками склад патронов и снарядов, потому что местные крестьяне не дали его увезти. В Каховке большевиков уже не было, они были на другой стороне Днепра в Береславле, откуда их артиллерия обстреливала Каховку. Жители встречали нас цветами и колокольным звоном. Офицеры нашей батареи расположились у одного богатого купца, кормившего и поившего нас на славу. Со всех сторон сыпались приглашения то чай пить, то ужинать. В Каховке был также винный склад, так что после 15 дней похода и боев мы отлично отдохнули. В это время начались разговоры о формировании второй нашей батареи. Здесь мы с братом получили отпуск и уехали в Харьков. Доехав на подводе до станции Таганаш, мы сели в поезд и благополучно прибыли. Спустя два дня после нашего отъезда пехота сменила в Каховке нашу бригаду, которую по железной дороге перевезли под Харьков в Люботин. Тогда же пехота в Алешках форсировала Днепр и заняла Николаев и затем Одессу. Одновременно Днепр был форсирован и перейден у Екатеринославля.
Глава третьяХарьков. Покровское. Харьков – Бахмач. Отношение ставки к новым формированиям
Приехали мы в Харьков меньше чем через неделю после его занятия Добровольческой армией. Остановились в своем доме на Костомаровской улице. Город имел праздничный вид, все были в белом, все с национальными ленточками, офицерам чуть ли не кидались на шею. Когда я входил в трамвай, старые дамы уступали мне место, заставляя садиться. Занял Харьков Белозерский полк; население встречало его на коленях, забрасывая цветами; на улицах были разостланы ковры, полотенца и другие материалы, по которым пришлось шагать добровольцам. Входили они в город с трубачами и песнями, в числе последних – любимая добровольцами. Вот ее припев:
Все мы на бой пойдем
За Русь святую
И как один прольем
Кровь молодую.
Мало кто из певших эту песню остался в живых. Слушали ее жители со слезами, что и понятно после всех тех ужасов, которые пришлось пережить Харькову: обысков, арестов, расстрелов. Знаменита была своими зверствами харьковская черезвычайка во главе с комиссаром Саенко, жидовского происхождения, собственноручно мучившего и убивавшего свои жертвы. Я был и видел откопанные тела убитых; ничего более ужасного нельзя себе представить.
ЧК помещалось в огромном пятиэтажном доме на Чайковской улице с садом, окруженном глубоким рвом и тремя рядами проволоки. Жутко было входить в него. В верхних этажах помещались служащие черезвычайки, канцелярия и камеры арестованных, в которых сидели генералы, офицеры, их жены и дети, были богатые купцы, мелкие торговцы. В подвальном этаже находилось помещение для допросов и пыток: большая темная комната, забрызганная кровью и с невысохшей еще кровью на полу. Тут же на полу были найдены куски отрезанных носов и ушей, на стенах следы распятия людей, дырки от гвоздей, следы прислоненных голов и тел. В другой комнате, где проходили сточные трубы со всего дома, было устроено нечто вроде бассейна из помоев и отбросов. Туда бросали некоторых несчастных, которые тонули в этой ужасной грязи и задыхались от вони. В саду были произведены раскопки и найдены тела замученных. Между ними были женщины и совсем молодые еще мальчики и девушки с выколотыми глазами, отрезанными ушами и носами, вырезанными языками, вырванными ногтями, скальпированные, с вырезанными на плечах погонами и забитыми вместо звездочек гвоздями, с вырезанными полосками кожи, с вывороченными руками и ногами; почти все трупы носили следы ожогов. Фотографии всего этого тогда имелись.
Все население Харькова было допущено к осмотру этих тел и дома. Когда их откапывали, кругом толпа стояла в безмолвном оцепенении. Вдруг среди тишины раздался голос: «Так им и надо!» Сперва все как бы застыли, но через мгновение накинулись на жидовку, произнесшую эти слова и, если бы не подоспел в это время какой-то офицер, ее бы растерзали на клочки. Это слышал и видел мой двоюродный брат барон Фредерикс. Замечательно, что почти все комиссары города Харькова были евреи; они всегда имели все, что хотели, жили у себя широко, ни в чем себе не отказывая. Многих из них поймали и повесили, в числе их и Саенко.
Мобилизация во всех вновь занятых губерниях проходила удивительно хорошо. Все части Добровольческой армии развернулись, удвоили и утроили свой состав, в том числе и мы: в это время была сформирована 2-я батарея, командиром ее был полковник Котляревский. Кроме того, в Харькове были захвачены огромные артиллерийские склады снарядов, патронов, всевозможных видов орудий, броневые машины и броневые поезда.
После месяца пребывания в Харькове мы с братом отправились в только что занятое добровольцами наше имение в Воронежской губернии село Покровское. Приятно и вместе с тем грустно и жутко было подъезжать к родным местам, где мы родились и выросли. Остановились мы в селе Волоконовка в 10 верстах от Покровского у земского ветеринарного врача, жившего там более 30 лет и часто бывавшего у нас. В тот же день взяли подводу и отправились в Покровское. Столь хорошо устроенная трудами деда и отца усадьба и экономия, стоимостью около 150 000 рублей золотом до европейской войны, представляла руины; только сад остался таким, каким был и прежде. Ни одной целой постройки. Среди экономии стояли остовы каменных строений, все без окон, полов, дверей и крыш, некоторые деревянные строения разобраны и увезены. Ни одной живой души, а между тем было 200 пар волов, около 200 лошадей, 60 коров, 400 свиней и баранов. Все земледельческие орудия, повозки, экипажи, телеги, упряжь, инструменты мастерских – все бесследно пропало. Скелеты двух паровых молотилок, разобранных по винтику и растащенных, мрачно стояли посреди двора; один дом сожжен, из другого выбраны все деревянные части; ни одного забора, ни одного плетня, ни загородки не уцелело. Вокруг дома еще можно было найти вырванные листы из сожженной библиотеки. Если бы тут прошла орда монголов, то большего разрушения они не могли бы сделать. Все имения и усадьбы в округе были приведены в такое же состояние.
И среди всего этого опустошения нашли жида, собравшего нашу первоначально разграбленную крестьянами паровую мельницу, отремонтировавшего дом управляющего и расположившегося там хозяином на взятой за помол у крестьян нашей мебели. Он преспокойно рубил наш лес и топил им паровой двигатель мельницы и дом, брал с крестьян большую плату за помол, и ничего с ним мужики сделать не могли, т. к. он был под покровительством уездного совета. Мы моментально выписали нашего приказчика, жившего за 20 верст. Сцена была довольно-таки курьезная; расселись в занимаемом им доме мы двое, наш приказчик, детина громадная, и урядник. Мы мирно предлагаем ему тут же очистить жилье и убираться на все четыре стороны; он имеет нахальство и наглость предлагать нам арендовать нашу мельницу за 10 000 рублей в год, тогда как сам вырубает наш очень дорогостоящий лес. Наконец мы не выдерживаем и, после сказанных в довольно повышенном тоне некоторых истин, он кубарем вылетает из дома и усадьбы к общей радости мужиков. Для последних наше появление было совсем неожиданно, они жили гораздо хуже, чем прежде. Почти всю их собственную, купленную у нашего отца землю у них отобрали и отдали соседним деревням, а их наделили из нашей земли, так что почти у всех оказалось владений меньше прежних. Кроме того, сапог у них совсем не было, ходили они в лаптях, а белье и одежду шили себе только из собственного, кустарного холста; прежде фронтовые пиджаки оказались сношены. Сахара, чая, керосина давно не видали. Все они были какие-то приниженные. На сходке, которую мы собрали, мы определенно заявили, что земля наша, в карман ее не положить и не унести, но всегда она нашей и останется, и если они желают ею пользоваться, то пусть берут в аренду. А что дальше будет, то покажет время. Сказали мы, что большевики, может быть, вернуться, но рано или поздно их не будет, и владетелями земли останемся мы, и с нами им придется разговаривать.
Одно, что осталось в Покровском в целости, это церковь и могилы деда, дядюшки и брата в полном порядке и чистоте благодаря заботам батюшки.
Вернувшись в Харьков, провели в нем только три дня. Даже в Харькове в это время стал заметен недостаток людей, могущих и способных занимать ответственные посты в гражданском и военном тыловом управлениях вновь занимаемых областей. Приходилось назначать людей неизвестных, часто не отвечающих элементарным требованиям порядочности, знания и опыта. Нужно сказать, что в этом отчасти был виноват главнокомандующий – человек безупречный и честный, но не умевший подбирать себе помощников и исполнителей, и благодаря своей слабохарактерности легко подпадавший под их влияние, в частности, своего начальника штаба генерала Романовского, человека не глупого, но узкого, не умевшего, или не желавшего (то и другое, на мой взгляд, преступление) привлекать и заставлять людей работать. Отчасти виной этому была его демократичность, а, как известно, наши демократы по большей части не способны к государственному строительству и управлению.
Начались злоупотребления, взятки и желание набить карман; как и всегда, к сожалению, интендантство было не на высоте: части были плохо снабжены, хотя все необходимое имелось. Весь тыл был больше занят спекуляцией, чем заботами об армии. Части должны были заботиться сами о себе. Для того чтобы быть боеспособным, надо было иметь постоянный ремонт лошадей, фураж, питание для людей. Все это приходилось забирать у местных жителей, а для того, чтобы брать только то, что действительно нужно, надо иметь большое воспитание и честность, чего, к сожалению, невозможно было требовать от солдат и даже от офицеров, у большей части которых пропали все нравственные устои и обязательства после революции. Эти люди, часто выдающейся храбрости, не делали разницы между грабежом и реквизицией. Начались именно грабежи, так как если человек может взять, заплативши или не заплативши, то лишь при строгой дисциплине и при боязни наказания можно принудить людей исполнять закон, т. е. в необходимых случаях прибегать к реквизиции, но с вознаграждением по полной стоимости предмета. Кроме того, большую роль часто играла личная месть – в армии было много солдат из мелких собственников и хуторян, дочиста ограбленных и разоренных, у которых крестьянами в начале революции были вырезаны семьи.