Из всех моих рекогносцировок БРО № 118 получился самым удачным. Фирсов возил схему в УОС-27, и там особо отметили размещение рот и всех огневых средств.
Впоследствии этот БРО строил не я, а Тимошков. Каждый вечер после работы мы ходили с ним вдвоем, уточняя посадку позиции и направление отдельных фасок траншей. Все наше начальство приезжало любоваться фортификационными достижениями, но не моими, а Тимошкова.
Я не зевал с добыванием продуктов. Мои бойцы меняли огурцы на картошку. Плотники за молоко выполняли разные мелкие работы. А вскоре в соседней деревне Хуторок удалось подрядить строительство хаты за телку, за картошку для роты и за полный стол с молоком и с мясом для всех нас восьмерых.
Мы переехали в ту деревню. Строили хату пятеро, а я с Ваней Кузьминым и Пашей Жарковым ходили за 7 километров рекогносцировать рубежи. После трудового дня жирный хозяйский борщ казался особенно вкусным.
Материалы я обрабатывал в том же Хуторке, дважды отправлял подводы с картошкой, со второй подводой ушел обратно в роту, а плотники еще оставались на стройке.
Вышел приказ командующего 48-й армией генерал-лейтенанта Романенко об откомандировании в распоряжение 74-го ВСО целого 92-го Запасного полка, солдаты которого должны были под нашей командой копать траншеи.
Запасные полки формируются из вновь мобилизованных и из солдат, вернувшихся из госпиталей. Месяц-другой их обучают, затем направляют в строевые части. Поэтому состав солдат и сержантов в Запасном полку все время меняется, а состав офицерский остается более или менее постоянным.
Командир 92-го Запасного полка полковник Лошаков был толстый, усатый, вроде Тараса Бульбы, и славился как хозяйственник, он возил с собой настоящий скотный двор с коровами и овцами и даже птичник. Возле расположения его штаба паслось стадо и ходили куры и гуси, поэтому кормили в его полку очень хорошо.
Пылаев поручил Тимошкову с ротой пулеметного батальона Запасного полка строить 118-й БРО, а мне с двумя ротами минометного батальона строить соседний БРО — № 117. В помощь мне был дан помкомвзвода Цурин.
Я привел 400 бойцов в деревню Еланы, на автомашине были доставлены лопаты и топоры. У Тимошкова сразу завязались дружеские отношения со старшим лейтенантом командиром роты, они и поселились вместе. А мой комбат — капитан, как увидел меня беспогонника, так повернулся ко мне спиной и не стал даже разговаривать со мной.
А ведь я вместе с Цуриным должен был руководить работами, расставлять чужих бойцов, и офицеры должны были меня слушаться беспрекословно. Замполит и старшие лейтенанты — командиры рот тоже со мной не считались. Все четверо на двух пролетках с утра уезжали в соседнюю деревню к каким-то бабам.
Ну, а следом за командирами и бойцы, совсем не желавшие копать в комарином царстве, относились к работе просто с ненавистью. Только два молодых лейтенанта — командиры взводов и старший сержант — парторг — слушали мои указания. С их помощью была сооружена доска показателей, в которую я каждый вечер вписывал цифры выработки по взводам. Эти цифры заставляли командиров взводов кое-как поддерживать дисциплину и невольно подстегивали их.
А вот с кем я сразу сдружился, так это со старшиной. Выручили меня все те же соленые огурцы. Я ему дал 10 килограммов, а он меня поставил на довольствие в офицерскую столовую, где обеды были просто превосходными. Свою свиную тушенку и «рузвельтовы» яйца я спрятал про черный день.
Копали солдаты плохо: и вкривь и вкось. Я предвидел нагоняй от Пылаева. Тут явилось новое лицо — вновь назначенный к нам в роту инженер-фортификатор лейтенант Ледуховский, которого я немного знал раньше в штабе УВПС-25.
Поджарый, постоянно болевший желудком и поэтому раздражительный, да еще самонадеянный и недалекий, был он раньше железнодорожником, с высшим, однако, образованием. Под его нудным руководством мне пришлось провести всю войну.
Придя на работы, он не стал слушать моих жалоб на ненормальную обстановку, не пошел смотреть траншеи, а моментально увел меня вглубь леса, хотя я предупреждал его, что без меня копать будут еще хуже.
— Пустяки, Цурин один справится, — отвечал он.
Чем дальше мы углублялись с Ледуховским в чащу леса, тем непроходимее становилось болото. Мы вскоре убедились, что Некрасов, рекогносцировавший БРО № 117, испугавшись болота, самым бессовестным и преступным образом сжулил и начертил траншеи только на бумаге. А фактически расстояние до следующего БРО № 116 оказалось не 300 метров, как на схеме, а не менее двух километров. Надо было немедленно, не дожидаясь приказа свыше, заполнить новой рекогносцировкой образовавшуюся брешь между двумя БРО. И естественно, Ледуховский, не знавший этого дела, не мог с этим справиться один. Два дня ходили мы с ним по невероятной трущобе и болотам, выбирая передний край нового БРО — № 117а. Выбрали, и, не дожидаясь утверждения, я поставил бойцов на работу. Но копать в воде было невозможно, поэтому через 200–300 метров мы воздвигали земляные крепости — пулеметные позиции со стрелковыми ячейками, забранные сосновыми жердями. А перед этими позициями на протяжении всех двух километров я приказал устроить лесной завал шириной в 50 метров.
10 гектаров великолепного строевого сосняка сокрушили солдаты за несколько дней. Треск и шум стояли в лесу, когда падали деревья. Солдаты их валили с азартом, с яростью. Русская душа любит крушить и разрушать.
Много раз после войны я вспоминал: сколько же за те годы и притом совершенно зря погубил я лесу!
Дня через три прискакал на своей Ласточке Пылаев и сейчас же набросился на меня за плохие траншеи и начал ставить в пример работу Тимошкова.
Я оправдывался, говорил, что Ледуховский уводил меня на рекогносцировки.
— А зачем ты такого дурака слушаешь? — кипятился Пылаев. — Ты знаешь, твое место здесь. Пускай бы он один и забивал колышки.
Я пожаловался Пылаеву, как комбат, замполит и оба комроты наплевательски относятся к работам. Отсюда и плохое качество и низкие темпы.
Пылаев при мне написал рапорт майору Елисееву. А через два дня в Еланы приехал подполковник — начальник штаба Запасного полка. Он попал как раз в санитарный день, когда все мылись в бане и стирались, а на работу никто не вышел, а господа офицеры гуляли в соседней деревне. Он выгнал бойцов из бани, отыскал комбата пьяного и устроил настоящий разгром. Комбат был снят с должности, замполит и оба комроты получили выговоры.
В тот же вечер явился новый комбат — капитан, который сразу вызвал меня к себе и спросил:
— Скажите, кто вам мешает и что вам мешает?
Я ему рассказал все откровенно, однако похвалил двух лейтенантов и парторга. Он тут же вызвал всех офицеров и приказал им выполнять фортификационные работы, как боевое задание, а мои приказы исполнять беспрекословно.
На следующий вечер, припомнив все, что знал, я прочел офицерам лекцию по фортификации. Меня слушали с большим интересом, задавали много вопросов. Беседа затянулась до глубокой ночи.
Темпы работы сразу резко повысились, и отношение ко мне переменилось. Но так продолжалось лишь три дня. На четвертый, только мы было приступили к работам, как прискакал верховой с приказом немедленно уходить.
— Как, что, почему? — спрашивал я.
— Уходим совсем. Прощайте, — отвечал, улыбаясь, комбат.
А уже взвода строились. На меня никто не обращал внимания.
Я побежал в расположение своей роты и прямо направился в землянку к Пылаеву. Там сидели все наши командиры.
— Ну вот, и второй тут, — засмеялся Пылаев.
Оказывается, только что явился Тимошков с таким же известием.
— Но почему так неожиданно? В чем дело? Что за безобразие? — горячился я.
— Дай-ка ухо, — сказал Пылаев. Я нагнулся. — На днях начнется наше наступление, — шепнул он мне.
Я так и прикусил язык.
В тот же вечер пришел приказ майора Елисеева — всей роте двигаться по определенному маршруту на север километров за 80 под город Рогачев. В другом конверте была бумажка от майора Харламова — откомандировать меня в расположение штаба 74-го ВСО для сдачи Березинского рубежа.
Я аж зубами заскрежетал.
— Ладно, — сказал Пылаев, — мы завтра рано утром стронемся с места, а записку о тебе будто бы и не получали.
В 6 утра двинулись мы в поход, прошли километров 15 и остановились на дневку. В ожидании обеда я разлегся под кустом. Вдруг меня вызвал Пылаев. Тут же стоял, держа под уздцы коня, верховой из штаба ВСО. Пылаев протянул мне бумажку. Я прочел: «Вторично приказываю вам немедленно направить командира взвода Голицына в расположение штаба 74-го ВСО для сдачи рубежа». И подписал ее майор Елисеев.
— Ничего не могу поделать, — сказал Пылаев. — Оставляй вещи у нас, поезжай сдавать и поскорее возвращайся.
Понурив голову, поплелся я обратно в Шацилки пешком и застал в штабе ВСО только пом. начальника по снабжению капитана Эйранова и нового начальника штаба старшего лейтенанта Семкина, а также двух чертежников. Столы были завалены исполнительными схемами и ведомостями по тем БРО, какие наши успели выстроить.
Семкин был детина огромного роста, 110 килограммов весу, громогласный и самоуверенный инженер. Впоследствии почему-то с него сняли погоны, не за социальное ли происхождение? Он был назначен начальником сдаточной комиссии, а я членом. Он мне показал на груду бумаг. Придется сверить формулярные ведомости со схемами, проверить пояснительные записки, все проинвентаризировать, а листов было больше тысячи…
Ужас, ужас! Я схватился за голову. С двумя помощниками я просижу тут минимум неделю. Я понимал, что запоздаю, что пропущу самое-самое главное и захватывающее.
Стиснув зубы, я принялся за писанину и просидел над бумагами до глубокой ночи. Утром встал рано и опять углубился в цифры.
В обед вместе с обоими чертежниками я отправился на часок с котелком за земляникой. Тут же в мелком сосняке оказалась ее целая россыпь, притом такой крупной, что котелок мой стал быстро наполняться.
Было жарко, солнышко светило, но откуда-то доносился трупный запах. Я оглянулся и увидел среди земляники труп нашего солдата, одетого по-зимнему. Он потерял весь человеческий облик и кишел червями и жуками. Я пожалел, что его новые валенки совсем испортились, и пошел дальше собирать ягоды.