Полный котелок я принес капитану Эйранову, который жил в той же землянке, где и я, но в другой комнате.
— Сергей Артемьевич, я хочу вас угостить тем, чего у вас нет.
— Благодарю, и я вас тоже угощу, — ответил он и встал.
Я затрепетал, решив, что он собирается угостить меня спиртом. А я так давно не пробовал никакого алкоголя.
Увы, он поставил на стол сахар и банку американского сгущенного молока. Мы сделали чудесную кашу из давленой земляники.
Разговорились, вспоминая, сколько времени находимся вместе. Я ему сказал, что его сын Виктор самый близкий для меня человек.
Когда после войны мы с женой пришли к Эйрановым, Сергей Артемьевич напомнил мне о том разговоре и сказал, что был тогда очень тронут. Несколько лет назад он скончался.
А тогда доели мы с ним землянику и разошлись. Он обещал после сдачи рубежа доставить меня на автомашине в роту.
Вечером из штаба 48-й армии прибыл капитан Фирсов и сказал, что надо немедленно везти туда все материалы. Наши рубежи сейчас никого не интересуют, и сдаточный акт подпишут не читая.
Оставалось только сложить все бумаги и перевязать их веревочкой. Фирсов и Семкин поехали в Якимовскую слободу. А я? Я был свободен! Ура!
Побежал я к Эйранову. Он мне сказал, что на следующее утро едет машина в ту деревню, где расположился штаб ВСО.
Мы выехали в 5 часов утра. Ветер шевелил мне волосы. Я сидел в кузове машины, глядел на зеленые березовые рощи, на синюю Березину. На душе у меня было легко…
К обеду приехали на место. Оказалось, что до нашей 2-й роты было еще 25 километров, она расположилась где-то у самой передовой. Мне бы, расспросив дорогу, тут же двинуться пешком, а я встретил майора Сопронюка, который сказал, что пешком идти нечего, что он на следующее утро едет к Пылаеву и меня захватит.
Утром я проснулся рано. И сразу понял, что непростительно прозевал, что опоздал на несколько часов.
Лесные дали на западе покрылись багровыми тучами, и там вдали гудело, гремело и перекатывалось. Но это не был беспорядочный хаос отдельных, не связанных между собой звуков. Нет, слышалась стройная, могучая и радостная симфония…
Мы не стали завтракать. Майор Сопронюк приказал ехать как можно скорее. Мы сели — он в кабину, я в кузов, и машина помчалась.
Мощные звуки артиллерийской подготовки нарастали, близились. Ну почему я не там? Издали было плохо слышно, а из-за сплошного темного дыма я ничего не видел.
Тут новые богатырские аккорды раздались сзади на востоке. Я оглянулся. Как в Москве на Первомайском параде, только грандиознее и внушительнее, ровными десятками летели на запад эскадрильи бомбардировщиков. Одни девятки скрывались в дыму, другие появлялись с востока. Сбросив свой смертоносный груз, самолеты возвращались обратно, вновь летели. Я попытался считать — одна, две, три эскадрильи… двенадцать… пятнадцать… двадцать одна… Если помножить на девять, сколько это будет? Ого, больше двухсот! И это только вблизи меня!
А дымный запад гремел, колыхался и дрожал, радостно и призывно, как невиданный оркестр в тысячу различных музыкальных инструментов.
Так, 23 июня 1944 года, ровно через три года и один день от рокового часа нашествия гитлеровских полчищ, началось наше историческое наступление на Бобруйск, Минск и далее на Западную Белоруссию и на Польшу.
Глава семнадцатаяВперед по дорогам Восточной Белоруссии
Действительно, оборвал на самом интересном месте!
Сейчас вспоминаю — почему бросил. Соблазнил меня глубокоуважаемый мною человек, одна из самых светлых и благородных личностей, каких я знал. Это — доктор филологических наук, театральный критик, бывший священник и бывший, как это ни удивительно, лишь до ежовщины заключенный и ссыльный, а позднее благополучно поселившийся в построенной его энергичной женой даче в Болшеве.
Таков был Сергей Николаевич Дурылин, который мне пообещал помочь пробиться в большую литературу и сулил мне «лавровые венки» и «золотые горы».
Стал я в немногие свободные часы после работы или на рассвете писать комедию «Московская квартира», писал в условиях командировок, в гостиницах и на частных квартирах, в ущерб сдельным и срочным заданиям, отказываясь от книг, карт и даже выпивок. Мучился я с этой комедией ужасно, носил разным важным или знаменитым дядям, по десять раз переделывал сцены капризов жены, желавшей остаться в московской квартире, и монологи благородного мужа, стремящегося то на строительство гидростанции, то в отстающий колхоз, то в передовой леспромхоз. Важные дяди поощрительно и любезно жали мне руки, многое обещали. Да попало мое затисканное детище в полосу бесконфликтности, а потом скончался дорогой и любимый Сергей Николаевич, и все полетело прахом, а я на этой «квартире» потерял целых восемь лет.
Далее пять лет в тех же невероятных условиях я работал над «Сорока изысканиями» и, наконец, кое-как выбрался на литературную дорогу, стал детским писателем, но военную тему не забывал, все время держал в запасе и сейчас вытащил на свет Божий.
Сел я за стол, а от военных времен прошло целых 28 лет, да незаметно подкралась ко мне старость, а с нею, как установили врачи, «атеросклероз сосудов головного мозга», а это значит, что я безнадежно забыл имена, события, очередность событий, названия географических пунктов, даты.
А сколько раз мой покойный дядя Александр Васильевич Давыдов и мой зять Всеволод Степанович Веселовский убеждали меня, что мои военные воспоминания — это самое лучшее, что я создал, и когда-нибудь ими будут зачитываться.
Но делать ставку на XXI век меня не устраивало, я хотел прослыть писателем при жизни. А в результате — сейчас не могу вспомнить и четвертой части того, что пережил во время самого насыщенного событиями последнего периода войны. Однако беру авторучку, сажусь за стол и попытаюсь углубиться в прошлое.
Остановился я, если читатель XXI века не забыл, на исторической дате — 23 июня 1944 года.
Майор Сопронюк и я еле отыскали нашу роту в шалашах, в кустарнике. Пылаев мне заметно обрадовался, говорил, какую великолепную симфонию артиллерийской подготовки, начавшейся ранним утром, я прозевал.
За первые два-три дня наступления на этом участке фронта наши войска почти не продвинулись. Наша рота проводила дорогу через болото. Лесу там не было, а рос сплошной непролазный лозняк. Гибкие прутья никак не поддавались топору, их приходилось срезать ножами. Плели фашины, то есть туго связывали прутья в длинные пучки, толщиною в талию. Пучки укладывали прямо в грязь, машины тотчас же втопляли их в трясину; мы валили новые и новые фашины, колеса их тотчас же забивали вглубь. Один из взводов помогал машины вытаскивать. Бойцы облепляли борта со всех сторон и под крики «раз-два — взяли!» — тащили.
Транспорт двигался туда и сюда, вскоре образовалась неимоверная пробка. Мы старались самозабвенно и неистово, проходившие воинские части тоже набрасывались на машины, но все же наш труд назывался «мартышкин».
Приезжавшее начальство материлось, но матом не всегда поможешь. Наконец догадались копать осушительную канаву, прибыла саперная часть и за два часа выкопала на целый километр в сторону. Впрочем, помогло и жаркое солнышко; словом, к вечеру пробка кое-как рассосалась.
Мы работали под неумолчный и грозный аккомпанемент нашей артиллерийской канонады; самолеты — также исключительно наши — летали стаями, однако далеко не всегда возвращались стройные девятки. Где-то на западе и не очень далеко, в воздухе и на земле шел беспрерывный бой. На запад двигались машины со снарядами, с таинственным грузом под брезентом, обратно возвращался порожняк или везли раненых.
Я лично работал на трассе лишь один день. В тот решительный для всей нашей страны момент я ужасающе не вовремя заболел. Сказалось огромное физическое напряжение того дня и моральное облегчение — наконец-то началось наше давно ожидаемое наступление.
Беспощадный озноб свалил меня, началась малярия, которая не была у меня с первых дней войны. К ночи поднялся сильнейший жар, потом пот. Наша «Чума» хотела меня отправить в госпиталь, а это означало, что я рискую свою часть потерять и попасть в какую-то совсем чужую. Я энергично воспротивился. И целых три дня пролежал в шалаше совсем один.
Пылаев объявил так называемую «тотальную мобилизацию», то есть все ротные придурки — портные, сапожники, кладовщики, все девчата, в том числе разные ППЖ, словом, все, за исключением трех-четырех работников кухни, были отправлены «на трассу».
Я так ослабел, что не мог даже головы поднять, мне все время хотелось пить, а некому было подать воды. И как всегда при малярии, меня охватило гнетущее состояние тоски из-за своей беспомощности, ненужности. «Все меня оставили, все покинули…» А комары вились вокруг моей закутанной головы тучей и не давали высунуть носа.
Между тем артиллерийская канонада все гремела и раскатывалась, небо гудело от множества самолетов.
К ночи наши приходили, валясь с ног от усталости. Верный Самородов уговаривал меня проглотить хоть что-нибудь, а я только с жадностью пил горячий чай из земляничных листьев, а от всякой еды отказывался.
На третий день малярия меня отпустила. Наши снимались с места. Был получен приказ двигаться дальше. Шатаясь, я побрел пешком вместе со взводом. Мы прошли мимо того болота, за три дня набитого фашинами и осушенного канавой и солнцем, переправились по понтонному мосту через Березину, прошли через город Рогачев. Населения там не было, до передовой считалось всего два-три километра, и людей заранее эвакуировали. Дома, маленькие и большие, были разрушены, иные сгорели. Мы прошли еще немного кустарником и попали на пойму реки Друть, где еще два дня назад шла передовая. Кустарник кончился, и на километр растянулся заливной луг, весь изрытый воронками, наполненными водой. По ту сторону луга текла маленькая речка Друть и высоко поднимался противоположный берег, так недавно бывший немецким.
Понятно, что наши долго не могли взять в лоб эту вражескую линию обороны. Несмотря на многие тонны снарядов, обрушенные на немцев, какой-нибудь один пулеметчик мог бы задержать целую дивизию, наступавшую по открытому лугу. Оборона была прорвана не здесь, а севернее и южнее, в частности, левофланговая 65-я армия прорвала через Искру и Олу.