Она била посуду, просыпала, проливала. Она брала без всякой надобности большую кастрюлю с кофе. И не успевал Оттер сказать – не трогай, – как кофе уже лилось на пол. Он злился и считал, что это продолжение всегдашней бестолковости, некоординированности движений, – а это были уже костенеющие руки и ноги. Она все забывала и путала, и он считал, что это всегдашняя нелепица, тогда как это была уже потеря памяти и признаки надвигающегося дистрофического и старческого слабоумия.
Он ничего не понял. А между тем появлялись уже новые, ни на что прежнее не похожие симптомы, которые должны были бы раскрыть ему истину, если бы он сколько-нибудь хотел бы увидеть истину. Она стала жаловаться и говорить о своей несчастной жизни – это была потеря сопротивляемости и никогда не изменявшего ей защитного оптимизма. У нее появились вдруг скорбные еврейские интонации. Вообще у нее был совсем не еврейский характер, и Оттер любил повторять придуманную им формулу, что у нее психика – не еврейской дамы, а разоряющейся помещицы. Жалобные интонации он наименовал вытьем – оно оскорбляло и раздражало его как свидетельство о том, что он не может устроить ее жизнь.
Однажды Оттер разогревал для нее на печурке соевое молоко, которое она очень любила. И тетка вдруг сказала со скорбной интонацией: «Оои, хоть бы нам давали это молоко…» – «Оои, – передразнил он, – можно подумать, что ты его никогда не видишь. Слава богу, и дают каждый день. Зачем выть!» – И она ответила с внезапной, всегда обезоруживавшей его ясностью понимания: «Я знаю. Это просто теперь у меня такая манера».
Но самым новым, переворачивающим все симптомом было прекращение суеты, потребность лежать. Это настолько противоречило ее психической сущности, что непременно должно было бы навести Оттера на ужасную истину, если бы вместо того не наводило его на эгоистические соображения о бытовом развале, которыми он был поглощен.
Процесс гибели протекал постепенно, и трудно было поймать его начало. В начале голода тетка полностью сохраняла легкомыслие и ничем не сокрушимый оптимизм. Она переносила легко, потому что у нее были запасы собственного жира и потому, что она всегда ела немного и плохо понимала в еде. Она всегда любила жидкое и сладкое (притом дешевое). Теперь она с интересом простаивала в очередях в каких-то «кафетериях» за подслащенным кофе и сиропом, который дома превращался в кисель. Оттер спокойно предоставлял ей добывать себе пищу по кафетериям. В этот период он не понимал ужас положения для тетки, как не понимал его для себя.
Потом тетка заболела гриппом или ангиной. Оттер злился, потому что она заболела по своей неосторожности – на его голову. Тогда он начал делить свой обед. Это было началом страданий и началом понимания. Болезнь тетки была переломным моментом, потому что после этого уже нельзя было вернуться к наивной идиллии кафетериев. Начался страшный быт. И с чудовищной быстротой кульминировал. Все разрасталось с каждым днем – голод, холод, тьма, одичание, дикая торопливость. Оттер был поглощен борьбой за себя и за тетку. Каждое мгновение непосредственно определялось предыдущим, потребностью и страданием, заложенными в предыдущем мгновении. Ничто не вступало в связь и не суммировалось. Поэтому Оттер не видел происходящих с теткой изменений. Наступала кульминация страшного быта. Когда дров уже вовсе не было, и Оттер бежал из дома, а тетка ютилась у дистрофической соседки, которая ее угнетала. И через несколько дней, к удивлению Оттера, обнаружилось, что тетка лежит в чужой промерзшей комнате под одеялами и пальто и от слабости не может встать. И тогда он вытащил ее (скорее! скорее!) и с трудом дотащил до друзей, где она осталась. Это было нечто вроде передышки, и все стало яснее. Оказалось, что тетка почти не может спускаться по лестнице, не может сама пойти за хлебом. Для Оттера это было удивительно. Он говорил – подумать – тетка, и такое состояние!.. Это она-то… Он считал, что это психическая травма, временное явление.
Однажды М. Л., у которой тетка жила, сказала Оттеру по ходу разговора про тетку: «Очень старый и очень голодный человек». – Оттера это неприятно поразило. Он не был готов к тому, что тетка очень голодный человек (ни даже очень старый). Прежде она довольствовалась малым. Она была довольна, когда он приносил ей половину обеда, и теперь, когда он получал для нее целый обед, ему казалось, что это будет совсем хорошо. Он все еще не привык следить за изменениями. Но, оказалось, что этого уже мало и что нужно будет все больше и больше.
Они переехали домой к весне. Это был период передышки. С едой стало гораздо лучше, и Оттер увлекался своими достижениями. Тетка участвовала в увлечении. Дома она была очень активна, часами обрабатывала зелень, из которой варилась очень сытная каша. Тетка мыла, рубила, варила зелень часами. Все это можно было бы упростить, но, как всегда, она не слушала доводов. Работа ее изматывала. Оттер самоутешался тем, что без работы ей было бы тоскливо. На улицу она не хотела выходить. Она отвыкла. На улице для нее неприятным образом обнаруживалась собственная деградация. Она чувствовала себя дряхлой, сгорбившейся, волочащей ноги старухой. Глаза слезились, в непривычно ярком свете выступала несмываемая копоть. Оттер видел все это с внезапной резкостью в тех редких случаях, когда они выходили. И она, если не видела, то чувствовала это на улице. На улице ей было страшно, неуютно, неловко. Кроме того, ей было скучно. Она всегда любила выходить только по делам, с целью. Но пойти просто так в магазин нельзя было, даже кафетериев уже не было, а карточки Оттер грубо отказывался ей доверить.
Оттеру говорили – пусть выходит обязательно, пока тепло. Иначе она лишится употребления ног. Он кричал, но по-настоящему мер не принял. Он боялся, чтобы она уходила одна, и не хотел мучиться страхом, что что-нибудь случится, когда он ничего не успел загладить и исправить. А выходить вместе – это значило тащиться мучительно медленно, шаг за шагом, возиться. Это было слишком томительно. И у него в самом деле не было времени. Тетка же изыскивала предлоги, чтобы не выходить. Вначале это был потерянный ключ, и она все мечтала о ключе. Потом ключ нашелся, но она не выходила. Она придумала формулировку: «Карточки ты мне не даешь. Что я буду ходить, как дура? («да и должна ходить, как дура, потому что иначе совсем станешь калекой на мою голову» – но она продолжала, не обращая внимания на крик). Я буду ходить, как дура, когда дома столько работы. Один раз я посидела в садике, так дома такое делалось. И ты так бросался…»
Эта мотивировка приводила Оттера в особое исступление, потому что она была жертвенной мотивировкой и слагала вину на него.
Надвигалась осень. И тетка, и Оттер с одинаковой наивностью считали, что питание улучшилось и что, следовательно, и состояние должно улучшиться. И им казалось, что оно улучшается. Но почему-то попутно вдруг появились совсем другие нехорошие признаки. Появились болячки, которых раньше не было, как не было еврейской скорби в интонациях. Начинались явления, например геморроидальные. Она испражнялась с мучительной болью. Иногда рассказывала ему, как без него кричала, иногда он сам слышал, как она стонала, сидя на ведре. Он слушал жестко, потому что так был замучен, что не мог допустить для себя еще эту боль.
К болезням тетки он всегда относился панически, обставлял с помпой. Теперь их нельзя было обставлять, и нельзя было прервать пробег по кругу для непредустановленных действий. Всякий раз он долго собирался совершить подобное действие (вызвать врача, сходить в аптеку), и пока собирался, болячка как-то сама собой проходила. Так выработалось у него привычное – сойдет! Так притупилось чувство катастрофы.
Еще ее мучили чесотка, зуд. Он знал причину, и в злые минуты говорил об этом. Но с этой причиной ей не хотелось согласиться. Тогда нужно было принимать меры, а принимать эти меры ей физически было слишком трудно (в свое время она была очень чистоплотна). Поэтому она говорила, что это совсем не то, что у нее крапивница. И никакими силами нельзя было сдвинуть ее с этого убеждения.
Но серьезнее всего были опухание, ноги. Тут они оба должны были бы испугаться, но они не испугались, потому что заняты были другим. Оттер занят был доказательствами того, что тетка сама виновата, так как не слушает его и много пьет. При этом он сам попустительствовал и носил ей щи без выреза и кофе, потому что это упрощало проблему ее питания. Тетка же была занята доказательствами того, что она не виновата. – Питье тут ни причем. Вот Анна Михайловна пьет по восемь стаканов, и ничего. У меня это старое – подагрические явления. Теперь, наверное, прибавился ишиас. – Это было как с крапивницей. Успокоительнее оказывалось иметь какие-то старые, знакомые явления. Это были не вши, не дистрофия – порождения страшного нового быта, грозившие неизвестностью и смертью. Крапивница, ишиас – только всего. Так они вели спор, и для обоих в этом споре затемнялась катастрофическая сущность происходящего. Однажды Оттер пришел еще засветло. Тетка лежала, скрючившись, на диване. Она приподняла голову, и он замер, увидев ее лицо, съеженное и в то же время распухшее, примятое лежанием. – С питьем надо кончить! – Он был уверен, что к ней надо применять сильнодействующие средства. Начался крик: «Распущенность. Ты же не человек. В тебе же ничего человеческого не осталось. Только налить, налить, налить брюхо. Наплюхаться. Посмотри на себя. Посмотри на свое страшное распухшее лицо. Если хочешь знать, такие лица бывают у людей, которые через два дня умирают». Она испугалась. После этого она два дня меньше пила и считала, что опухоль уже прошла и что понемножку можно опять начать больше пить.
В предвидении зимы встал вопрос о помещении тетки в больницу. Имелся блат, и тетке это особенно нравилось как момент привилегированности (не на общих основаниях). Со своей асоциальностью она упорно продолжала представлять себе больницу по-старому – нечто вроде частной лечебницы со знакомыми врачами, как она все еще отчасти по старому представляла себе магазин, пребывая в уверенности, что у Елисеева – продукты лучше. Больница была для нее наивной мечтой о комфорте и отдыхе. Ей хотелось этого, и потому она совершенно равнодушно относилась к разговорам о том, что там плохо кормят, что еды будет меньше, чем дома, и придется туда возить. Оттер сам поднял вопрос, но теперь он противодействовал. Впоследствии, к успокоению своей совести, он узнал, что там действительно было очень плохо, но тогда он мог это только предполагать. Он противодействовал – по ряду причин. Он испытывал ужас перед перспективой сверхурочных, непривычных, словом, выпадающих и