Опомнились, оглянулись на конвоира. Он равнодушно курил. Мне показалось, что и он ухмыляется. Странно, что он за человек?
Часть бутербродов отнесли в лагерь больным и ослабевшим товарищам.
На следующий день мы опять в окружении тех же ребят. — Алекс! — шепчет мне Поль, — сегодня вас ждет приятный сюрприз.
Все поведение ребятишек отдает таинственностью. Глаза их возбужденно блестят. Передаю сообщение Поля друзьям. На вопросы ребята отделываются упорным молчанием, только с многозначительным видом поднимают палец. Чувствуем, что они и сами горят нетерпением поделиться «секретом», но сдерживаются изо всех сил.
Приходит час перерыва, и наш страж ведет нас к какой-то подворотне. Ребята шумно шагают рядом. Даже, как нам кажется, указывают ему дорогу. Что, и он с ними в сговоре? Входим во двор. Строения окружают нас со всех сторон, и с улицы нас не видно. Чудеса: перед нами в закутке стол, накрытый белой скатертью, скамейка, стулья. На столе пять приборов, большая ваза с нарезанным хлебом. Даже двухлитровый графин с вином! Приносят супницу, разливают по тарелкам, приглашают сесть. Всем этим занимаются трое пожилых крестьян. Конвоир садится рядом. За время обеда ребята то и дело один за другим поочереди выбегают на улицу: дежурят, видно, чтобы предупредить об опасности.
Узнаем, что наш конвоир — эльзасец. Нанялся служить у немцев, чтобы избежать мобилизации. У него большая семья, ее надо кормить. Старший из гостеприимных хозяев, по фамилии Людман, интересуется, где мы воевали, как к нам относятся гитлеровцы (так и сказал «гитлеровцы»), чем нас кормят. Местных жителей интересует настоящая правда, а не та, которую им преподносят оккупанты: что на самом деле кроется за образом «добряка-фельдфебеля», держащего на руках пухленького смеющегося ребенка. Так показано на расклеенных всюду плакатах. Что именно скрывается за изобилием публичных концертов и выставок на тему «Родина изящных искусств и художественной литературы», где Гёте рядом с Гитлером, а Бетховен — с Геббельсом?
Почти три недели подкармливали нас крестьяне во главе с Людманом, снабжая продуктами и для товарищей в лагере. У них мы узнавали о последних новостях с фронта. Увы, в них не было ничего утешительного! Зато в стране и в городе расклеенные гитлеровцами плакаты-предупреждения говорили о многом: Во время отдания почести немецкому флагу каждый прохожий обязан остановиться и снять головной убор. Иначе…
С большим негодованием приходится констатировать, что молодежь преднамеренно занимает всю ширину тротуара, пытаясь этим заставить немецких офицеров сходить с него. Подобный образ действия молодежи преследует определенный замысел…
Учитывая, что акты саботажа и терроризма продолжают осуществляться, особенно на железнодорожных ветках, на складах, молотилках, мельницах и т. п., в регионе устанавливается комендантский час с 2130 и до 500 утра. Все празднества и собрания запрещаются…
В ночь с 16 на 17 августа произведено вооруженное нападение на немецкого часового. Мерзкий преступник до сих пор не найден. В случае его неявки будут взяты и расстреляны заложники…
В наказание за преступление, в случае неявки виновников… числа будут расстреляны 25 коммунистов и евреев. Если преступники и через 12 дней не будут выявлены, то дополнительно будет расстреляно еще 30 заложников…
Постепенно, начиная с безобидных действий протеста, таких, как надписи на стенах, как отказ перевести часы по немецкому времени, Сопротивление растет и переходит к более значительным актам: снабжению бежавших из плена гражданской одеждой, созданию «цепочек» по переправке людей из одной зоны в другую, через границу; помощи эльзасцам и лотаринжцам, противящимся онемечиванию; сбору оружия, брошенного французскими частями во время отступления; перерезанию и порче телефонных кабелей; поджогам немецких автомашин и гаражей; организации забастовок и саботажа на промышленных предприятиях и шахтах; повреждению коммуникаций сообщения и, наконец, — к вооруженным нападениям.
Все сильнее укрепляются узы с жителями Ремельфингена, называвшегося ранее, под Францией, Ремельфеном. Но мы по-прежнему осторожны и никому не говорим о планах побега. И в то же время все наши мысли направлены именно на это: бежать, соединиться с любой, действующей против гитлеровцев, армией и продолжить борьбу. И, естественно, наши надежды — на ребятишек. Зондирую почву:
— Поль, что бы ты делал, будь на нашем месте? — Я? Конечно, бежал бы. Добрался бы до Африки или Англии: там армии, которые дерутся с бошами.
— Правильно. Об этом и мы думаем. Но как отсюда бежать? Как перейти через границу? Да и из Франции надо еще переплыть через Средиземное море или океан. И из самого лагеря бежать не так-то просто…
Поль, как неплохой реалист, задает вопрос в свою очередь:
— А что, были уже попытки? — Были, Поль, были. Но… неудачные. Жером и Эвжен подошли ближе, навострив уши. Вступают в разговор:
— Расскажите о них, Алекс! — Ладно. Только никому ни слова! Обещаете? — Пароль д’оннэр! (Честное слово!) Будем немы как рыбы… Лица их посерьезнели, будто они и в самом деле полностью отдавали себе отчет в стоимости «честного слова». Жером вдруг спросил:
— Не ваших ли недавно ловили в лесу? Говорят, одного из них повесили…
— Да, Жером. То были наши товарищи. Один из трех, бежавших с работы. А двух других растерзали собаки… Привезли его полумертвым. На нем живого места не было, мясо висело клочьями. А лицо… если бы ты только видел лицо!.. Повесили перед строем. Пробовали бежать и из лагеря ночью. Но их срезали пулеметные очереди. Один из них, тяжело раненый, висел на стене, зацепившись за проволоку, стонал. Комендант запретил к нему приближаться. Лишь после смерти сняли его… Это, чтобы на всех на нас нагнать побольше страху и доказать, что побеги — пустая затея…
Лица ребят потемнели. Слезы заблестели на глазах Жерома и Эвжена.
— Что это ты им рассказал? — встревожился Михайло. — Смотри, на них лица нет!
— О неудачных побегах и чем они закончились. — Зря ты это! — Николай с упреком покачал головой. — Такого нельзя детям рассказывать!
— А может и не зря! — засомневался Джока. — От правды не уйти. Помню, я сам любовался и завидовал марширующим в кино «гитлерюгендам» и итальянским «балилам»: какие парадные! Мог ли я тогда предполагать, что из них воспитывают зверей… Сколько еще продлится война — не знаем. Возможно, Поля заставят вступить в гитлеровскую молодежь. А правда, что Алекс рассказал, предупредит его, не даст одурачить…
В тот день мы работали молча, погруженные в мысли о судьбе нашей и ребятишек. Всего неделю назад был тот страшный день, когда в петле в Штайнбахе корчилось в судорогах изгрызенное собаками тело нашего товарища. Был он из Шумадии, лесистой области Югославии. Как и все мы, любил он жизнь, свободу. Все немцы для него были нацистами. Ни его, ни его товарищей не напугали неудачи предыдущих побегов. Мы не знали, что у немцев имеются хорошо выдрессированные ищейки. Гордо и прямо старался он стоять, когда надевали петлю. Напряг, видимо остатки своей воли и своих сил. Мне казалось, что смотрел он на нас с немым укором и протестом: «Вот, меня вешают, а вы… вы смотрите. Никакой попытки что-либо предпринять!… Трусы!» И это глубоко запало в мою душу… Да и все мы жили тем жутким днем, и не было желания о чем-либо говорить. Ребята это поняли.
На следующий день разговор продолжился. Начал его Жером:
— А может не стоит бежать, рисковать? Война кончится, а пока вам у нас будет хорошо. Дома мы разговаривали о вас до поздней ночи. Родители возмущены. Нам страшно за вас. Будет очень горько, если вы погибнете…
Поль и Жером смотрят, словно ожидая ответа. Я перевел слова Жерома. Что им ответить?
Нет. Мы — солдаты, наше место в строю. Когда гибнут лучшие, а наши земли топчет чужак, мы не имеем права сидеть сложа руки и ждать, что кто-то принесет свободу. Вы сами перестали бы нас уважать, а мы вас любим и дорожим вашей дружбой.
Мои товарищи были того же мнения. Другого и быть не могло.
— А не попробовать ли вам бежать прямо из села? Мы бы отвлекли конвоира, и вы скроетесь. Вот только в окрестностях много сел с немцами. Если вас заметят, обязательно выдадут… Эти села необходимо обходить подальше.
— Кроме всего прочего, мы не знаем дороги. Спрашивать о ней — сами понимаете… Были бы карта да компас!.. — продолжаю я развивать мысль. — И одежда необходима…
Приобрести гражданскую одежду было одной из самых существенных, почти неразрешимых задач. Ребятишки пообещали что-нибудь придумать. Конечно, нельзя бежать, абы бежать, вслепую и неподготовленными. Как хорошо, что мы сплотили большую группу еще в Трире! Наше кустарное производство — изготовление сувениров — пришло в полный упадок: во время обыска у нас отобрали весь инструмент и детали. И пришлось переквалифицироваться в хоровую капеллу. Ею стал дирижировать Михайло Иованович. Щуплый, худенький, низкорослый, он обладал зычным басом, схожим, возможно, со звуками иерихонской трубы.
Откуда только такой мощный голос в маленьком тщедушном теле?! Были у Михаила и отличные организаторские способности, умение составить программу выступления. Вначале мы пели для себя, для товарищей по несчастью. Потом стали приходить и охранники. Вскоре наш хор стал известен на весь лагерь. Охранники стали подбрасывать нам продукты. При нашем рационе — буханке хлеба на 8–10 человек — это было большой поддержкой. Добавка в питании могла облегчить возможность побега, и мы стали откладывать и накапливать продукты на всякий случай. А вдруг!..
Бежать решили тройками. Во главе первой будет Михайло. В нее вошли Николай Калабушкин, здоровый детина, и я, тоже не из слабеньких. Старшим второй тройки будет Добричко (Добри) Радосавлевич. Он тоже был крепким парнем и хорошо владел французским. В его тройке — Средое Шиячич и Джока Цвиич.
Малыши из Ремельфингена стали частью нашей жизни. Вместе с нами они делили все наши горести и радости, гордились дружбой с нами, тем, что м