Отец ему здорово всыпал, чтобы по ночам не шлялся. Сейчас лежит дома, никуда не выпускают… Алекс, правда, что в него стреляли? Он хвастается, что еле увильнул от пуль…
— Да, Жером, правда. Стреляли…
Жером с чемоданчиком, в котором, кроме прочего, котелки и фляжки, выходит первым. Оглядывается, подает знак.
Выхожу. В арьергарде шествие замыкает девяти летний Эвжен. Успеваю заметить, как мне взмахнули платочком: это мадам Эрвино, наш благодетель и союзник, еще раз пожелала нам «Пасьянс э кураж» — терпения и храбрости. Минут через десять мы у опушки. Свистнул. Никого! Свистнул громче, и перед нами предстают Николай и Михайло. Последние прощальные объятья… Дорогие наши «сопротивленцы в коротких штанишках» — «les résistants en cullotes courtes», мы вам многим обязаны! Жаль, что не было Поля!.. Мы пообещали ребятишкам никогда их не забывать: при первом же случае постараемся дать о себе знать. Обязательно!
— Мама передала вам адрес моей сестры. Ее зовут Анни Террон. Живет в Париже, на углу бульваров Сен-Дени и Севастополь… — сказал на прощанье Жером.
Углубляясь в начавшую темнеть чащу, оглядываемся еще и еще раз, машем рукой ребятам… Наш путь на юг. Какой-то зверек шарахается из-под ног. Ну чего ты боишься? Мы же свои! И нам хочется запеть во все горло…
…Да, то было в августе 41-го. Сколько радости: мы вырвались на свободу! Сколько было уверенности, что долг свой ребятишкам вернем и подаренную нам свободу окупим. Из Берлина в адрес Поля и Жерома полетели мои весточки: «Спасибо! Все живы. Все удалось, мы боремся!»… А сейчас я — в этом холодном каменном мешке. А те там, за дверью, ждут… Ждут когда же он сорвется, когда застучит в дверь, станет умолять о пощаде? Когда он станет «раскалываться» и перечислять всех, с кем был связан, кто ему помогал… вплоть до этих ребятишек? Как я сейчас ненавидел этих извергов-палачей! Одна эта мысль о подобном признании всколыхнула во мне страшную злобу. Я не владел собой. Вскочил, заметался по камере, начал ее кругом ощупывать. Нет, из нее никакого выхода, кроме двери. Но там — они. Это конец. Они всесильны!.. Так лучше смерть, чем стать предателем. Я заскрежетал зубами от своего бессилия. Опять бросился плашмя на пол. Всё!
Как сквозь туман донеслись звуки глухих шагов. Чу, затихли у двери! Лязгнула шторка глазка-шпиона: за мной наблюдают! Пусть! Не буду поворачиваться: мерзко видеть торжествующий взгляд тюремщика, этого ничтожества… Минут пять-десять шторка не падает. Сколько же можно подглядывать? Ладно, смотри, скотина, смотри! Пусть вытечет у тебя твой мерзкий глаз!.. Вдруг до меня доносится шепот: «Армер Керл! (Бедный парень!) Как тебе должно быть холодно!» Чувствую в шепоте неподдельное участие. Это приводит меня в еще большее бешенство. Вместо ответа рычу, извергаю грязное ругательство. Проходит еще несколько минут, шторка опустилась. Но что это? — Явственно слышу, как лязгнул запор, раз, другой… Ага: больного, немощного льва и паршивый осел считает своим долгом лягнуть! Знаем мы вас! Что ж, бей, избивай, приканчивай! Это даже лучше! Я повернулся: приму смерть лицом к лицу! Вижу: в щель приоткрывшейся двери просунулась рука, показалось плечо с погоном ефрейтора. В руке — дымящаяся сигарета! Недоверчиво встаю…
— Покури, бедняга! Теплей станет! Дымящийся огонек, неожиданное человеческое участие, доверие — не побоялся открыть дверь — не знаю, что именно, но как-то мигом растопило чувство озлобления. Я даже растерялся. Взял сигарету. Через полчаса тюремщик вновь приоткрыл дверь, протянул полную миску густого, горячего горохового супа. О, это не тюремная баланда! Настоящий, жирный гороховый суп с мясом! Очевидно, из их солдатской кухни.
— Ешь поскорее, иначе мне капут!.. Я — не гестаповец, я — солдат. С фронта… после ранения…
Миска жгла закоченевшие, негнущиеся пальцы. От нее шел пар. Я сунул в него лицо. Чувствуя теплоту, щекочущий вкусный запах, стал есть, обжигая рот и разбитые потрескавшиеся губы. Тепло постепенно разливалось по телу. Мне стало легче, хотя холод тряс по-прежнему. Но не об этом я думал, возвращая пустую миску. Одеревеневший, дрожащий, потерявший счет времени, я ухватился за спасительную мысль: если и здесь, в этих застенках, в этом саду китайских пыток, слуги не живут по волчьим законам своих гнусных хозяев и сочувствуют мне, «преступнику», по их понятиям, значит… значит «господа» не всесильны. Следовательно, есть надежда. Только бы не поддаться отчаянию! Надо забыть о холоде, о смерти! Остается терпеть! Думать о том, что было, о товарищах по борьбе, об их дружбе… Еще раньше я заметил, что это придает силы…
Глава 3 «Εn passant par la Lorraine…»
«Проходя по Лотарингии в деревянных башмаках…» — поется в одной детской французской песенке. И в моем воображении вновь появляются мои друзья-спутники, наш с ними путь по этому региону.
По лесным звериным тропкам, стороной обходим селения, дороги. С трудом пробираемся через густые, колючие заросли. Уши наши насторожены: не натолкнуться бы, не дай Бог, на человека! Друг ли, враг ли — поди узнай! Во всяком случае, может он оказаться смертельной опасностью. Любой зверь для нас лучше. Вспоминаю песню «юных разведчиков»:
Крутыми тропинками в горы,
Вдоль быстрых и медленных рек,
Минуя большие озера,
Веселый шагал человек.
Одиннадцать лет ему было,
И нес на спине он мешок.
А в нем — полотенце и мыло,
Да белый зубной порошок.
И туча была вместо крыши,
А вместо будильника — гром…
Да, «нам путь не страшен, дойдем до облаков!». Песенка эта почти про нас, хоть нам и более «одиннадцати». Песенка про то, как мы шагаем по тропкам, про тучи, гром, облака… Во всяком случае, она мне сильно помогает в нашем пути «до облаков»… «Он пел, и веселая песня ему помогала в пути». Пел и я. Мысленно: нельзя было поднимать лишний шум! И в нас действительно всё пело, было легко-легко! Одним словом — наконец-то мы были на свободе!
Если верить карте, мы в первую ночь протопали более двадцати километров, петляя, продираясь в темноте сквозь заросли. По карте двадцать, но это — в птичьем полете. Нам же приходилось кружить, обходить села, выискивать кратчайшее расстояние от одного леса до другого, чтобы как можно меньше бывать на открытой местности. Помогала в этом и сама ночь. И все же, очень был переполнен нервным напряжением наш первый бросок!
Как только забрезжил рассвет, измотанные и разбитые, мы набрели на тихий и, казалось, заброшенный хуторок. Стоящий на отшибе сарайчик показался нам вполне безопасным. В нем было полно сена, и мы тут же замертво свалились. Не думали ни о чем, на это не хватало сил. Я даже не успел почувствовать блаженства отдыха, как провалился в глубокую пропасть полной отрешенности и безразличия, пудовые веки закрыли мои глаза. Сквозь сон мне почудился неясный скрип двери. И еще раз она скрипнула. Но не было мочи хотя бы приоткрыть сомкнутые веки, приподнять мое, ставшее чужим, тело, оторваться от удобной вмятины в пушистом, пахучем, опьяняющем сене.
Когда проснулись, сквозь щели сарая пробивался свет яркого солнца, стоявшего высоко в небе. И тут, потягиваясь и оглядывая наше убежище, увидели: у самого входа лежат три аккуратненьких свертка, а рядом стоит двухлитровый кувшин. Полный молока! В свертках хлеб и сало. Конечно, нас взволновало благородство незнакомых хозяев! Быстро поглощаем «манну небесную». Не удерживаюсь, чтобы не нацарапать на клочке бумажки то, чем были переполнены наши сердца: «Гран мерси!»
Третьи сутки пути. Теперь единственное наше питание — по ложке сахару и по галете (было их сорок штук!). Трижды в сутки. Зато вчера мы выкопали несколько картофелин и испекли их.
На мигом потемневшем небе, в свинцом налитых грозных тучах засверкали стрелы молний, раз за разом заухали раскаты грома. Гроза разразилась сильнейшим ливнем. Еле успели прижаться к стволу развесистой густой ели (вопреки, конечно, скаутским правилам: может поразить молния!). Думали, это спасет. Нет: через несколько минут нас обдало струями воды, и мы промокли насквозь. А дождь хлещет-хлещет. Как пригодился чемоданчик, целлофан: кроме продуктров, успели засунуть и карту и компас! Ливень не собирается утихать. Промокшим насквозь терять нечего, и мы пошли дальше. Стала пронизывать дрожь, и мы чуть ли не до бега ускоряем шаги. Беспокоит состояние нашей обуви. Сколько она выдержит? В лесу стало совсем темно, но тут вдали посветлело, и мы вышли на просеку, вдоль которой шли рельсы узкоколейки. Ржавые. Значит, по ним уже давно не ездили. Хоть и не совсем в нашем направлении, но пошли по ним. Будочка! Как-никак, а крыша. Дверь прикручена проволокой. Заглядываем внутрь: ничего не видно. Открываем, перелезаем через какие-то препятствия. Достаем спички, чиркаем: кругом навалены лопаты, кирки, а посредине — железная печка с выведенной наружу трубой. Около нее — штабель наколотых дров. Настоящее счастье! Растопили печь, игривые языки пламени осветили убежище. Приводим все в порядок, увеличиваем свободную площадь. Теперь будет куда кое-как примоститься. Раздеваемся догола, выжимаем одежду, развешиваем. Стало тепло, потом жарко. Тут же неудержимо стало клонить ко сну. Полусидя, полулежа, кто как, приспосабливаемся и забываемся. В столь неудобном положении и сон тревожный. Это помогает вовремя подбрасывать дрова. Эх, если бы кому-либо снаружи взбрело на ум глянуть сюда через окошко! Вот бы шарахнулся без оглядки, завидя у горящей печки голые привидения в самых причудливых позах!
Даже не верится, что человек и в таких условиях способен отдохнуть и восстановить силы… Давно рассвело, когда мы открыли глаза. Вся одежда высохла, но в каком она жутком виде! Прогладить бы! Обувь так покоробилась и пересохла, что стала жесткими колодками. С трудом обулись. Да-а, ножки мы натрем — будь здоров! Что поделать, спасибо и на том! А как бы мы провели ночь, если бы не эта будочка, не печурка? Подкрепились сахаром, галеткой и, учитывая наш вид, с крайней осторожностью двинулись в дальнейший путь. Тут только я обратил внимание, что на моих штанинах отпечатаны какие-то круглые бомбы с языком пламени. Что бы это означало? Артиллерийский знак?