л настаивает: «Вот я и прошу йоргован!» Я понял, что генералу нужен не «йоргован» — сирень, а «йорган» — одеяло. Он перепутал эти два слова. И объяснил это продавцу. Конфликт был исчерпан, но меня поразило бурчание выходившего с покупкой генерала: «Какая дикая нация! Уже двадцать лет, как мы живем здесь, а они до сих пор не научились русскому языку!» Так вот, Викки — полная противоположность таким людям. Да, такую замечательную женщину было за что уважать, и не случайно она оказалась среди тех, кто занялся нашей судьбой. Я заметил также, что среди Зерновых и их знакомых она пользовалась особым авторитетом. Часто у них проскальзывало: «А что скажет Викки?» Но это было совсем не то, что в «Горе от ума» («О, Боже мой, что станет говорить княгиня Марья Алексевна!»)…
На одну из встреч с Викки пришло двое незнакомцев. Они долго говорили с нами о движении Сопротивления, его задачах. Один из них почти все время молчал, лишь слушал, и плохо мне запомнился. А вот второй, Кристиан Зервос, грек по национальности, запомнился хорошо, тем более что в дальнейшем мы часто с ним встречались. Викки и Кристиан знали о нас все: и об организации и подготовке побега из плена, о моем знании языков. Более того, деньги для нас старушкам в Ля Рошели послали они. Знал Кристиан и о нашей встрече с «очкастым» и Пьером на рут де Шуази, о Варанжевилле и Ковальском…
В моей голове все перевернулось вверх тормашками! Оказалось, что люди, связанные между собой общей идеей борьбы с фашизмом, окружали нас всюду. И мы, словно по цепочке, попадали туда, куда надо, всегда были под опекой, нам в нужный момент протягивали руку помощи. И многие из них даже не догадывались, что работают в одной и той же, хорошо законспирированной, подпольной организации, в то же время являясь ее звеньями. Как позже стало мне известно, организация эта называлась «ОСМ» — «Organisation civile et militaire» — «Гражданско-Военная Организация». Один Кристиан Зервос являлся ее связующим звеном с другой организацией — «МОИ» — «Main d’oeuvre immigrée» — «Рабочих-иммигрантов».
Зервос расспрашивал меня и расспрашивал: как я отношусь к коммунистам, об учебе в университете и в военном училище… А когда услышал ответы, сказал, глядя пристально в глаза:
— Думаем, подойдешь для работы здесь… Я насторожился, не поверил. С моими знаниями Парижа!
Но Кристиан на мои доводы не обратил внимания, а пригласил к нашей беседе Викки. Та мило улыбнулась и сказала:
— Вижу, вы друг другом остались довольны. Не боги горшки обжигают! Вы хотели воевать солдатами. Но ты, Алекс, можешь и должен делать большее. Твоя работа с нами принесет врагу намного больше ущерба, чем сотня простых солдат!
Зервос добавил: — Это сейчас необходимо. Тебе предстоит серьезное задание, и мы уверены, что с твоими опытом и смекалкой ты с ним справишься.
Мог ли я возразить, тем более что мне оказывают подобное доверие? Николая и Михайла куда-то увели. На прощанье мы обнялись. Было горько: с ними я был в училище, с ними был в плену, с ними бежал, протопал по всей Франции, с ними… уходила часть прожитой жизни. Я же вернулся к Приходькиным. Как одиноко стало там без друзей! Что будет с ними? Куда их определили? Встретимся ли еще?…
На следующий день мы с Катей Приходькиной отправились в магазин «Юнипри», где я сфотографировался в автомате «фотоматон». Минут через десять, впервые за столько времени, я держал в руках свои еще сырые фотографии. Их у меня забрали. Через несколько дней мне вручили «карт д’идантитэ» и «сертифика де домисиль» — справку о парижской прописке. Так, через Викки я окончательно вступил в Движение Внутреннего Сопротивления. Началась жизнь под первой чужой фамилией…[20]
…Я встал и вновь затоптался по холодильнику. Холод скрутил меня так, что я переставлял ноги как автомат, рывками и чуть ли не со скрипом в суставах. Пятки уже ничего не ощущали. Особенно после того, как в них резко кольнуло. Я сообразил, что их немедленно надо растирать. Присел и занялся массажем. Хоть меня и колотило, как в лихорадке, но теперь у меня появилось занятие. И в ее же странное состояние, когда кажется, что душа живет собственной жизнью, будто отдельно от тела! Той жизнью, что осталась за пределами этих бетонных стен… Не к смерти я готовился. Чтобы выжить, мне предстояло «расколоться». Это — основное, о чем я думал. И, припоминая всё, что предшествовало моему превращению в «Георга Соколова», я пришел к выводу: об этом периоде гестапо не могло узнать. А вдруг Мария Златковски и Катя арестованы? Нет, не может того быть! Но меня-то арестовали? За что? Какой именно «шпионаж»? А может… Нет, все равно не могу понять! С Приходькиной я давно не имел никаких контактов: связь с ней прекратилась еще после моего первого отъезда в Берлин. Следовательно, с этой стороны опасности нет. Но ведь «Соколов» определенно числится в архивах берлинского гестапо. Как это случилось? Этот момент надо обязательно прокрутить повнимательней…
Глава 5 Первые задания
Париж… Не думал, не гадал, что в этом городе сказки, созданном в моем воображении по романам А. Дюма, В. Гюго, в городе Гавроша, Жана Вальжана, братьев Люмьер[21], в городе со знаменитыми Эйфелевой башней, Лувром, собором Парижской богоматери, я каждый раз буду ходить по широким бульварам и улочкам словно в последний раз. Жизнь в постоянном ожидании ареста, жизнь начеку. Тусклый, затемненный по законам войны, холодный и голодный Париж начала зимы 1941 года. Не верилось, что это он, тот самый, который был создан воображением. Трамваев давно нет, редки автобусы, двухэтажные омнибусы. Изредка проедет велотакси. Но четко работало метро. Казалось, что, как и метро, вся настоящая активная жизнь ушла в подземелье, в подполье. Людно лишь в очередях: за зеленью, овощами. Чаще всего это — рютабага, нечто вроде турнепса или брюквы. И за хлебом, мясом. Картофель — лакомство. Привоз продуктов в столицу сокращен до предела. Зато всё из страны вывозится нескончаемыми железнодорожными составами. На их локомотивах большими белыми буквами начертано: «Alle Räder müssen rollen für den Sieg!» (Все колеса должны вращаться на победу!). Техника, продукты — все шло на Восток, в нацистскую Германию — всё против Советского Союза, против моей Родины. Так же было и во всех странах покоренной нацизмом Европы. Но Франция жила и другой жизнью, скрытой. Днем и ночью работали подпольщики, те, кто не смирился с подобным положением вещей.
— Как у тебя с украинским? — спросил меня Кристиан Зервос, как только мне вручили документы. Вопрос не только неожиданный, но и непонятный. На нашей беседе присутствовали Викки и Марии Златковски. «При чем тут украинский?» — недоумевал я. Однако ответил, что знаю, также знаю и много песен. Меня тут же попросили спеть. Смутился, покраснел. Викки подбодрила, и я, вначале робко, потом погромче, затянул «Ревэ, тай стогнэ Днипр широкий». Внимательно прослушали, переглянулись, и Кристиан протянул мне какую-то тоненькую брошюрку на украинском языке. Удивился: на обложке красовалась странная эмблема — трезубец со свастикой. Что это?
Прочел вслух несколько строчек. По-моему, все были удовлетворены. Предложили завтра же сходить в клуб украинских националистов — «Украинську Громаду», и встать там на учет, заручиться поддержкой и получить направление в бюро по трудоустройству на Кэ д’Орсей. Операцию эту продумали до мельчайших подробностей, составив «легенду», объясняющую, почему у меня русская фамилия. Ознакомили вкратце с основными положениями националистов. Мне предстояло регулярно посещать «сходы», слушать доклады, зарекомендовать себя ярым противником большевизма.
Характерно, что, как мне сказали, члены «Громады» плохо знают историю и не лучше географию. Тут же, чтобы меня подбодрить, рассказали анекдот. Якобы в «Громаде» висит карта России, на которой маленький овал с Питером и Москвой назван «Московией», а вся остальная территория — «Украина». И если, мол, заходит туда новичок, то «пан-пысарь» спрашивает: «Звиткиля це ты?» Получив ответ, что тот «з Владивостоку» или «з Владикавказу», «пысарь» бросается к карте, ищет, находит и глубокомысленно соглашается: «Так цэ — серьцэ Украины!»… И мне, стало быть, бояться поэтому нечего.
Действительно, в «Громаде» меня приняли благосклонно и без особых проверок, задали несколько вопросов и выдали требуемое направление. Так я попал на завод в парижском предместье Курбевуа, готовящий кадры специалистов-металлистов. Здесь я и получил мой первый настоящий документ с гитлеровским орлом — заводской пропуск «лессэ пассэ». Оккупанты явно нуждались в квалифицированных металлообработчиках: фронт требовал «мяса», оружия, машин. Немецкие тылы оголялись по мере хваленых «побед» в России, и нацисты заманивали иностранных рабочих повышенной зарплатой на пустевшие заводы.
С первых же дней на заводе в Курбевуа я столкнулся с величайшими для меня трудностями, которых не предполагал: не знал ни названий элементарных инструментов, ни терминов, которыми запросто владеет любой французский школьник. Прекрасно понимая, какое отребье сюда шло, я держался замкнуто, консультироваться с кем-либо было крайне опасно. После двух месяцев учебы экзамены предстояло сдавать нацистам, и проявить себя несведущим в элементарных вещах было бы явным провалом! Зубрил дома, был все время в напряжении и буквально через неделю взвыл от невыносимой нагрузки, а главное — от нервной напряженности. Рассказал об этом Кристиану: «Не могу, мол. Провалюсь!»
— Потерпи! — успокоил он меня. — Скоро к тебе подойдет наш человек. Он к тебе приглядывается. Сам понимаешь: не всё делается сразу!..
И вот возле меня, у верстака, остановился симпатичный, с живыми черными глазами, юноша. Ростом ниже меня, но крепкого телосложения. И… произнес условленную фразу! Я чуть не бросился ему на шею. Наконец-то я не один! Звали его Мишель Зернен. Родом из Туниса, учился в Версале. Провел уже несколько диверсий, застрелил предателя. В одной из операций был ранен. Короче, был членом подпольной молодежной организации «Бэ-Жи» (Батальон де ля Женес). Несмотря на молодость, на год моложе меня, был он подпольщик «со стажем». И… отличный друг! Если у меня возникали вопросы, подсказывал, помогал во всем. Учиться мне стало легче и безопасней. Однажды Мишель пригласил к своему другу: