— В Порт Дофин! — тихо обронил он название станции метро, — оттуда пойдете следом за мной.
Через минуту после ухода Кристиана, вышли и мы. В Булонский лес, следуя за ним, добрались благополучно. Прогуливаясь там по весенним аллеям, пустынным и влажным, мы жадно слушали отрывистые, краткие фразы нашего руководителя. Прежде всего он отругал меня:
— Тебя послали не за тем… То могли сделать и сами немцы. Теперь приходится менять твои документы. А «типография» у нас не такого масштаба…
Напоследок сказал (видимо, чтобы приподнять настроение после произнесенного выговора), что руководство нашей работой «в основном удовлетворено». Разъяснил положение во Франции. Правительство Виши ведет, по его словам, лицемерную политику: малейшие успехи Гитлера в России вызывают у него заискивание перед оккупационными властями, а неудачи — охлаждение раболепия. В Виши больше всего боятся укрепления коммунистов, восстания. А движение французского Внутреннего Сопротивления набирает силу. Подпольщики приступили к широкомасштабным вербовкам патриотов как в Северной, так и в Южной зонах. Из групп «ОС» (Организасьон спесьяль), куда ранее входили лишь активисты-боевики, организованы первые группы франтиреров-партизан — «ФТП», в которые принимаются все, кто не принял политику «аттантизма»[28], кто желал сражаться немедленно. Создавалась широкая сеть боевых групп (групп де комба), действующих в городах, селах, в лесах и горах. Стотысячным тиражом стала издаваться подпольная газета «Юманите». Вместе с другими газетами, как «Ля ви увриер» (Рабочая жизнь) и «Франс д’абор» (Франция прежде всего), она публикует комментарии о действиях ФТП и Бэ-Жи.
К власти пришел Лаваль, страстно желавший победы Германии и всеми силами обрушившийся на патриотов. Гитлеровцы, чтобы противостоять растущему Сопротивлению, сконцентрировали весь полицейский аппарат в одних руках. Его возглавил эсэсовец Карл Оберг.
Так, по мнению Кристиана, сложилась политическая ситуация во Франции. Затем он рассказал о моих товарищах по плену — с Михаилом и Николаем всё в порядке. Из лагеря в Сааргемюнде бежала и другая тройка, тоже взявшаяся теперь за оружие. Группа Ковальского успешно организовывает побеги и переправку беглецов.
В нашу группу Кристиан решил ввести новичка — для «стажировки». Дал его описание и «пароль» для встречи с ним. Подробно проинформировал о дальнейшей работе и попросил готовиться к новому заданию. Какому? — не уточнил. А как готовиться? — усиленно заниматься физической тренировкой.
— Вредно наращивать жирок на ваши немецкие марки! — съехидничал он.
Эх, если бы он только знал, что тот йогурт, который мы выпили, по нашей раскладке было единственным на сегодня суточным питанием! Но стоило ли объяснять судьбу наших «немецких марок»?
Весна 1942 года набирала силу. Обычно хмурое и грязное парижское небо поголубело, и после ночных операций (дневных тоже) мы с Мишелем нередко посещали Булонский лес. Деревья уже покрывались нежным зеленым пушком, пробивалась молодая травка. Природа жила своей ни от кого не зависящей жизнью, и не было ей никакого дела до житейских тревог, подпольных листовок, стрельбы, взрывов, облав, расстрелов… Мы ходили сюда не только, чтобы отдохнуть, но и потренироваться в приемах рукопашного боя: помня слова Зервоса, надеялись, что нас включат в Бэ-Жи. Тренировались и в гостинице. Возня производила много шума и была замечена Энрико и Ренэ:
— Вы как персонажи старинной французской сказки! — обронил как-то Энрико, прибежавший на шум, — настоящие Зиг и Пюс!
Смысл сказки — в дружбе великана и малыша, ставших неразлучными. «Пюс» — блоха. А вот значение слова «Зиг» Мишель мне так и не сумел растолковать. Что-то вроде «рубахи-парня». И с легкой руки Энрико, прозвища эти так к нам и приклеились, превратились в подпольные клички. Мишель стал «Пюсом» — блохой[29].
Новичка звали Марсель. Он оказался приветливым восемнадцатилетним парнем со смуглым цыганским лицом, смоляными вьющимися кудрями и светло-серыми глазами. Ростом он был с Мишеля, но чуть плотнее. Сила так и сквозила из его гибкого тела. Родители Марселя были заключены в концлагерь. Оказался бы там и он, но спас случай: во время ареста семьи он был в отлучке. А когда подходил к дому, его поджидали друзья и предупредили. Да, не имей сто рублей, а имей сто друзей! Теперь Марсель был без родителей и без постоянного места жительства, ненавидел оккупантов! С нами же был отличным и веселым собеседником.
На «работу» мы ходили обычно ночью, но сейчас, втроем, стало легче и безопасней работать днем. Нацисты усилили охоту за распространителями листовок и подпольных газет, поэтому мы ходили гуськом, «на расстоянии видимости» друг друга. Я — посередине, с портфелем, скорее похожим на сито, из дыр которого торчали углы профашистской газеты «Матэн». В портфеле были или листовки, или пистолеты, гранаты. Все это предназначалось боевым группам. Оружие после выполнения задания, таким же путем возвращалось на «склад».
Как-то на авеню дю Мэн Мишель, шедший впереди нас, вдруг подал знак опасности. Точно: впереди разворачивался заслон полицейских. С тыла приближалась цепь автоматчиков. Мы в мешке! Это — обычная облава, мы к ним уже успели привыкнуть. Друзья исчезают кто куда, в различные лазейки. Рядом со мной лишь бистро. Вхожу в него, вешаю портфель и кепку на вешалку у двери. Заказываю чашечку кофе. И тут входят двое ажанов и один фельдфебель.
— Во папье (Ваши бумаги)! — звучит требование полицейских. Паспорт, с которым я недавно прибыл из Берлина, стараюсь вручить французу, а не немцу.
— Бон, са ва! (В порядке!) — глянув на фотографию в немецком документе, равнодушно произносит ажан, и я направляюсь к выходу. Выпускают. Вижу: в поперечной улочке за углом полицейский фургон. В него сажают несколько человек. Среди них нет ни Марселя, ни Мишеля. Отлично! Пройдя бесцельно немного вперед и переждав конца облавы, возвращаюсь в бистро.
— Забыл кепку! — говорю хозяину и беру ее с вешалки. Но где портфель? Его нет! Пот обливает меня, я грустно опускаю глаза и… они уткнулись в валявшийся на полу мой миленький затасканный портфель! Схватил его и на крыльях восторга вылетаю прямо… в объятья моих друзей. Ничто не может так породнить, как минута общей опасности!
Так и проходил день за днем в ожидании чего-то существенного, когда можно было бы почувствовать, что ты действительно чего-то да стоишь. Но… пока это были лишь малые трудности, постоянный риск, напряжение нервов и страшный голод. Марселю было намного хуже: у него не было даже постоянного надежного пристанища, и он, бывало, ночевал у нас. Тут нам очень помогла милая Ренэ: никогда не прогоняла Марселя. Наоборот, часто подбрасывала что-нибудь пожевать, хоть и у них самих было не густо.
Мишель курил. В свободное время он брал с собой палку со вделанным в ее торец гвоздем и на перронах метро, чаще между рельсами, накалывал валявшиеся там окурки. Занятие это, надо сказать, довольно-таки унизительное, мы называли его «рыбалкой». Мои лекции о вреде курения и подтрунивания на эту тему он пропускал мимо ушей. Как мне теперь жаль, что и я заразился этой никчемной привычкой, правда, несколькими десятилетиями позже. Возможно, именно это долгое воздержание и помогло пережить пережитое.
Если кому-либо из нас удавалось «подстрелить» кусочек хлеба, каждый нес его другу, утверждая, что, мол, свою долю съел еще по дороге. Каким было наслаждением наблюдать, глотая слюнки, как твой друг уплетает твою добычу! Видимо, человек устроен так, что для него не существует большего блаженства, чем упиваться собственной добродетелью. К сожалению, иногда опошляют и это счастье, превращая его в ханжество… Мы потом долго смеялись, когда разоблачили наше «жульничество». Изо всего этого, из таких, казалось бы, мелочей и складывалась огромная боевая дружба, ставшая крепче любых других чувств. И она была надежна как гранит. Ренэ же стала для нас родной сестрой. Правда, горячий и довольно экспансивный Мишель попытался, было, в самом начале добиться большей ее благосклонности, но тут же получил решительный отпор:
— Мисси! — возмутилась Ренэ, — вы оба для меня что родные братья. Я люблю обоих одинаково. А быть с одним — родить ревность в другом, поссорить вас. Этому не бывать!
Мишель долго виновато заглаживал нелепый инцидент. Уставшие, но удовлетворенные, возвращались мы домой после наших вылазок. Ренэ неустанно, не смыкая глаз и с тревогой, ждала нас в нашей комнате. Ее внимательность, забота, тревога за нас окрыляли, подбадривали и были нам дороги и необходимы. Из листовок и газет мы черпали сведения о победах и героических делах различных групп на невидимом фронте борьбы с фашизмом, о трагизме потерь и поражений: арестах, судебных процессах, казнях. В Нормандии в марте произведено пять диверсий, три из которых привели к крушению поездов с военной техникой. В Па-де-Кале за одну ночь произведена серия взрывов, на длительное время парализовавших железнодорожное сообщение между городами Аррас-Ланс-Дуэ. В Туре брошена граната, и убит один из руководителей «ЛВФ» (Легиона добровольцев против большевизма) — бывший кагуляр (член французской профашистской организации)…
Оккупанты, потрясенные начавшимися поражениями на Восточном фронте и крайне обеспокоенные набиравшим силу Движением Внутреннего Сопротивления во Франции, решили усилить идеологическую обработку французов. В самом оживленном районе Парижа, близ Пляс де л’Этуаль, по левой стороне широкого авеню, в зале Ваграм, они открыли 1 марта этого года выставку «Большевизм против Европы». 8 марта семнадцатилетний студент, немец по происхождению, Карл Шёнхаар и двадцатилетний сафьянщик Жорж Тонделье, оба из Бэ-Жи, оставили в зале выставки чемодан со взрывчаткой с зажженным фитилем. Но на выходе один полицейский, запомнив, что они входили с чемоданом, а выходят без него, поднял тревогу. Оба были схвачены. Мину обезвредили за минуту до взрыва.