[49]. Их обязанность — проверять выполнение работы. В лагере три старосты-«лагерэльтестера», которым помогают «лагершутцы» — лагерные полицейские. Если все в порядке, узники избегают прямых контактов с эсэсовцами, которые отвечают лишь за аппель, за численный состав, за качество работы, за отправку на внешние транспорты. За узников вне лагеря ответственность несут конвоиры-эсэсовцы. Не разрешается удаляться от рабочего места без приказа эсэсовцев. Далее блоковой поясняет, что лагерь опоясывает двойной ряд столбов с колючей проволокой с пропущенным по ней высоким напряжением. Нас охраняют и днем и ночью с вышек, их — двадцать одна. Еще ряд часовых расположен в нескольких стах метров за первой линией, в секретах, с приказом стрелять без предупреждения в каждого, пытающегося удалиться. Итак, шансов на побег — ноль. Каждая попытка к бегству заканчивалась смертельным поражением током, автоматной или пулеметной очередью или повешением.
— Но, конечно, — закончил блоковой, — вы имеете право кончить жизнь самоубийством, доставив этим огорчение товарищам. И это будет прямым отсутствием чувства солидарности.
«Ясное дело, — подумалось мне, — побег для немецких узников не имеет никакого смысла: куда скрыться в стране, полностью контролируемой нацистами? К тому же подобные немецкие узники — особая привилегированная каста Бухенвальда, им в лагере вольготней, чем, скажем, было бы на Восточном фронте. Неплохо здесь пристроившись, она, эта каста, естественно, была решительно против любых попыток и поступков, какие бы повлекли за собой риск утери ее собственного сравнительного спокойствия и благополучия».
Так показалось мне на первых порах. Особенно после многословной тирады блокового. И не только мне. Откровенно говоря, авторитета и уважения не вызвали у нас ни это внутрилагерное «начальство», ни его приспешники, ни все те в добротной, ничуть на нашу «зебру» не похожей, одежде, кто повстречался нам по пути следования из бани в карантин. К тому же их, блоковых, назначают сами эсэсовцы! За какие такие блага и заслуги?! Знаем: в любом стаде пастух кормит своих собак, чтобы те лучше следили за овцами. Похоже, что и здесь так. А «овцы» это — мы. Растерянные, измученные, разнородные, без малейшей спайки между собой, чужие друг другу. Да и невозможна у нас эта спайка: среди нас много таких, кто взят за спекуляцию, за «черную биржу», за уголовщину. Есть и такие, кто служил оккупантам, но им не угодил, проштрафился. Остальные, «истинно-политические», тоже разнородны, раздираемы противоречиями, подчас враждебны друг другу. Но здесь все наши инакомыслия эсэсовцы срезали под самый корень: и аферисты, и спекулянты, и мы, бойцы «Армии теней», правые, левые, — все без исключения стали «политическими», получив красные винкели.
Дана команда ложиться спать, сняв все, кроме рубашек. Предупреждают: любого, кто будет обнаружен под одеялом в чем-либо еще, эсэсовцы считают за готовящегося к побегу и… соответствующие последствия — виселица и крематорий. Вот только вопрос, кто это обнаружит: сами эсэсовцы или их псы? Кто из них хуже?
Одежду складываем столбиками на скамьях вдоль столов. Располагаемся на нарах, тесно прижавшись друг к другу под одеялами: иначе не разместиться. Нечего и думать, чтобы лежать на спине или на животе, только на боку. И поворачиваться с боку на бок можно всему этажу только сообща.
Так началась первая ночь в Бухенвальде, в этом дощатом блоке, похожем скорей на каркас трехэтажной братской могилы. Он еле освещен. Блоковой и штубендинсты удаляются в свои закутки, где, конечно, намного просторней и вольготней. Вскоре замерло все, кроме прерывистого дыхания, храпа, глухого кашля, редких всхлипов тех, кто еще не свыкся с мрачной безысходностью своего нового положения. Ни у кого не осталось ни крошки еды. Теперь уж некому тайком «закусывать», как было несколько часов тому назад.
Бесспорно: эсэсовцам превосходно удалось сравнять всех нас, начиная с самой мелочи — с бритья наголо всех волосяных покровов. Теперь ни одна «овечка» этого огромного стада не отличается от другой, кроме как своим инвентарным номером. Ни семьи, ни близких, ни друзей — никого! Ото всех мы оторваны. Обрублены все связи с прошлым, всё, всё, всё!!!
И лишь мысли остались нашей неприкосновенной собственностью. И мы стараемся улететь в них далеко-далеко из этого братского склепа в наше теперь уже далекое, недосягаемое прошлое. Туда, где мы жили, мечтали, любили, горели своими желаниями и идеалами, боролись за них как умели — туда, где мы были людьми. Вскоре усталость берет свое, и мы засыпаем в этих сырых нишах, именуемых боксами.
Полчетвертого утра! Нас будят вопли и брань штубендинстов. Одного из них мы сразу окрестили «гориллой» — так он был на нее похож своей массивностью, грубым обличьем, низким лбом. Свои выкрики громоподобным голосом он сопровождал ударами наобум направо и налево. Этот человек, если можно так его назвать, влюблен в силу ради самой силы. Думается, здесь он нашел свое истинное счастье и применение: ни в каком другом месте, кроме концлагеря, ему бы не удалось удовлетворить самых низменных инстинктов. Зовут его Жора. Согласно приказу быстро натянув одни штаны, мы строем идем за своим гориллоподобным гидом в туалет во дворе. Это — настоящая достопримечательность! В блоке, немного приземистей нашего, вырыта огромная траншея, имеющая в сечении форму опрокинутой трапеции с забетонированными боками и с легким внизу закруглением. Система бревен позволяет сесть на одно, облокотиться спиной о другое и таким образом оправляться в траншею.
По бокам — коридоры с кранами в стене, для мытья рук. В этом сумрачном блоке, где относительно тепло, быстро привыкаешь к особому пряному запаху, источаемому экскрементами, припудренными хлорной известью.
Когда это устройство действует на полной нагрузке, то есть когда сотни узников, спустив штаны и прижавшись друг к другу, приступают к своим естественным потребностям, получается необычное зрелище. Скорей всего оно похоже на некую конюшню или свинарник, где животные выдрессированы так, что все они сообща, в одном порыве выполняют одни и те же надобности, в тот же час и в ту же яму.
После этой коллективной операции возвращаемся в блок. По боксам нам раздают горячий эрзац-кафе. Хлеб нам сегодня не положен, так как, как говорят, мы в Компьене сполна получили сухой паек на пять дней. Утолив жажду, мы теперь имеем время поразмыслить о нашем голоде. Особенно он нас гложет во время утреннего аппеля, который, к счастью, длится не так долго, как предыдущий вечерний. Блокфюрер-эсэсовец нас пересчитывает и, не проронив ни слова, щелкает каблуками и удаляется с безразличным видом. Бесстрастный «сверхчеловек»!
После завершения и этой формальности, «горилла» ведет нас строем мимо уборной и заводит в помещение, где стоят круглые бетонные вазы-умывальники, у которых можно мыться одновременно шести-восьми человекам. Мыться обязаны до пояса. И это правильно: из-за холодной воды у многих вообще не было на это желания, но тут заставили. Нам выдали по кусочку «мыла», вернее глины не то с песком, не то с абразивным порошком. Ледяная вода взбудораживает. Кто вымылся старательно, тот ощущает холод намного меньше, чем другие: после мытья нам приходится стоять во дворе часа два-три, при температуре –10–18 °C. За это время штубендинсты ведрами льют воду на полы, сгоняя ее швабрами вниз по ступенькам. Время от времени они строят в нашу сторону гримасы, наслаждаясь удовольствием морозить во дворе наше стадо под предлогом, что «необходимо ждать, пока полы не просохнут»!
На следующее утро я в своем новом качестве «боксэльтестера» получил у штубендинста Янека кубики маргарина, разрезанного специальным приспособлением на двадцать палочек. В одном кубике — 500 граммов, в палочке — 25 граммов. В полумраке я не разобрался: кубик был разрезан так, что с одной стороны было по четыре, а с другой — по пять долек. Получилось, что некоторым четверкам я выдал по пять порций. Вижу: не хватило! Я — к Янеку:
— Ты дал мне меньше, чем положено, — не хватило! — Ах ты, скотина! Воровать! — набросился он на меня и со всего размаху влепил оплеуху.
Взбешенный, я ему ответил коротким ударом прямо в глаз. Тут кто-то подскочил, подставил подножку, другой толкнул, и ну бить и топтать меня ногами, сапогами, кулаками… Навалилось их человек пять. Откуда только взялись!?
— В крематорий его, собаку!.. В крематорий! — кричали вконец озверелые голоса. Не могу сказать, как с телом, в которое сразмаху пинали сапогами и палками, но лица на мне уже не было — сплошное месиво! Мастера! Тут заступились французы, обнаружившие мою ошибку, потребовали прекратить суд Линча, стали меня отбивать. Сплошное столпотворение! Не так просто воздействовать на разъяренную толпу упитанных лагерных тунеядцев. Меня загнали под нары, запретив оттуда вылезать. Кто-то из французов объяснил, что я — югослав. Часа через три пришел русский в гражданском кителе. Стал расспрашивать. Еще через час вызывают из-под нар. Вижу: рядом с тем русским стоит… Добричко! Вскрикнул: «Добри!», и мы бросились в объятья. Вокруг — штубендинсты, блоковой, французы… Нет только Янека — лечит свой закрывшийся глаз примочками. О чем мы говорим с Добри, никто не понимает. Оказалось, Добри и Средое Шиячич были схвачены близ Лиона. Уже несколько месяцев здесь. Добри — писарем в «Шрайбштубе»-канцелярии, Средое — в сапожной мастерской — «Шустерае». Радосавлевича привел сюда русский, которому я перед тем сказал, что я — курсант югославского военного училища. Для опознания. Добри восклицал:
— Как хорошо, что я тебя узнал! Иначе бы тебе «капут» — крематорий!.. Поднять руку на штубендинста — такого еще не бывало!..
Через несколько часов встревоженный блоковой сопровождает меня к «ЛА-І» — «Первому старосте лагеря» — тот срочно меня вызвал.
— Ты только не говори, что и я тебя бил. Откуда я мог знать?
— Чего уж там… Главное, разобрались! Злость у меня прошла: я ошибся, они ошиблись, а тут такая встреча. Кто бы мог вообразить?! Блоковой в нерешительности стучит в дверь.