Только никак не соглашаться, что «специально заслан для подпольной работы против Советского Союза». Это ни к чему! Пусть попробует доказать! Ну что ж, сделаем ему одолжение — «признаемся». А как тогда мотивировать мое прежнее упорное отрицание? Очень просто: я, мол, действительно бывший лейтенант разведки, но попался в лапы абвера, еле уцелел; затем «погостил» в тюрьме «Фрэн», в Бухенвальде, еле оттуда выбрался живым, бежал… Убедился, насколько такая «работа» ненадежна. Тут и война кончилась. Встала дилемма: или вернуться к «хозяевам», а они, как считал следователь, обязательно бы заставили и дальше работать по «специальности», или же сбежать от них, от их досягаемости. Куда? В Советскую зону, конечно. И таким образом начать новую, мирную и безопасную жизнь. Вот и решил: покой — лучше! И прибыл сюда.
— Давно бы так! — посочувствовал Саатсадзе. — Вот и расскажи о прежней деятельности, где кончал разведшколу, как туда попал, чему учили, какой определили гонорар? Кстати, как по-французски «аппетит приходит во время еды»?
— Лаппети вьен пандан ле манже, — не моргнув глазом исказил я известную поговорку.
— Лаппети вьен пандан ле манже… — задумчиво и без носовых звуков повторил Саатсадзе: — Правильно, знаешь французский!
«Я-то более-менее знаю. А вот у тебя, милок, с ним явные нелады!» — позлорадствовал я мысленно.
Отвечая на вопросы, я раскрутил целую легенду-роман. А что прикажете делать? Ведь тут больше котируется выдумка, чем обычная истина. Не зря говорят, что «русские романописцы-историки славились тем, что очень плохо знали историю. За исключением графа Солиаса, который вообще о ней понятия не имел»! Если бы я сказал, что являюсь внуком Наполеона III, а кроме того, родственником кайзера Вильгельма, то и это, пожалуй, сошло бы: в СМЕРШ очень уж любят приключенческие и детективные романы, шпионские — особенно! И, для большего веса, что-то вроде этого я и преподнес.
Саатсадзе не назвал автора доноса. Сказал только: — Раз к нам поступил «сигнал», мы обязаны дать ему ход![77]
Несколько дней тому назад меня перевели в другую камеру. В ней было двое: бывший майор немецкой жандармерии и молодой негр с удивительно знакомым лицом. Точно! Я его видел в Бухенвальде! Узнал и он меня. Встреча со знакомым, пусть и не совсем близким, всегда приятна в подобных условиях, располагает к откровенности. После освобождения из Бухенвальда негритенок работал шофером у одного из советских офицеров. Совершил наезд, помещен сюда, дело его разбирается. Он был уверен, что долго здесь его не продержат. Не стоило труда догадаться, что «спаровали» нас с ним не зря и не случайно. Что-то вроде очной ставки: узнать, был ли я в Бухенвальде, как там себя вел. Одновременно, это было и проверкой показаний моих ребят. Оказывается, и у СМЕРШа те же методы, что и у абвера: вспомнилась история с «Кики», «Кошечкой» и Блейхером! Конечно же, негритенка будут обо мне расспрашивать, а я как раз на стадии раскручивания легенды о «лейтенанте английской разведки»… Теперь у меня прекраснейшая возможность, через этого юнца, предварительно «иллюстрировать» выдуманную мной легенду, которую по разделам буду преподносить следователю.
Подружившийся со мной юноша однажды, когда майора увели на допрос, доверительно сообщил:
— Ты не обижайся, Алекс, но меня все время о тебе выспрашивают, велят пересказывать всё, о чем ты здесь говоришь. Будь осторожен: майор, по-моему, тоже должен доносить о тебе, о наших разговорах…
Так и хотелось ему сказать: «Знаю, дружище, и без тебя!» А вместо этого просто поблагодарил его за сообщение такой «важной и неожиданной для меня» новости.
Недели через две, вернувшись с очередного допроса, паренек поделился только что полученным радостным сообщением:
— Порядок! Меня выпускают! Тебя тоже скоро выпустят, — я о тебе очень лестно отзывался…
На память он оставил мне свое одеяло.
Последняя встреча с Саатсадзе. Подшивая мое дело, он сказал:
— Нами установлено, что за время войны ты действительно не был в Советском Союзе, наших граждан не предавал, подрывной деятельностью против нас не занимался. Претензий к тебе не имеем. Но твой опыт нам еще пригодится…
Я не привык задавать лишних вопросов, хотя последняя фраза и заинтриговала. Ладно, будущее покажет! И вот меня привозят в… Бухенвальд! Причем в громком звании «начальника штаба внутренней администрации спецлагеря № 2» в качестве помощника «начальника лагеря» капитана Матускова. По прежним понятиям, я был просто «лагерным старостой», как в концлагере был Эрих Решке: такой же, как и все здесь, интернированный, но подконвойный функционер. Обладая, по мнению руководства Саатсадзе, «опытом», я должен был восстановить и задействовать прежние лагерные службы: баню, дезинфекцию, кухню, сапожную, столярную и прочие мастерские, прачечную… По-видимому, в советских лагерях подобного не имелось, было в диковинку.
В эти дни сентября 1945 года интернированных было здесь около 300–400 человек.
Уже действовавший лагерный лазарет-ревир был в ведении капитана медицинской службы Кароева. Очень грамотный, добросовестный, обаятельный, знающий свое дело медик. Я ему помогал разбираться в незнакомых ему «трофейных» медикаментах и с ним быстро наладил дружеские отношения. Штат лазарета он набрал из девушек контингента.
В блоке № 5, где при эсэсовцах находились «шрайбштубе» и «арбайтсстатистика», были соответственно размещены канцелярия и контора-бюро, предоставленная бывшим сотрудникам ракетчика Вернера фон Брауна. Фон-Браунские физики, инженеры и конструкторы восстанавливали на бумаге и ватмане все, что осталось у них в памяти, а также вычерчивали в красках детали и узлы американских автомашин. В глубине канцелярии была комнатушка, где некогда жил «ЛА-І» — Эрих Решке. Туда я и вселился.
От старого лагеря в подвале под кухней осталось несколько бочек с какой-то кисло-соленой травой, что-то вроде шпината. Первое время снабжение интернированных продовольствием было более чем недостаточным, и «превентивно-задержанные» находились на голодном пайке. Близ крематория была построена хлебопекарня — в ведении исключительно комендатуры лагеря: размер пайки определялся советским руководством.
Чтобы улучшить снабжение провиантом, мне разрешалось в сопровождении одного или двух сержантов-автоматчиков (конвой) разъезжать на тракторе с прицепом по окрестным селам Тюрингии и обеспечивать лагерь необходимым количеством картофеля, мяса, муки и прочим. Денег же на это не отпускалось, да на них никто бы ничего и не продал. Но котировалось золото, драгоценности. Откуда все это достать? К счастью, многим из задержанных удалось припрятать от обысков в тюрьмах некоторые их ценности. Здесь, в лагере, да и по прежнему личному моему опыту мне были известны все ухищрения и лазейки, все щели в стенах, койках — утаить что-либо от меня было трудно. Несколько раз я обнаруживал маленькие мешочки, в которых, кроме колец и перстней, были золотые зубы и коронки. Помнится, таких мешочков я нашел три. Хозяев этих «атрибутов» обнаружить не удалось, да я и не утруждал себя этим. Зубы и коронки — свидетельства бывших страшных злодеяний. В подобном виде, естественно, обменивать их на продукты я не осмеливался. Приходилось их расклепывать.
Когда дело со снабжением наладилось, я стал мимоходом приобретать различные музыкальные инструменты и другое оборудование для задуманного мной театра. Приобрел даже такие громоздкие инструменты, как рояль, пару контрабасов и виолончелей. Многое из этого мне было передано родственниками интернированных, по их запискам, которые я на свой страх и риск передавал из лагеря: всякая связь с волей контингенту, как находящемуся на предварительном следствии, была запрещена. Пошили и установили занавес, кулисы. Оснастили сцену прожекторами, светофильтрами, светильниками для рампы, реостатом для осуществления световых эффектов. Затем был объявлен смотр-конкурс, я набрал штат певцов, музыкантов, актеров разного жанра. К счастью, среди контингента нашлось два-три режиссера театра и кино. С ними разрабатывались программы будущих концертов, проводились репетиции. Художники и столяры сооружали необходимые декорации, шились и костюмы.
Уместен вопрос: к чему в лагере театр? Интернированные не были заняты работой, были предоставлены своим мыслям об их неопределенном будущем. А это очень опасно, так как травмируется психика. Необходимо было дать хоть какую-то разрядку. Эту роль, решил я, и должен сыграть театр.
Вначале я встретил со стороны части контингента некое недоверие, даже сопротивление. Крах Третьего Рейха, естественно, не сломил нацистского духа в сознании находившихся здесь бывших идеологических руководителей НСДАП. Это и понятно: что насаждалось и вбивалось десятилетиями, не могло кануть в небытие вот так, сразу, в один присест. А тут еще слухи…
Уже доподлинно было известно о самоубийстве одного из нацистских бонз — Гиммлера, задержанного и опознанного американцами. Но никаких точных сведений не было о судьбе Гитлера и Бормана. Где они? Что с ними? И под большим секретом пополз слух, будто они со своей свитой благополучно добрались на подводной лодке до какой-то латино-американской страны, где готовят реванш, который сметет всё и вся. А пока, мол, надо ждать, ни в коем случае «не изменять»! Настоящее выжидание перед взрывом! В затаившейся массе, как и до разгрома, продолжала господствовать высокая внутрипартийная дисциплина с ее чинопочитанием, доходившим до подхалимажа. И… скрытая, молчаливая, а поэтому и особо опасная неприязнь к победителям, особенно к русским. Миф о спасшемся, якобы, Гитлере усиленно муссировался некоторыми политическими кругами и в среде союзников. Передо мной встал вопрос: как перед такой массой вскрыть истинную сущность и преступность нацизма, доказать, что крах подобного режима был неизбежен и необратим?
Генерал Джордж Паттон, командующий 3-й американской армией, увидев во дворе бухенвальдского крематория штабеля скелетов, обтянутых кожей, и поняв, до какого измождения доводились в лагере узники, приказал прогнать через это место все взрослое население города Веймара и окрестных сел: пусть отныне не утверждают, что-де ничего такого не было! Пусть всё увидят собственными глазами! «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать!» А тут —