Кароева. Причем в его отсутствие. «Незаконные»?! Писан ли закон для властьимущих? Говорят же: «Мы — чтобы писать законы, вы — чтобы им безоговорочно повиноваться!» Взламывались двери амбулатории, ящики аптек, шкафы — производились «обыски». А что искали? Спиртное! Это не могло не возмущать врача. Я впервые познакомился с новым для меня законом, когда «тот прав, у кого больше прав»! Позже эта новая истина стала аксиомой и перестала удивлять.
Интернированные, которых раздели, поставили передо мной необычную проблему: как и во что их одеть? Как впредь предотвратить подобные факты? Дело в том, что, вопреки древней римской поговорке «Quod licet Jovi, non licet bovi!» (Что прилично Юпитеру, не положено быку!), здесь оказалось другое: «Раз это разрешается начальству, почему нельзя мне?», и некоторые из гарнизона тоже не побрезговали приобрести себе неплохие костюмы, «разгуливающие» по лагерю.
Чтобы лучше понять кого-то и его поступки, я всегда старался поставить себя на его место. Так было и здесь. Представил себе: я — свидетель и жертва нападения врага на мою Родину, свидетель его варварства, деспотизма, огня и меча, ураганом пронесшихся по стране, коснувшихся моего родного очага, близких… Я видел оставленную врагом при отступлении выжженную землю, опустошенные и полные взрывоопасных сюрпризов поля и пастбища. Короче, видел результаты тотальной войны, — войны до полного уничтожения.
Там у меня — представлял я себе, — разруха, голод, калеки, сироты, слезы и нищета, «ни кола, ни двора». И на долгие годы, отсюда и краю не видать!.. А он здесь, тот самый враг — фашист. Доказательством тому, что он причастен к моему горю, это то, что он изолирован в лагерь. Разве сажают в лагеря невиновных?! А мешочки с золотыми зубами и коронками — разве они это не подтверждают?! Правда, их, мешочков этих, было найдено всего три, причем в разных флигелях, — одному лицу принадлежать не могли. Я не искал хозяев. Отчасти потому, что боялся их найти: не был уверен, что смогу сдержать свою реакцию! Да и все здесь взрослые представлялись мне одинаково закоренелыми врагами. А они — прекрасно одеты, обуты. Как же так?! Меня скоро демобилизуют, отпустят домой в одежде «тридцать третьего срока» — в латаной-перелатанной. Нет уж, извиняюсь, так не пойдет!.. «Эй, ты! Власть переменилась, скидай сапоги!» — вспомнились мне слова из одного фильма, и я понял справедливость местного «Эй, ты! Отдай то, что награбил у меня!..». А разве не те же мысли были у нас в селе Добра, когда мы с голодухи попользовались немецким поросенком?
И все же: действительно ли все здесь враги и преступники? Все ли одинаковы? Нашел же я среди взрослых простых и честных людей! Правда, то были единицы. Ну, хотя бы тот же Хайнц и набранный им отряд. Или некий Келлер. Он превосходно говорил по-русски, был, по его словам, одним из переводчиков при капитуляции Берлина. Отлично исполнял лирические романсы, аккомпанируя себе на гитаре. До сих пор помню: «Abend, in der Taverne vergess’ ich ja nie…», «In Rosen-Garten von Sans-Souci»… — отличные это люди, ничего не скажешь! Или хотя бы та же гитлеровская молодежь: я ее считал жертвой правящего тогда режима. Но есть, определенно есть и отпетые мерзавцы. Их тоже, видимо, единицы.
Основная же масса — мелочь, простые обыватели. Как камешки, были они подхвачены мощным торнадо, скорей — селевым потоком нацизма и, не сопротивляясь, покатились вниз по бурному течению. В то время мне еще не были известны такие термины, как «военные преступники», «преступники против человечества». Я знал только, что были «шишкибонзы», развязавшие эту страшную кровопролитную войну, одобрившие ее варварство, садизм, геноцид, расизм. Они, по моему представлению, не могли находиться среди интернированных. Интернированные — это мелкие сошки, превентивно-задержанные. Их изолировали по подозрению, не имея еще явных доказательств их вины. Дела их расследуются, а для этого, естественно, необходимо время, собираются данные… А пока… почему бы мне самому не поинтересоваться, не разобраться? А как? Да пусть сами о себе сообщат! Захотят ли? Я был уверен: достаточно приказать и… свойственная немцам дисциплина, плюс страх перед «начальством» сыграют свою роль. Конечно, найдутся и такие, кто постарается увильнуть: самые заядлые, имеющие что скрыть, не сразу рискнут, постараются затаиться… Все-таки попробуем!
По блокам была дана команда: всем функционерам НСДАП, начиная с «целленлайтеров» и выше, всем членам СС, СА и СД, начиная с «оберштурмфюреров» и выше и соответствующим им чинам, немедленно, до 1200, подать о себе следующие данные: чин, стаж, где и когда работал, на каких фронтах, когда и в каких частях воевал, какой пост занимал, в каком блоке и флигеле находится сейчас…
К 1200 в канцелярию было подано около 600 записок. Тут же последовал следующий приказ: «Мне известно, что данные поданы не всеми, кого это касается. Предупреждаю в последний раз: немедленно исполнить приказ. Даю последний срок — до 1500, после чего буду вынужден поднять ваши досье. Обнаруженные нарушители пусть тогда пеняют на себя!»
Естественно, никаких досье, никаких дел, кроме списков фамилий, у меня не было. Да и быть не могло.
К 1500 пришло еще около 250 записок. Боже, какие сложные и непонятные чины и должности! Чему, например, в армии соответствует «штандартенфюрер», «штурмбанфюрер», «группенфюрер»?.. И вот Хайнцу, Келлеру и работникам канцелярии я приказал отобрать триста, самых-самых высших. Я, мол, проверю!
Почему был дан подобный приказ, никто из моих «приближенных и доверенных» лиц пока и понятия не имел. К 1900 передо мной лежал аккуратный список на этих 300 самых высших функционеров нацистской партии и офицеров. Так мне и стало известно, что в лагере находится одиннадцать генералов.
В складе «Беклайдунгскаммер» от старого лагеря осталось триста комплектов полосатой одежды и достаточное количество деревянных башмаков. Вот я и решил: почему бы не приодеть высшие чины попарадней? Среди них наверняка окажутся и хозяева тех злосчастных мешочков с золотыми зубами и коронками. Пусть на себе испытают, каково было их узникам, лишенным имени и фамилии и превращенным в «номера»! По-моему, это было вполне справедливым.
Приглашен Хайнц, с ним разработана «технология» задуманной операции. Пять человек из его команды выделено в «Беклайдунгскаммер», где станут раздатчиками зебры и башмаков. Остальные разойдутся по блокам и флигелям, откуда по спискам вызовут с вещами соответствующие фамилии. Построят их перед блоками, затем эти кучки сольют в одну колонну. Ее приведут в «Беклайдунгскаммер». Колонна, как это было прежде с этапом узников, разденется и, оставив вещи, продефилирует перед раздатчиками, получая полосатую одежду. За это время несколько человек из отряда Хайнца освободят один из флигелей на втором этаже, расселив его прежних обитателей по освободившимся местам. Начало операции назначено на 100 ночи, когда все будут одурманены глубоким сном. Все учтено по минутам. Закончится эта операция водворением превращенных в «полосатиков» на их новое местожительство. Использовать их на каких-либо работах строжайше запрещено.
Почти до обеда отряд Хайнца сортировал одежду, вещи. В одной из комнат на втором этаже «Эффектенкаммер» развесили костюмы первого сорта — для офицерского состава; для сержантов — в другой; для солдат — костюмы третьего сорта — в третьей. «Пожалуйста, приходите и берите кому что нужно! Только не унижайтесь, не доставляйте мне хлопот, не раздевайте людей в зоне!» В первую очередь одели тех, кто был раздет раньше.
Через несколько дней я направился во флигель с «полосатиками». Еще издали оттуда рявкнуло: «Ахтунг! Штабслайтер коммт!» Порядок и строй — блестящи. Вдруг мне в глаза бросился красный винкель на груди одного из выстроенных обитателей. Винкель политического узника! Мой винкель! Да как он, подлец, осмелился!.. Я выхватил нож и ринулся к нему. Соседи шарахнулись в стороны… С каким злорадством я срезал винкель, оставшийся от бывшего хозяина, приговаривая этому, готовому потерять сознание, «полосатику»:
— Красный винкель носили политические, враги нацизма. А ты… ты — уголовник, преступник! Тебе положен винкель зеленый!..
Так вырвалось у меня наружу еле до тех пор сдерживаемое желание мести. Теперь оно было удовлетворено!!!
У капитана Дзуцова была «походно-полевая жена» (ппж), из остовских работниц. Звали ее Оксаной. Молоденькая, чистенькая, приятная и симпатичная. Полный контраст мужу. Она охотно танцевала, в том числе и со мной. Об этом донесли особисту, и тот решил нас наказать: оба мы очутились в разных камерах бухенвальдского «бункера»-карцера. Не знаю, в каких условиях содержалась Оксана, но меня Дзуцов запретил кормить и поить, приказал не давать воды даже для умывания. А ночами напролет я сидел в его кабинете на так называемом допросе:
— Если не скажешь и не напишешь, с каким заданием тебя заслали к нам, — сгною в камере, и следа от тебя не оставлю!
С подобным «следствием» я еще не встречался. Интереснейший метод! По одну сторону стола сидел Дзуцов, чуть ли не по складам читая газету (во всяком случае, так мне показалось: очень уж долго задерживался он на одной странице!). По другую — я. Передо мной лежало несколько листков бумаги и чернильница с ручкой. Время от времени Дзуцов отрывался от газеты, задумчиво поковыривал у себя в носу, затем равнодушным голосом бросал один и тот же вопрос:
— Ну, так как? С каким заданием заслали к нам? — после чего, даже не ожидая ответа, опять погружался в штудирование газеты. На чтение двух страниц у него уходила целая ночь. Однажды он залихватски сморкнулся с помощью двух пальцев. Длинная жирная сопля повисла на радиаторе отопления и закачалась. Заметив, что я внимательно наблюдаю за амплитудой столь необычного феномена, Дзуцов равнодушно вытянул ногу в валенке и растер ее:
— Ну, с каким заданием прибыл? — протянул он и опять уткнулся в свою «прессу». Что мне отвечать, о чем писать? Да он особенно и не настаивал. Ждал, видимо, своего часа: кто бы мог выдержать без воды и еды? «Когда же он, этот упрямец, начнет шататься от голода и жажды? Когда начнут его приканчивать антисанитарные условия?» — ожидал, видимо, он.