Прощай, моя вторая родина! Привет тебе от без боя разбитых! Не поминай лихом, не наша в том вина!..
В отрочестве, когда усиленно стремился разобраться в сущности и смысле жизни, в начале и устройстве самого мироздания, в законах взаимного общения и в других высоких материях, которые так будоражили мой ищущий ум, я был поражен, вычитав у французского философа о существовании двух различных понятий: психологии личности и психологии массы[7].
Психология индивидуума — понятно. А психология массы? Это, когда множество индивидуумов, по тем или иным причинам, составляют одну массу — толпу. В толпе множество собственных «Я» подчиняются воле какого-то одного более сильного «Я» — вожаку. И я представил себе кучу мелкой щебенки, где каждый камешек имеет свои характерные острые и неровные края, свои особенности. А если эту кучу камешков вращать? Тогда каждый из них будет тереться о другие, сталкиваясь с ними, от них отталкиваясь, обламывая при этом собственные шероховатости и превращаясь постепенно в круглую гальку. Будут обломаны все его индивидуальные выступы и острые углы, неровности, и индивидуум перестанет быть личностью, потеряет собственное лицо. Он превратится в незначительную частичку массы. Вся масса этой гальки — нечто иное, как стадо баранов, доверившееся и безропотно следующее за более крупной, сильной личностью. И куда она поведет, туда слепо пойдут все. Пусть даже в пропасть!..
В неестественном сборище сотен тысяч военнопленных с насильственно обломанными у них характерами и свободой проявлять себя и проявилась психология массы — толпы. Хоть каждый еще и сам по себе, но все были, как стадо баранов, в одном проволочном загоне. Объединяло лишь одно: мысль, как поесть, где это достать, как достать воду, как согреться… Ни того, ни другого не осуществить, и масса металась без цели, без смысла, ибо не было вожака. Так было в лагере на болоте — в Секелаже. Тысячам так и не удалось выжить. И все это под смех и издевательства «сильных и власть имущих» вооруженных охранников, наших «победителей». Было несколько эпизодов, где для меня по-новому проявился «человек». Например, один «бизнесмен», которому удалось сохранить свою шанцевую лопатку, тут же организовал распродажу воды из маленькой ямки, которую ею вырыл; а другой, которому мы из сострадания позволили посидеть на нашем одеяле… короче, проснулись мы от холода: не стало ни шинелей, которыми мы укрылись, ни этого солдата. «Не зевай, Фомка, на то и ярмарка!»…
Здесь, в Трире, в обезличенных, но со все еще тлевшими проблесками разума существах вновь стало пробуждаться человеческое начало. Этому способствовали улучшенные — «человеческие» — условия существования.
Лагерь представлял собой целый город в двести тысяч обитателей. Бараки, прямые улицы, площади. Своя огромная кухня, санчасть, баня. Были и отдельные бараки со льготными условиями — для офицерского состава. Повсюду громкоговорители, передававшие под звуки фанфар о новых победах армий Рейха, а иногда и различные приказы. Было и несколько бригад французов, работавших в городе. Счастливчики!
Повара-французы тепло относились к нам, югославам, доставленным сюда в очень плачевном состоянии. Достаточно было произнести французские слова: «Дю рабийо, же ву з ан при!» или «Сюпплеман, силь ву плэ!», как нам отпускали дополнительный черпак и приветливо при этом улыбались. Были приятны как черпак, так и улыбки. Что больше? Думаю, что улыбки были особо важными, сглаживали чувство унижения у «попрошаек», не давали ранить достоинство и гордость. Никогда не думал, что мне когда-либо пригодятся мои знания французского языка! Спасибо вам, Евгений А. Елачич и мадам Хлюстина, моя строгая учительница! Я быстро научился произносить целые фразы, чем сразу же привлек благосклонность французов. Вот только меня они понимали отлично, я же не успевал толком вникнуть в ответную скороговорку. Ничего, и этот барьер будет вскоре преодолен!
Находился в лагере и особо огороженный барак, куда доступ был затруднен. Что там за люди? Любопытство способно преодолеть любые препятствия. Там оказались интербригадовцы. С ними быстро был установлен контакт, и я стал их навещать. Удивительные люди! Разных национальностей, разноязычные, они с полуслова понимали друг друга. Жили дружно, слаженно. А какая дисциплина, какая чистота! И все в постоянном труде. Разбившись на группки, изготавливали сувениры разного рода: лакированные шкатулочки, портсигары с орнаментами из соломки; блестящие, полированные самолеты разных типов на красивых подставках, с кабинами из пластмассы. Материал подручный: алюминиевые котелки, ложки, ручки зубных щеток. Расплавив металл, выливали его в песочные опоки, сформованные заранее. Детали опиливали надфилями, полировали. Отверстия для соединения высверливали самими же изобретенными дрелями, где сверлами служили пикообразно расплющенные гвозди. Работа шла по конвейеру: одни занимались своими деталями, другие — доводкой и сборкой, окончательной отделкой.
Готовые изделия обменивались на продукты. Заказов от охранников хоть отбавляй! Они же и снабжали инструментом, наждачной бумагой, прочим. Я сдружился с одной из групп, где почти все были русскими. Ими руководил Иван Троян. У них, у «трояновцев», мы и переняли опыт. Нас сгруппировалось человек пятнадцать. «Трояновцы» снабдили нас образцами, обучили изящному кустарному производству.
Репродукторы возвестили: «11-го мая бежал на самолете в Шотландию психически заболевший Рудольф Гесс». Гесс? Это же правая рука Гитлера! Зачем ему понадобилось «бежать»?
Второе сообщение привело весь лагерь в волнение. Подолгу стояли у репродукторов и слушали-слушали… Слушали и не верили: «22-го июня войска Германии перешли границу и продвигаются вглубь Советского Союза». Массовая сдача красноармейцев в плен! Последовало сообщение о «первом в истории» парашютном десанте на остров Крит и капитуляции его английского гарнизона.
Будто с цепи сорвавшиеся репродукторы транслируют победные марши и сообщения о «победоносном и несокрушимом марше по России», о захвате города за городом… Группки французских и польских офицеров, стоя у репродукторов, тут же на песке вычерчивают западные границы СССР, отмечают захваченные города, делятся впечатлениями, прогнозами…
Иван Троян и его группа русских стали для нас учителями в труде, в жизни, в оптимизме. Естественно, что именно к нему я и побежал в панике:
— Что же теперь будет? В нас еще теплилась надежда на помощь русских, а их… перемалывают!
— Цыплят по осени считают! — спокойно, глубокомысленно изрек Иван. — Нечего вешать нос. Раз напали на Россию, там себе и шею свернут!..
Я уже знал историю Трояна, хоть он и не отличался многословием. С 1924 года он состоял членом ФКП — французской компартии. Тогда же в нее вступили и другие русские, в основном бывшие гардемарины: Георгий Шибанов, Алексей Кочетков, Николай Роллер, Николай Качва, Александр Покотилов, Леонид Савицкий…[8] В 1936 году большинство из них посчитало долгом броситься на защиту Испанской Республики и вступило в Интербригады. Они понимали, что именно в Испании надо и можно сражаться с набиравшим силу фашизмом. Шибанов, например, стал политкомиссаром одной из бригад. Шли кровопролитные бои. Франция, с ее политикой «невмешательства», перестала пропускать в Испанию военную помощь, сугубо осложнив этим положение ее защитников. Теснимые со всех сторон превосходящими силами франкистов, республиканцы отступили к Пиренеям, надеясь на убежище во Франции. Она их приняла, но тут же заключила в лагеря для интернированных. Оттуда, чуть позже, препроводила в тюрьму в городе Кастр. Иван Троян, Г.Шибанов и югославы — генерал Л.Илич и М.Калафатич — тоже были в этой тюрьме, откуда удалось бежать без И.Трояна, — тот бежал вскоре после нашей встречи в Трире. Интербригад овцы, после капитуляции Франции, были затребованы немецкими оккупационными властями и переправлены в этот «Шталаг ХII-Д», где мы с ними и встретились[9].
— Уверен, Что мы с тобой еще увидимся. Ни мы, ни вы сложа руки сидеть не будем. Это точно. Будем с вами по одну сторону баррикады, значит, возможность встречи не исключается. Не забывайте, что вы — солдаты. С нас, пока идет война, этого звания никто не снимет. Следовательно, все еще впереди. Все помыслы должны быть — вырваться и опять в бой с оружием в руках![10]
В июле нас, курсантов, переместили в город Саарбрюккен, где разместили в бывшей конюшне. Почему отобрали именно нас? Как оказалось, курсантов высшего военного училища, согласно Женевской конвенции, должны были приравнять к офицерскому составу, который освобождался от работ. Кроме того, после почти двухмесячного пребывания в сравнительно хороших условиях в Трире, хорошо окрепнув, мы могли бы сойти за неплохое пополнение для вермахта или частей СС. Но для этого — гитлеровцы еще не рисковали нарушать международные соглашения — необходимо было добиться нашего письменного согласия.
Рано утром нас выгнали во двор и заставили построиться в длинные шеренги. Солдаты-автоматчики стали сзади и спереди.
— Ахтунг! Ахтунг! — скомандовал офицер. Взял у стоявшего рядом адъютанта лист и стал читать. Толмач переводил на сербскохорватский. Нам предлагалось подписать декларации, стопками лежавшие на столе, о добровольном согласии работать на Германию.
Наступила тишина. Затем по шеренгам пронесся шепот. Из рядов шагнули двое. Они подписали по бумажке, их похлопали по плечу и увели. Всё снова замерло. Офицер не выдержал, подскочил к крайнему курсанту и заорал на весь двор:
— Унд ду? (А ты?)… Подпишешь или нет?
Тот мотнул головой и тут же получил удар кулаком. Потом офицер шагнул к следующему… И так десять часов: мы стояли, а они нас били. Только к вечеру, стреляя поверх голов из автоматов, пленных загнали обратно в конюшню. Еду в тот день не дали. Через несколько дней нас погрузили в телятники и под конвоем доставили в штрафной лагерь ХII-Ф, в город Сааргемюнд, в Лотарингии, аннексированной Третьим Рейхом.