Когда я был студентом, усвоил: за помощью стоит обращаться лишь к простому люду, только он посочувствует. Седьмой час утра. Появляются редкие прохожие. Это рабочие, шахтеры, идут на смену. Нас обгоняют две девушки. Обрывки их разговора доносятся до моих настороженных ушей: говорят по-польски. Это удача! С трудом догоняю их:
— Пшепрашам, пани кобьети! (Извиняюсь, девушки.) Обращаюсь к ним и без обиняков прошу о помощи. Сказал, кто мы. Нам необходимо отдохнуть, хоть немножечко!..
Наш вид, моя окровавленная рубашка — красноречивее всех слов. Девушки тотчас же повернули назад и помогли нам идти. Открыли калитку, завели в домик. Видимо, тут и жили. Закипела работа: расшурована еще неугасшая печь. На ней — таз с водой, затем сковородка, где заскворчала яичница с салом. Мы обмыты. Мне сделали перевязку. Нас накормили и уложили голяком на матрацы на полу. Всю одежду положили в стирку. Одна из девушек убежала и вскоре вернулась с подружками. Мы тут же заснули…
Когда проснулись, девушек не было. Белье было развешано и сохло. Рядом сидело двое парней. Накормили нас уже приготовленным обедом. Вскользь поинтересовались, кто мы, откуда и как бежали, из какого лагеря, как и где перешли границу… Вопросы задавали кратко. Слушали внимательно. Иногда кивали головой в знак согласия или одобрения.
Вскоре молодых парней сменили двое пожилых. Те более подробно уточняли некоторые детали из нашего рассказа. Мы понимали: доверять нам сходу не просто… Вдруг они предложили как выход из нашего неопределенного положения завербоваться нам на работу в Германию. Это, мол, осуществимо, и они в этом могут помочь.
— Нет! Ни в коем случае! — ответил я решительно. — На гитлеровцев работать мы не будем! Не для того мы бежали. Только сражаться, на то мы и солдаты.
Поляки вышли, минут через пять вернулись. Видимо, совещались. Старший сказал:
— Собирайтесь! Здесь оставаться вам нельзя. Вам на время придется расстаться…
Нас развели по одиночке по разным местам. Меня принял юноша-поляк, представившийся «Зденеком». Познакомил меня с родителями, сестрой. В семье ненавидели фашистов, зло насмехались над их «фюрером» — «ефрейтором-недоучкой», возмущались «Новым порядком». Это — родные Зденека. А вот сам он то заговаривал о победах немцев в России, то об их силе, о том, что, мол, лучше переждать войну, смириться… Когда речь заходила о Восточном фронте, я упоминал о словах Ивана Трояна в Трире: «Цыплят по осени считают!» Других аргументов подыскать не сумел, слишком для меня было все неясным и необъяснимым. Но я ничуть не сомневался, что мои соотечественники, как бы им сейчас туго ни приходилось, наберутся сил и отстоят свою честь и свою свободу. Неужели в такой огромной стране не найдется достаточно сил?!
— А как же «линия Сталина»? Почему она не устояла?
И вправду: в Югославии, перед войной, много об этом говорилось, много в газетах писалось. «Знатоки» клялись, что такие фортификации не сокрушить. Какой она была на самом деле, почему не устояла, — этого я объяснить не мог. Впрочем, не устояли ни знаменитая «линия Мажино», ни не менее знаменитая «линия Маннергейма»… Почему? — На такой вопрос и Зде-нек не сумел ответить.
Вскоре он мне доверился. Вначале показал небольшую газетку-листок «Юманите», затем такой же листок «Ля Ви Увриер», отпечатанные на пишущей машинке. Размножали их, видимо, где-то здесь. Я прочел: «Долг каждого — бороться!»… «Работать медленней!»… «Чтобы ускорить поражение Гитлера, необходимо саботировать всеми способами производство военной промышленности, средств передвижения и производство продуктов питания!»… «Ни единого грузовика, ни единого танка для немецкой армии!»… «Саботируйте, делайте фашистам жизнь невыносимой!»… И все в таком духе. Конечно, призывы мне понравились: это то, что сейчас надо!
К Зденеку часто заходили его юные друзья, о чем-то с ним шептались, обменивались какими-то свертками. Сам он часто исчезал по ночам, возвращался под утро уставшим и валился спать. Я понял, что нахожусь в штаб-квартире рабочих-подпольщиков. Иногда по ночам снаружи слышались хлопки выстрелов. Было очень неспокойно. Были дни, когда меня «срочно переселяли» из дома в дом, с чердаков в подвалы, из сарая в сарай. Однажды за мной прибежал молодой поляк, и с ним пришлось бежать что есть духу в ближайший лесок. Там меня оставили, и я часов пять дожидался, пока за мной не придут: ждали пока все успокоится, так как происходили облавы, обыски… Ребята всегда были начеку, вовремя предупреждали и уводили от опасности. Что и как было с моими спутниками, не знаю, я их не видел.
Как-то я должен был провести ночь на каком-то чердаке. Только расположился, как снизу застучали в люк. То был Зде-нек:
— Помоги! — попросил он. — Меня ранило, царапнуло в плечо, не могу рукой пошевелить. А расклеивать — моя очередь…
Давно я мечтал об активной работе, хоть этим отблагодарю. Короткими перебежками мы продвигаемся в соседнем поселке Сен-Никола. От дома к дому, от перекрестка к перекрестку. Вспомнилось наше приключение с лестницей в годы студенчества. Тогда была шалость, а теперь… Я макал кисть в банку с клейстером, мазал стены, заборы и клеил. Зденек похвалил:
— Ловко у тебя получается!
— Опыт еще из Югославии, — не утерпел я, чтобы не прихвастнуть и не приврать.
Для меня то были ночи романтики! Несколько раз мы нарывались на патрули, стреляли нам в догонку. Мы удачно убегали: Зденек был здесь как дома, знал все лазейки. Можно сказать, что мы с ним подружились почти сразу.
И вот он пришел хмурым:
— Сегодня на вокзале схватили нашу связную из Парижа. С чемоданом с литературой. Беда! Оставаться вам у нас риско-ванно: начнутся повальные обыски и аресты. Я сообщил о вас в Париж… Жду указаний.
Так прошло еще с неделю, пока не пришел приказ переправить нас в Париж:
— Обсудив ваш случай, Центр решил поручить нам организацию побегов из ближайших лагерей в Германии и дальнейшую переправку беглецов. Короче, надо организовать «цепочки». Для этого надо расширять наши людские резервы, а это всегда связано с большим риском. Так что работы, а соответственно и опасности, прибавилось. Вот и велено отправить вас в Париж. А мы свяжемся с вашими товарищами в лагере. Как, с кем, каким образом можно вступить с ними в контакт?
Настал день, когда из Варанжевилля, где я жил со Здене-ком, меня привели на вокзал города Нанси. Там уже были Николай и Михайло. У Зденека сильно воспалилось плечо, поэтому прощальные объятия были осторожными. Он шепнул: «Хочу, чтобы ты знал: моя фамилия — Ковальский. Может, свидимся!»[16]
Сели в поезд. Согласно указаниям Зденека, под вечер сошли с него в Барле-Дюке: за ним идет демаркационная линия, а следовательно, и обязательная проверка документов у пассажиров. Ночью прошли около тридцати километров по лесам, немножко подремали и к утру были в Витри-ле-Франсуа, городе уже в оккупированной зоне, где снова сели на поезд «Нанси — Париж». Так мы и избежали проверки на этом перегоне. Примерно к обеду прибыли на «гар де л’Ест» — восточный вокзал Парижа. Итак, мы покинули Лотарингию и отважных антифашистов.
Мы надеялись, что в Париже найдем то, что ищем, что нам там преподнесут это «на голубом блюдечке с золотой каемочкой». А почему бы и нет?!
…Надежда! Какая ты призрачная, неуловимая и в то же время какая в тебе мощная сила!
Окоченевший, почти заледеневший, сижу я в холодильнике, а она, надежда, согревает. Да еще как! Я знал, что обречен, что никакой еды мне не положено, а без нее не выжить… И вот опять тот же ефрейтор, заступивший на смену, тихо отомкнул кормушку, молча протянул миску такого же сытного и горячего супа, что и в первый раз. Не свою ли порцию отдает он мне? Отошедши от холода и возвращая миску, я спросил:
— Как тебя зовут?
— Не надо… Если выживешь, они не успокоятся. Но как нам надоело выволакивать отсюда заледенелые трупы!.. Пусть побесятся! Эти ублюдки — не люди! Нет, не люди!..
Он сказал «нам». Значит, он не один, кому надоело служить таким хозяевам?! Вопреки всему! И именно такие, как он, являются той лакмусовой бумажкой, которая безошибочно определяет, кто есть кто, где добро, где зло. Странно все это. А следователи-гестаповцы ждали, когда же я буду сломлен, когда начну выкладывать фамилии друзей, их клички, адреса, и так далее, и так далее…
Что придумать?.. Впрочем, запасной вариант «признания» был продуман загодя. Но… нельзя торопиться, иначе не поверят «чистосердечному признанию», начнут проверять… Нет, торопиться нельзя! Еще немножко потерпеть, выиграть время. Так, чтобы по всем подсчетам им стало ясно, что я полностью доведен «до кондиции», до «момента истины», что теперь говорю истинную правду или то, что из нее запомнил… И я снова погрузился в прошлое…
Глава 4. В ПОИСКАХ…
…На Восточный вокзал мы прибыли к обеду, в разгар дня. Да-а, здесь полное засилие оккупантов: немецкие солдаты, офицеры… Летчики, подводники, моряки, танкисты, СС и СА — сновали по вокзалу привычно, как у себя дома. Холеные, лощеные. Молча, чтобы не привлекать внимания, бродили мы по залам, по перрону. Останавливались, я читал различные указатели, объявления, искал, где вход в метро… Рекламный щит. На нем куча объявлений, сообщений. Какие-то аккуратненькие, стандартные, красного цвета с траурным окаймлением листки, целый ряд, например:
Эмиль Тиссельман, Анри Готеро, оба из Парижа, приговорены к смертной казни за помощь врагу, выразившуюся в их участии в комму — нистической демонстрации против оккупационных сил. Они расстреляны сегодня, 19 августа 1941 года…
Каждая афиша под названием «Ави-Беканнтмахунг» сообщала об исполнении смертного приговора над двумя, тремя, а то и над десятками людей: смерть за участие в демонстрации, смерть за саботаж, смерть за порчу телефонного кабеля, даже за содержание почтовых голубей! Под каждой — подпись: «Генерал от инфантерии, фон Штюльпнагель». Были и списки заложников с уже вычеркнутыми, считай казненными, фамилиями стариков, женщин, юношей, детей… Об этом говорили их имена, даты рождения.