признался, что бежал из плена. Конечно, некий риск был, но он окупился: Бошко стал мне безгранично доверять. До конца его шестимесячного контракта оставалось около месяца, и он переживал, что ничем не сумел напакостить «противным швабам». Я познакомился с его друзьями на «Сименсе», а через них с их соотечественниками на «АЭГ». Так постепенно ширился круг друзей. Но их необходимо было прощупать на деле. Как? Без связи с тем, кто должен был подойти ко мне с условленным паролем и стать руководителем, я, как считал, не имел права рисковать и пороть отсебятину. А его-то, этого «антифа», не было и не было. Будет ли вообще?
Берлин жил своей скучной, замкнутой, неприветливой жизнью. Бомбардировок больше не было. Лишь изредка раздававшийся вой сирен напоминал, что война все-таки идет. По ночам часто был такой непроглядный туман, что прохожие натыкались друг на друга. Но и против этого немцы придумали отличное средство: повсюду продавались нагрудные светлячки — фосфорные значки, которые, сквозь молоко тумана, были видны метра за два, и это помогало.
Во время воздушных и пока не сопровождавшихся налетами тревог мы покидали свои цеха, спускались в бомбоубежище, где часто, при затянувшихся паузах, нам крутили фильмы. Всегда одно и то же: «победоносная поступь» немецких войск, улыбающиеся лица солдат, взлетающие в воздух или оседающие дома, горящие самолеты, погружающиеся в пучину торпедированные транспорты и военные корабли противника… Все сопровождалось звуками фанфар, бравурными маршами, угрозами: «Если мы двинем на Англию!..»
К самому городу, откуда потоками растекались приказы об убийствах тысяч, десятков тысяч людей, я приглядывался с огромным любопытством.
Однажды мы повстречали строй гитлерюгендов. Улицы пустынны: воскресенье, и горожане, по-видимому, на утренней мессе в церквах. А они, подтянутые, стройные, в черных с иголочки новых шинелях и пилотках, шли странным четким шагом, вытягивая вперед ногу и стремясь ее опустить туда, откуда только-что оторвалась нога впереди идущего. Будто след в след. Это — чтобы идти сомкнуто, не растягиваясь. Казалось, только одна эта молодежь и была в городе. Бошко и я, из любопытства, благо было по дороге, пошли рядом. Куда это они направляются? Строй четко свернул в какой-то большой двор. Во дворе — здание, на нем — длинные красные полотнища со свастикой. Послышалась команда, и подростки мгновенно застыли. Еще команда — все сняли ремни и шинели, сложили их аккуратными стопками перед собой. Удивительно ровные ряды! Четкие команды и такие же четкие их исполнения. Один из мальчишек чуть замешкался. К нему тут же с ругательствами подбежал их «вожак» — «хайот-фюрер». На весь двор раздается звонкая пощечина. Ни малейшего протеста! «Бегом!.. Шагом!.. Ложись!.. Бегом!.. Ползком!..» чередуются команды взбешенного вожака, всего года на два-три старше остальных. Муштра длилась минут пятнадцать. От бедного парнишки валил пар. Остальные стояли по команде «смирно» и со страхом и чуть ли не с восхищением взирали на своего «фюрера» и на то, как он измывается над их товарищем.
На душе скверно: бедные мальчишки! Из них выбивают детство, стараются превратить в бездушных автоматов! Так мы воочию ознакомились со знаменитой «палочной» — «штокдис-циплин». Но почему в воскресенье, в часы богослужения? Поняли: чтобы оторвать, отучить от церкви, от религии, провозглашавших гуманность. Национал-социализм вводил свою, древнегерманскую религию. Богом теперь должен быть один — Гитлер! Лишь на него должны молиться!
Оболванивали не только юнцов. Скорее, это начиналось именно с детства: так всегда поступает любой тоталитарный режим! В воскресенье нас на Александерплатце застала длительная тревога. Всех прохожих загнали в бомбоубежище-люфт-шутцраум. Стали проецировать кинокартину. Как обычно, начали с «Вохеншау» — недельного обозрения. На экране движется колонна танков. Солдаты с закатанными рукавами, улыбающиеся летчики нажимают на гашетки, мессершмитты сбрасывают тучи бомб, с воем пикируют «штуки» — юнкерсы с сиренами. А на земле — кромешный ад, оседают, горят многоэтажные дома. В пламени пожарищ мечутся обезумевшие люди. Немецкие же солдаты в уютных землянках, в спокойной обстановке, читают, пишут письма, играют на губных гармошках… Преподносится мораль: всё, что сопротивляется, уничтожается зримо, беспощадно. А наши, мол, герои-солдаты — хорошие, бравые парни, отличные семьянины. Они — неуязвимы!
После «Вохеншау» — фильм «Комиссары». Он и до сих пор перед глазами, настолько был нелеп и глуп. Вперед мчатся всадники-герои в немецких рогатых шлемах. Бой, взмахи сабель, искаженные в злобе лица, кровь ручьем, истошные крики. На переднем плане бравый немец наносит удар саблей по голове буденовца с давно небритым щетинистым зверским лицом. Сбивает с него рогатую буденовку. Зал подается вперед: не может быть — на макушке у этого врага во весь экран торчит волосатый рог! Конечно, немцы побеждают. Лежат ряды вражеских трупов, у каждого десятого — «комиссара» — рог…[22]
Подобные фильмы и эпизод с гитлерюгендами напомнили слова Гитлера: «Закон и воля Фюрера — едины!.. Я фанатизировал массы, чтобы сделать их инструментом моей политики… Они тотчас же исполнят мои приказы!»…
Я вышел из убежища с тошнотворным чувством. Посмотрел на Бошко: он тоже был подавлен подобной глупостью режиссера. Не знал я тогда, что такая тупость свойственна некоторым режиссерам и других стран, изображающим врагов: «фрицев» и «буржуинов», которых храбро побеждают «мальчиши-кибальчиши».
Поздно ночью, подходя к нашему лагерю, на одном из фонарных столбов мы заметили приклеенный листок. В глаза бросился заголовок крупными буквами: «Рабочие и работницы берлинских предприятий! Фюрер ведет нас к краху!» Принялись читать. Говорилось о поражении немецких войск под Москвой, о растущем недовольстве и сопротивлении порабощенных народов, о том, что все они «против Гитлера и его агрессивной политики». Призывали к саботажу. Подпись под листовкой: «Немецкая коммунистическая партия, Берлин». Значит, и в самом деле, есть другие немцы — те, которые против Гитлера! Конечно же, мы хотели, чтобы об этой листовке знали и другие наши товарищи, но на следующее утро, когда их подвели к тому столбу, на нем было только тщательно вымытое место!
К концу подходит вторая неделя моей «командировки». Никаких новостей, ничего! А меня, как назло, затрясли приступы малярии! Лежал, била лихорадка, пот тек градом, а я думал: не зря ли приехал? Не арестованы ли те, к кому меня послали? И вдруг, в забытьи, почувствовал: кто-то меня трясет. С трудом приоткрыл свинцовые веки, откинул слипшиеся волосы: надо мной склонилось встревоженное лицо… Мишеля! Да нет, не может быть? Откуда, как?
— Ты ли это, Мишель? — не верил я, думая, что представилось в бреду. А он насмешливо бурчит:
— Значит, жив все-таки?.. Да-а, как видишь, не одному тебе выпало счастье зарабатывать бешеные деньги!..
Я приподнялся, счастливый. Вокруг нас постепенно стали собираться другие жильцы: как-никак, а земляк приехал! Друг стал рассказывать о Париже, о «неистовстве террористов», которые не дают немцам покоя, о дороговизне, голоде, холоде!.. О себе добавил, что уже несколько дней, как здесь работает на одном предприятии, а именно авиаслесарем на аэродроме «Тем-пельгоф», ремонтирует самолеты. У бедных немцев, мол, другого выхода нет: все их собственные механики и слесари брошены на прифронтовые аэродромы. Вместо них приходится работать иностранцам: их-то близко к фронту лучше не подпускать — вдруг переметнутся! А здесь ими и можно заткнуть дыры, пополнить наземные службы. Своих-то почти никого не осталось!..
— Вот мы, иностранцы, и выручаем их, помогаем, чем и как можем!.. С нашей помощью, всех немцев на фронт, глядишь, и победят весь мир!..
Наступило настороженное молчание. А Мишель, знай, гнет свое:
— Вы тут как буржуи! И чего это я, дурак, так долго сидел и раздумывал в Париже? Знал бы, что здесь так чудесно и спокойно, такие деньги, питание, никаких очередей, давно бы примчался…
В который раз я восхищенно смотрел на друга: вот как надо агитировать! А мои соседи прячут глаза.
Когда мы остались одни, Мишель тихо произнес:
— Гастон передал: скоро к тебе подойдут!
Опять этот «Гастон»! Почему не Кристиан, не Викки? И что это за Гастон? На мое недоумение Мишель ответил:
— Он — выше Кристиана по должности. Впрочем, как мне известно, ты лично с ним встречался. Это тот, который разговаривал с тобой в подворотне на рут де Шуази, в Иври-на-Сене, помнишь?
— Тот, в очках? — не поверил я. — Но он же нас послал в Ля Рошель…
— Ну и что? Вы же сами того хотели. Вы так рвались в Англию или Африку… Но ему понравилось, что вы сумели выкрутиться, не растерялись. А Кристиан — это один из его помощников…
Ну и дела! Так запутано, что ничего простому смертному не понять! Но известие, что со мной наконец-то выйдут на связь, затмило все, и мое недоумение тоже. Впрочем, какая разница? Главное, что все идет нормально. И, кажется, для меня наступят-таки интересные дни.
Переболев, лихорадка трясла обычно не более трех-четырех дней, я снова вышел на работу. Шли первые дни января 1942 года. Меня очень раздосадовало, что получил партию каких-то трубок из титана и на нее — «лон-цетель». Это означало, что мой труд будет оплачиваться по часовому тарифу, а не по «аккорду», то есть не будет зависеть от выработки. На этом я много терял в зарплате. Видимо, работа эта не была пронормирована, операция над деталями — новая для этого завода. Первую деталь профрезеровал, как обычно, наладчик, и я приступил к работе. Готовы третья, пятая… И тут проходивший мимо пожилой хромой рабочий чуть подтолкнул меня и тихо произнес: «Пасс ауф! Верк-Шпион!» (Осторожно, заводской шпион!) Что это такое? Оглянулся, увидел: в мою сторону направляется гладкий немец в белом халате с дощечкой с разлинованным листком бумаги и прикрепленным на ней хронометром. Нетрудно было догадаться, что это — нормировщик. Стало ясно, почему мне выписана тарифная ставка: нормировщик пооперационно запишет затраченное на работу время. Хронометраж произведет на 8-10 деталях. Дальше легко сообразить: время, затраченное на операции, суммируется, затем результат делится на количество прохронометрированных деталей и получится средняя норма выработки. В интересах каждого рабочего, чтобы эта норма была выше. Тогда он может больше заработать при меньшей затрате энергии. Следовательно, работать надо как можно медленней, но так, чтобы это было естественно и незаметно. И чтобы время, затраченное на те же операции, было всегда одинаково, совпадало чуть ли не по секундам. С одной стороны, я был польщен: мне, как «опытному мастеру», доверили столь ответственное дело. С другой — была, видимо, и некоторая хитрость: иностранец-де — новичок не сообразит в чем дело и, значит, работать будет вовсю. Так и началась моя дуэль с «заводским шпионом», дуэль рабочего с представителем работодателя. Беру заготовку, в уме все время считаю: раз, два… Устанавливаю, закрепляю ее: раз, два, три… Профрезеровываю насквозь: раз, два… десять. Веду фрезой с кондуктором по овальной конфигурации: раз… пять… десять. Продолжаю по другому боку: раз… пять… десять. И так далее. Главное: запомнить, ско