Вторым жителем нашей камеры был сразу же меня заинтересовавший молодой парень. Это он осуществлял связь со смежными камерами (моя правая рука после пыток не действовала — были повреждены нервы и сухожилия, а левой еще не научился). По его стрекоту было ясно, что он — профессионал. Однажды, после того, как я с довольно странным и настойчивым любопытством приглядывался, он спросил меня:
— Хоть ты и «Алекс из Парижа», но не доводилось ли тебе бывать в Сен-Назере, Нанте? Не слыхал ли о Пюсе»?
Меня бросило в жар. Бисеринки пота выступили на лбу. Он похлопал меня по плечу:
— Ладно, извини. Я, конечно, ошибся… Но чего ты так разволновался? Я же обознался. Видишь ли, сам я из Сен-Назера.
Попал в случайную облаву. Но у меня все в порядке, уже сообщили, что скоро выпустят. Там у меня друзья, знакомая Тереза. Если бы ты их знал, я мог бы о тебе дать весточку. Ладно, забудем…
Я понял: он меня узнал. Кто он такой? Вдруг «наседка»? Очень подозрительно и опасно! Я заметался, делая самые худшие предположения, обдумывая, как все это связать с Мишелем, с Терезой. Благодаря Энрико я знал, что до них, до Констана Христидиса руки гестапо еще не дотянулись. И на допросах о них речи не шло. Спросить у Менье, но как? Энрико уже нет, стуком тоже нельзя: радист этот тут же расшифрует. Я замкнулся, стал ожидать худшего. Выручил Ноэль. Этот тонкий психолог заметил мое состояние после разговора с парнем и дал понять, что опасаться нечего: в камере нет предателей. На душе отлегло. В дальнейшем выяснилось, что радист этот и был тем, кому «Пюс» передал рацию, с кем контактировала наша связная — Тереза…
— Я сразу же тебя узнал! — признался он позже: — Видел тебя с Пюсом, в такой же униформе. Вы шли вместе. Ну а твоя растерянность подтвердила, что я не обознался. Ладно, но, знаешь ли, надо держать себя в руках получше, управлять нервишками…
«Легко ему болтать!» Пробыл он недолго, его освободили. И запомнился он мне мало. Через него в Сен-Назер я отправил Терезе привет, об остальном он сам ей расскажет. То, что его выпустили, было доказательством, что гестаповцы докопались далеко не до всего. Завидовал: вернется он, и опять за работу, будет тихонечко попискивать, а по его сообщениям будут сыпаться бомбы, нанося немалый урон врагу. А я тут… э-эх!
Третьим постояльцем был пожилой, самый старший в нашей камере, банковский служащий-«бурсье», по имени Шарль, лет пятидесяти — пятидесяти пяти. Фамилия была громкой — д’Орлеан. Шарль д’Орлеан, как и подобает носителю подобной королевской фамилии, был убежденным роялистом. Отвергая республику, не соглашался даже на конституционную монархию. Мечтал об абсолютизме, естественно с Орлеанской династией во главе. Прочил себя и свою семью в наследные правители. Оккупацию Франции и ее поражение в войне он объяснял многопартийностью предвоенного режима и, как следствие этого, — загнивание строя. За что арестован? — «А ни за что! — считал он: — По просьбе друзей я предоставил кров двум сбитым американским летчикам. Об этом и донесла консьержка». Оккупантов он не то что не терпел, но поддерживал всех, кто действовал против них: «Франция должна быть только для французов!» — это было его кредо. Одновременно он был против «террористов». Из-за них и им в отместку, — считал он, — гитлеровцы ожесточились и прибегают к репрессиям». Короче, во всем виноваты «террористы», из-за них страдают такие невинные люди, как он. Сам он никогда не мыслил принимать какое-либо личное активное участие против агрессоров и оккупантов. Зачем? Ему и так неплохо жилось. На то — немало военных специалистов, кадровиков, им и положено заниматься войной. А молодежь? Она тоже должна участвовать в борьбе, но в легальной. Он знал, что занесен в списки «отаж» — заложников, что в любой момент им могут пополнить десятки тех, кто расплатится за чью-то «черную» работу — диверсии, покушения, уничтожение офицеров вермахта. Кроме того, он был твердо убежден, что гитлеровцы не осмелятся поднять руку на столь достойную фамилию. Пожалуй, в этом он был прав… И, по-моему, его пассивность довела до того, что он чувствовал себя, как ни странно это звучит, совершенно спокойно: «Чему бывать — того не миновать!»
За решетками из толстых прутьев на нашем окне приветливо голубело августовское небо. Я стоял у раскрытых створок. (Как хорошо, что на окнах нашего этажа нет «намордников»-козырьков!) С наслаждением полной грудью вдыхал воздух. Наша камера после подвального бокса и морозильника казалась раем. Разве не рай?! По-истине, наш этаж это — «люкс»!
Напротив серой громадиной тянулся корпус, такой же, как и наш.
— Там, — прервал мои наблюдения Ноэль, — сидят немцы из вермахта. Или за дезертирство, или за нарушение дисциплины, — за воровство, спекуляцию. А наш корпус — между ним и нашими женщинами…
Тут в глаза ударил солнечный зайчик. Я увидел в одном из окон напротив «светлячок»: осколком зеркала кто-то настойчиво старался привлечь наше внимание. Рискнуть? Немцы ведь тоже люди, а заключенные — почти что братья, хотя бы по несчастью. Я прикрыл одну из створок и на ней, как на бумаге, вычерчивая букву за буквой, задал по-немецки вопрос: «Вер бист-ду?» (Кто ты?)
— Скоро освободят, — таким же способом начертали оттуда. — Что и кому передать в Париже?
Я перевел ответ Ноэлю.
— Очень интересно… Думаю, риска не будет.
Закон солидарности — удивительно благородный закон. В данном случае была солидарность между узниками против их тюремщиков. Перед лицом общей беды и опасности вступает в силу закон взаимоуважения и взаимоподдержки, отбрасывая в сторону всю шелуху предубеждений и бывшего антагонизма. Так и здесь: немецкие заключенные перестали быть для нас гитлеровцами. Они — жертвы того же режима, против которого мьі боролись. И мы для них перестали быть врагами. Неважно, кто и за что сидит: тюрьма сравняла всех, как всех равняет смерть. Так началась связь с немецкими заключенными. Вначале мы им сообщали адреса только что доставленных в тюрьму арестованных. Пусть сообщат их родным. Немцы после освобождения (большинство из них имело мизерные сроки) минимум две недели проводили в Париже, пока их формировали для отправки, как провинившихся, на Восточный фронт. Они знали: за помощь французам им тоже могут оказать услугу. А в ней нуждались многие. После Сталинграда, трехдневного траура, последовавшего затем «эластичного выравнивания фронта» (как именовалось начавшееся откатывание перед рвавшимися вперед советскими войсками), а перед тем — крах Роммеля в Африке — всё это отрезвило солдатские головы, опьяненные ранее легкими победами. Равно, как и бесчисленные массовые бомбардировки самого их «фатерлянда». За что драться, становиться калеками, погибать? Стоит ли? Нет, простым людям никакие войны не нужны. Ни «справедливые», ни «несправедливые». Мир — лучше и справедливее, но… когда он наступит?
Скоро связь заработала основательно и продуктивно. Немецким солдатам стали давать адреса «родственников». Кстати, меня поразил один любопытный факт. Из «собеседований» с немцами я узнал о чудесах гитлеровской юстиции — Фемиды: за один мешок украденного цемента ефрейтору дали столько же, сколько за два вагона офицеру — три месяца! Может, офицер, как таковой, пользуется льготами? Справедливость по-гитлеровски? Впрочем, в дальнейшем мне довелось встретиться с не менее интересными капризами богини Справедливости. На этот раз — не немецкой…
Меня интересовал и еще один вопрос: как из тюрьмы осуществляется контакт с волей, о котором намекнул «папа» Ноэль? Как старожил, Ноэль пользовался неоспоримой привилегией: только он принимал наши пайки и миски с эрзац-кафе и «зупе» — тюремной баландой. Хлеб делить не надо: здесь выпекали маленькие буханочки на каждого. Ноэль получал пайки через кормушку и передавал их нам. Как только тележка подкатывала по рельсам, что хорошо было слышно еще издали, «папа» уже стоял у кормушки. Принимая порции, он наклонялся, чтобы разглядеть раздатчика-калифактора. Если это был кто-то из его группы (группы Вомекура), они регулярно обменивались записочками.
— Признаюсь, — ответил на мой вопрос Ноэль, — среди калифакторов бывают наши. Мы, старожилы, через них и общаемся. А те, кто получают передачи, связываются с волей…
И он показал только что полученную записку, на которой с обратной стороны был отмечен номер нашей камеры и его имя.
Дважды в месяц преимущественно те, над кем следствие было завершено, получали передачи из дому. По первым и третьим четвергам — фамилии от «А» до «К», по вторым и четвертым — от «Л» до конца алфавита. Бюрдейрон тщательно готовился к своим четвергам. Выдернув длинную нитку из простыни (иголка у нас была, хоть это и «запрещенный» предмет), он «вштопывал» в пятку своего толстого шерстяного белого носка послание, написанное на папиросной бумажке мельчайшим почерком и скатанное в шарик. Вштопав шарик в носок, он старательно пачкал это место и обрызгивал водой. В посылках, кроме еды, всегда передавалась смена нижнего белья и, конечно, пара или две таких же старых, штопанных-перештопанных носков. Обратно в чемодан передачи клалось грязное белье. В чистых носках приходили такие же шарики-записочки. В них были не только лаконичные фразы личного содержания, но и сведения, касающиеся подполья.
Четверг. Вдали загрохотала тележка. Несколько раз останавливается, едет дальше, приближается к нам. Остановилась у дверей. Шуршанье, шум, что-то ухнуло, тележка покатила дальше. Есть передача! Кому — известно: сегодня день Ноэля. Впрочем, только он и получает передачи. Шарлю почему-то их не было. Минут через 10–15 лязгают засовы, дверь открывается. На пороге фельдфебель Гиль. Ногой в несколько приемов, он подфутболивает и вгоняет в камеру чемодан-передачу. Вскрывает, начинает досмотр. Банки с джемом, тушенкой открывает, хлеб разрезает вдоль и поперек, овсяную муку (незаменимая и очень сытная приправа к жидкой похлебке!) пересыпает из кулька в кулек. Перелистывается разрешенная к передаче тетрадочка «Ри-ля-круа» — папиросной бумаги. Проверяет и табак, «брикэ-а-мэш» — зажигалку со шнуром. Белье прощупывается, просматривается на свет. Также тщательно осматриваются и носки. Напоследок Гиль крутит в руках кусочек карандаша: «Дать или не дать?» Махнул рукой и отдал, хоть предмет этот и запрещенный. Очередь за грязным бельем. С видимым отвращением трусит его и бросает в чемодан. Двумя пальцами брезгливо берет влажные (видимо, «потные») носки. Встряхивает их, велит Ноэлю вывернуть их наизнанку и… они тоже летят в чемодан. Так же ногой Гиль выталкивает его за дверь. Слышно, как тележка совершает обратный рейс, подбирая чемоданы… Друзья и родные на воле получат весточки! А Ноэль не спеша приводит в порядок полученное. Продукты, деля их мысленно на порции на 14 дней, размещает на полке. Закончив с этим, он приступает к самому главному — высвобождению из штопки полученной записки. Мы все на «атасе», закрывая Ноэля от глазка. Иногда бывают весточки и для нас