По утрам чаще стали хлопать кормушки, раздаваться вызовы: «Цур Фернемунг!» (На допрос). В нижних этажах стучали двери, слышались скрежещущие звуки кандалов, позвякивали наручники… Это началось в октябре. Естественно, наша тайная связь не могла остаться безучастной, и мы узнали, что арестована большая подпольная группа «МОИ» (рабочих-иммигрантов), во главе с армянином Миссаком Манушяном. То была поистине интернациональная организация: поляки, венгры, испанцы, итальянцы, румыны, посвятившие себя борьбе с общим врагом — нацистами. Среди них не было радистов, и все наши попытки связаться с ними, узнать о подробностях, остались тщетными.
В ноябре слева и справа в нашу камеру застучали сигналы радости. Были у нас и такие! Передали: «Союзники предъявили ультиматум Берлину: за одного нашего — десять ваших!» Имелся в виду расстрел. И перед отбоем из многих окон запели гимны, кричали «Гип-гип-ура!». Это было самое великое воодушевление в тюрьме за время моего там пребывания. Был ли такой ультиматум на самом деле, какого числа — точно сказать не могу. Но именно с этого дня тюрьма как бы замерла в тревожном и в то же время радостном ожидании. Все были уверены, что теперь-то расстрелов больше не будет. Лишь на двух нижних этажах по-прежнему часто скрежетали кандалы. Но ведь то — «террористы»! А к ним, видимо, ультиматум не относился.
В этом же месяце отстукана и другая, радостная для нашей группы, весть: при бомбардировке Нанта уничтожены все объекты ПВО. Там теперь широко открылись ворота для армад РАФ. Мы исполнились гордостью — ведь это наша группа занималась составлением плана-схемы расположения зенитных батарей. Конечно, наряду с нами, работали и группы «Когор». Только теперь мы ощутили результаты нашей работы. Одновременно стало жаль красивого старинного города.
Уже два месяца, как из нашей камеры не дергают на допросы. Действует ультиматум? Но мы готовы к худшему: вот-вот откроется кормушка, протянут бритвенный прибор и скажут: «Цум трибунал!» А это — конец! Как-то перестало вериться в реальность ультиматума. А вдруг освободят? А вдруг откроют Второй фронт? А вдруг? Вдруг просто «вдруг»?!.. Тяжелы вы, ожидания чего-то страшного! Тяжела ты, неизвестность при отсутствии всякой возможности что-либо предпринять! Куча предположений вихрем проносится в голове… И вот «вдруг» случилось: меня вызывают на допрос! Все сгораем от любопытства…
Кабинет гауптштурмфюрера, те же лица. Сидим, молчим. Своими ледяными глазками буравит меня следователь. Что это за игра в молчанку? На сердце — кошки скребут, но сижу с нарочито скучающим видом: выбор, мол, я свой сделал, готов к виселице, с этой мыслью смирился… Хоть и знаю, что виселиц здесь нет, — миновала меня подобная чаша: расстрел кажется куда приятней! Гестаповцу надоело первому:
— Чего молчишь? — перевел мне его вопрос долговязый.
— Сказал все. О чем говорить — не знаю.
— Кто такой Анри Менье?
— Не знаю, первый раз слышу это имя.
— Кто такой Жорж Нейрак?
— Не знаю (я, действительно, не знал).
— Врешь!
Я равнодушно пожал плечами: какое мне до всего этого дело? Следователь выдвинул ящик стола, достал оттуда «Вальтер», покрутил его и вдруг наставил на меня:
— Швайнхунд! Говори правду! Застрелю!..
Секунда, вторая… десятая… Каждая секунда ожидания, что вот-вот нажмут на курок (а чего ему это стоит?), — вечность. В голове вихрем мелькают самые дорогие мне мгновения из жизни — все это безвозвратно умчится в небытие! Сколько же прошло таких «вечностей»? Скорее бы конец, скорее!.. Вдруг гестаповец сует пистолет обратно в ящик. Куда-то отсылает переводчика. Вид его совершенно спокоен, даже апатичен, скучающ… Артист! Опять впивается взглядом, да ка-ак рявкнет:
— Вег, ферфлюхте! Марш ин андере циммер! (Вон, проклятый! Марш в другую комнату!)
У меня сильней зачастили мурашки по телу: в той комнате проводится допрос «с пристрастием»! Значит, опять? Наверно и долговязого послал за костоломами, или они уже ждут?..
Но комната была пуста, никого из «мастеров» не было. Приспособления на столе по-немецки аккуратно накрыты чехлами. Пол еще сырой после недавнего мытья: «рабочее место» готово для обработки очередного клиента…
— Нимм платц! Вартен! (Садись! Ждать!) — и гестаповец закрывает дверь, оставляя меня одного.
Слышу: он вышел и из своего кабинета. Я один в двух комнатах! «Сам пошел за костоломами!» Предчувствие изощренных пыток — о чем только не передумает в такие моменты воспаленный мозг! «А что если броситься к столу: там же “Вальтер”. Перестрелять их всех и себя!» — настойчиво вычерчивается и всверливается мысль. А не уловка ли это? Заряжен ли пистолет? Зачем он его показал? Нет, тут что-то не так… В раздумье взгляд упал на окно: чудеса — оно без решеток! Как я этого раньше не приметил! Интересно: куда оно выходит? На цыпочках подкрадываюсь, смотрю: внизу, на дне колодца, образованного зданиями, — тот самый двор, куда нас привозят. Бетонный или брусчатый. Я — на пятом этаже. Выпрыгнуть — и костей не сосчитаешь! Итак, мне предложено два варианта — и несмышленышу ясно: пистолет или самоубийство. И в том и в другом случае расстреливать меня не придется… Тут я услышал скрип двери в кабинете, шорох — выдвинут ящик стола. Ага, подонок, проверяешь! Я прав: пистолет не был заряжен, оставлен как приманка. Не успел я примоститься на табурете, как дверь резко приоткрылась, гестаповец просунул в нее голову. Уставился на меня:
— Бай-ле!.. Кеннет-ду Бай-ле? (Знаешь ли Байле?), — по слогам назвал он фамилию. Пристально, не мигая, глядит. Весь его вид — сплошной знак вопроса. Пожимаю плечами. Что еще за Байле? Скорей всего это — Бэйль, если по-французски или по-английски. Может, это шеф у Менье? Кстати, Менье или Ней-рак? Анри или Жорж? Может, это одно и то же лицо? Что я вообще знаю об Анри Менье? Почти ничего!.. Голова гестаповца исчезает. Через час или два меня снова отвозят в тюрьму. Покатали! С какой целью? Над этим ломает голову вся наша камера. Может, в следующий раз что-либо прояснится? Но… «следующего раза» не было: это было моим последним допросом. Загадочный, непонятный допрос! Или… предложение покончить самоубийством?
В душе сумрачно. Мы не знали, что ждет нас завтра, и в то же время не были уверены, что это страшное «завтра» не наступит уже сегодня — трибунал и обычный приговор: «К расстрелу!» Именно так и произошло несколько дней назад с Морисом Бланше, нашим кратковременным жильцом. Отец двух малых детей, шофер по специальности. Перед самым вторжением он был осужден «за участие в коммунистической демонстрации» к четырем годам. Срок уже заканчивался. Но это не понравилось нынешним властителям, хозяевам «Нового порядка». Они затребовали дела осужденных французским судом, и его привезли сюда — «на пересмотр дела». Как причастный к коммунистам, он в нашей камере вызвал горячие дискуссии: каждый стремился доказать ему преимущества своей политической концепции. Началось с обычного вопроса:
— За что тебя арестовали и судили, если не секрет?
Оказалось, что он, простой шофер, с трудом сводил концы с концами. Вообще никогда ни о какой политике не думал. Тут двое его знакомых попросили спрятать два чемодана с архивами их коммунистической ячейки № 52. Пообещали, что за это будут снабжать его клиентами. Почему же не оказать такую ерундовую услугу? Морис согласился, и действительно стало клиентов больше. Когда у него забирали чемоданы, вскользь обронили, что на Первое мая намечается демонстрация. Пусть, мол, посмотрит! И вот он в центре города. Демонстрация, транспаранты, выкрикивание лозунгов, листовки… В демонстрантов врезается полиция, выстрелы, свистки, свалка… Морис стоял на тротуаре и с любопытством на все это смотрел. И тут кто-то, убегая от ажанов, сунул ему что-то в карман и побежал дальше. Преследователи обыскали Мориса и вытащили из его кармана пистолет. Суд, тюрьма…
— Вот выйду, начну работать, как вол. Приобрету еще пару грузовиков — с одной машиной семью не прокормить. Открою свое дело…
— Стоп! Какое «дело»? — накинулись на него Ноэль и Морис. — Коммунисты не могут быть хозяевами даже малых предприятий: не имеют права эксплуатировать чужой труд!
— Какая же тут эксплуатация? У меня просто будет два шофера-помощника, я им буду платить за их труд. Подумать только, сколько сейчас безработных шатается в тщетных поисках заработка! Я же дам им работу…
Бланше обратился ко мне за поддержкой: правда же, что он имеет право нанимать рабочих?
— Видишь ли… Настоящим коммунистом я никогда не был, и не очень-то в курсе. Для этого надо многое изучать. Но постольку поскольку я прочел об их идее, то, пожалуй, коммунист не может нанимать работников: наем чужого труда считается у них эксплуатацией… — разочаровал я его. Бланше был озадачен. Как же так? Не иметь права на собственное дело?!
Вскоре все произошло просто и буднично: ранним утром, сразу после подъема, открылась кормушка, назвали его фамилию, протянули бритву с кисточкой и произнесли равнодушным голосом: «В трибунал!» Через несколько часов он вернулся бледный как полотно за своими вещами. «На расстрел!» — шепнул он дрожащими губами вместо всякого объяснения. Лишь несколько минут длился ритуал прощания, но какой душевный, какой торжественный! «Папа» долго жал ему руку, пристально вглядываясь в глаза. Его взгляд говорил: «Не опозорь! Достойно, как мужчина, прими смерть от рук палачей!» Ни единого слова. И Бланше ушел, навсегда…
В начале декабря, с раннего утра, в тюрьме шум, топот ног, крики, приказы… Потом все стихло. Из соседней камеры исчез мой «собеседник». Из какой-то дальней камеры на мой настойчивый вызов ответил быстрый стрекот, да еще на неправильном французском. Приходилось часто прерывать его буквой «Л» — «медленней!» или «РПТ» — «повторите!». То был настоящий профессионал! И, очевидно, или англичанин, или американец. Сплошное мучение!