Еще через неделю опять такое же оживление. Открылась наша кормушка:
— Бюрдейрон Ноэль! Ди захен фертиг махен! Инс кригсге-фангенен лагер! Лос, шнеллер! (Собрать вещи! В лагерь военнопленных!), — бросил Гиль и побежал дальше.
Ноэль заметался. Вдруг хлопнул себя по лбу, схватил листик папиросной бумажки и что-то быстро написал своим бисерным почерком:
— Спрячь надежно! Всякое бывает!.. Если встретишь союзников, предъявишь им этот пароль, и они тебе помогут! — сказал он мне, и мы наскоро попрощались.
Как только его увели, я прочел: по-английски Ноэль обращался «Ко всем офицерам Великобритаии» с просьбой оказать подателю сего любое содействие. Подпись: «055-А». Я бережно заштопал записку в рукав пиджака[45].
В первые дни января 1944 года в нашу камеру ввели… Марселя Реймана. Да-да, того самого «Житана-Цыганенка», бывшего некогда нашим «стажером». Трудно сказать, кто более был поражен нашей встрече — он или я. Но оба постарались сделать вид, что друг друга не знаем. Вообще подпольная работа приучает людей к игре, делает людей актерами. Разве можно что-либо утаить друг от друга в малюсенькой тесной камере!? (При встрече через десятилетия Морис Монте допытывался: откуда мы с Марселем знали друг друга?) Изможденный, с синяками и кровоподтеками, со вспухшими от наручников запястьями и потертыми кандалами щиколотками, Марсель сохранял свое удивительное спокойствие и выдержку. Все же нельзя было не почувствовать, что он уже простился с жизнью: в его потускневших глазах не было более того живого блеска и задора, какой был ранее и какой естественен юноше в 22 года. Особенно тяжело он переживал разлуку с сестрой и невестой — разлука, сомнения нет, была навсегда. Я старался развлечь его.
— Не старайся, Алекс. Не стоит! — И Марсель, пряча глаза, низко опустил голову. — Слишком много на мне дел. Таких живыми не выпускают. Но не жалею ни о чем…
Он был единственным в камере, с кем приходилось перешептываться. И не потому, что мы не доверяли другим: у нас были такие точки соприкосновения, о которых не хотелось, чтобы узнали посторонние, — могли бы, не поняв, поднять на смех…
Марсель состоял после «Бэ-Жи» в группе «МОИ» Манушя-на и, как почти все ее члены, был арестован. Следствие шло к концу, вскоре ожидался суд. По мнению Марселя, суд готовили гласный. Очевидно, поэтому гестапо и перевело членов группы, подвергшихся неимоверным пыткам, в камеры получше — на наш этаж «люкс». Пусть, мол, там зарубцуются страшные следы! Как потом оказалось, Марсель был прав: оккупанты решили представить публике «звериное лицо террористов и преступников, агентов Москвы и Лондона, именовавших себя офицерами Армии Освобождения, на самом же деле являвшимися не более как гнусными убийцами». С этой целью, еще перед судом, повсюду были расклеены «афиш руж» (красные афиши) с пирамидой из фотографий участников, со снимками диверсий, трупов с пулевыми ранениями… Под каждым портретом — имя и фамилия, национальность, с обязательным добавлением «красный» или «жид», и перечнем актов, совершенных данным лицом[46].
Теперь, после ухода Ноэля, старожилом в камере остался Шарль д’Орлеан. Вспоминая о нем, невольно задумываешься о его личности. С ним я был дольше всего, а вот сколько-нибудь стоящих воспоминаний не осталось. Будто он вовсе и не существовал. В памяти лишь одно: какое-то расплывчатое пятно с маленьким лицом и со вздорной претензией на трон. И еще… знаменитая фамилия, плюс «виконт». Если бы не она, я бы и вовсе забыл, что существовал среди нас некий «бурсье», как забыл и о других, пробывших в нашей камере очень краткое время. Плохо, когда от человека в памяти задерживается лишь его фамилия, а то и вообще ничего! Итак, нас теперь четверо. Кому очередь выпорхнуть из нашей клетки в неизвестность?
Очередь пришла Морису. Это был четверг: мы все ждали его передачи, послания с воли. С раннего утра захлопали двери, топот. Когда Мориса увели, шум переместился в подвальный этаж и там стих. Интересно: вручат ли ему посылку? Я заторопился: необходимо сообщить о выбытии товарища — пусть об этом сообщат родным — до моей передачи, когда об этом полетит туда весточка еще целая неделя! Этот новый радист-трещотка меня понимал хорошо, но мне трудно было разбирать его пулеметные очереди. Сообщил ему адрес Морисовой мачехи, получил от него «ОК». Как позже выяснилось, она своевременно узнала о выбытии его из тюрьмы, узнала, где искать, и нашла.
Ровно через неделю, тоже в четверг и в день моей посылки, тот же топот. В кормушку рявкнули: «Качурин! Собрать вещи! Шнелль!» — и через несколько минут я стоял в подвале, в шеренге с другими, лицом к стене, с закинутыми на шею руками. На моих ногах было две пары носков (и те, которые я готовил к отправке с грязным бельем, с уже вштопанным в них шариком со сведением об убытии Мориса).
После переклички, нас поодиночке заперли в боксы, чтобы затем, часа через два, вызвать и каждому выдать отобранные у него вещи: документы, деньги, ножи, продовольственные карточки… Всё, согласно описи, сантим в сантим. Завидные честность и порядок! У меня в руках опять мой фальшивый паспорт — вот это уже явный беспорядок!
Сажают в грузовики, спереди и сзади колонны — грузовики с автоматчиками. Сообщают, что нас повезут в Германию на работу. Даже поздравляют с «благополучным освобождением»! Да-а, верь им! Но во многих затеплилась надежда: всё худшее позади, впереди — спокойная, пусть и подневольная, пусть даже и не по специальности, но работа, почти свобода!..
Сгружают в Компьени, километров в шестидесяти от Парижа. Огромный пересыльный лагерь тысяч на сто. И здесь встречаю… Мориса! Надо же! Он уже успел свидеться с мачехой. Та договорилась с комендантом: у него твердая цена за человека — один миллион франков. И она поехала за ним, за этим миллионом.
— Вернется, скажу, чтобы и за тебя внесла… — обрадовал Морис.
Я узнал, что и здесь умудряются связаться с волей — посредством записок вокруг камня, перебрасываемого через стену. С той стороны их подбирают и переправляют по указанным адресам. «Записка вокруг камня! Это же способ Поля Негло!»
Стоим в строю, рядом Морис. Выкликают фамилии по списку предназначенных к отправке «на работу в Германию». 1600 человек.
— …Глянцев Александр…
Нет, не ослышался: фамилию повторяют! Выхожу из строя.
— Куда же ты? — пытается удержать Морис: — Тебя же не выкликали!
— Вызвали. Я — Глянцев, а не Качурин.
— А моей фамилии — Морис Монте — нет? Морис подбегает к офицеру.
Тот пересматривает список:
— Есть. Вот она, но ее вычеркнули. Вы остаетесь здесь!
Сработал миллион! Счастливчик! Его выпустят на свободу! Откупился!
Перед тем как вызванных поместили в отдельный загон из колючей проволоки, Морис, прощаясь, протянул мне свой перочинный нож:
— Возьми! Мне он без надобности, раз выпустят. А тебе, кто знает, может пригодиться!
Мы обнялись по-братски — ведь отличный парень — и расстались[47].
Срочно надо познакомиться с новыми спутниками, подобрать подходящих, надежных. Таких, кто не поверил в отправку «на работу». Перед обыском мы прячем документы и деньги между двух пар носков на ногах. Ножи засовываем в гульфики, надрезав их сверху. Второй нож отдаю тому, у кого его не было. Теперь надо держаться вместе, в одной пятерке. Пятым — паренек лет семнадцати, с ножом. На обыск идем гуськом, один за другим. Первым — я, как знающий немецкий. Настроившись на шутливый и беззаботный лад, сыплю прибаутками. Пофыркивая от моих шуток, унтер вермахта обыскивает меня вяло.
— Фертиг! Нексте! (Готово! Следующий!)
А я не отхожу — нашел достойного слушателя! Продолжаю болтать забавную ерунду, помогаю себе ужимками, гримасами… Жду, пока он не закончит со всеми моими новыми будущими спутниками. Ура! Мы все остались с ножами!
Каждому выдают по картонному коробку «секур насиональ» (петеновской помощи). Эта «помощь маршала Петена», предназначенная для французских военнопленных, теперь компенсирует сухой паек, который надо было бы гитлеровцам выдавать узникам, отправляемым в Германию. Неплохая поддержка гитлеровскому рейху!
Длинной колонной по пять выводят за ворота. За ними входим внутрь мешка-западни из плотных шеренг солдат в вермах-товской форме с насаженными на карабины штыками. Впереди — солдаты с автоматами, овчарками, дубинками. Доходим до них, и такие же автоматчики захлопывают мешок сзади. Оцепленная со всех сторон колонна трогается, сопровождаемая руганью, криками. Странно: конвоиры ругаются на чисто русском языке. Кто они?
— Браток, откуда ты? — обращаюсь к ближайшему, но еле успеваю увернуться от удара прикладом. Как огнем ошпарили меня налитые злобой глаза… Вот-те и «браток»!
Начинается посадка в товарные вагоны. Не сажают, а впрессовывают! Удары дубинками, прикладами, с матерщиной! В каждый вагон на 40 человек впрессовали по 120. На буферах каждого второго вагона — настил из досок, прожектора, пулеметы в оба бока. Надо попасть к такому торцу, где нет настила! И наша пятерка ринулась туда. Вагон заполнен. Стоять приходится на цыпочках, не повернуться. Заскользили двери, сразу стало темно и душно. К счастью, сейчас январь, мороз. А как бы было летом, в жару? Глаза свыкаются. По бокам — узкие окошки, опутанные колючей проволокой.
Как только поезд тронулся, мы стали расширять себе место. Наметили три доски ниже балки, к которой обычно привязывают лошадей. Резать надо вертикально, три доски с двух сторон, на расстоянии примерно с метр прорезь от прорези. И чуть вбок от центра — над буфером. Насквозь нельзя: увидят снаружи при остановках. Итак, начали выдалбливать желобки. Ближайшие соседи заметили возню, запротестовали. Пригрозили им ножами, и они успокоились. Работаю только левой — правой не могу. Поочередно сменяем друг друга, и работа идет безостановочно. Кто отдыхает, держит «на прицеле» соседей-паникеров. Мы знали, что ночью, в районе Бар-ле-Дюка или Нанси, есть подъем, поезд там идет медленно. Надо успеть: это единственный шанс, — утром поезд будет уже в Германии!