В переполненном зале — мертвая тишина: никто не ожидал подобного зрелища! Капо поражен тоже, но еще не сражен:
— Ладно, этому верю, и этому… Ну а ты, ты тоже был кем-то?
И каждый из «рабов», кто катал тяжелые тачки, кто таскал камни, кого только что подгоняли и избивали, как скот, — каждый оказывался представителем высшей интеллигенции, культуры и искусства… И именно его, этот цвет ума человеческого, и старается нацизм уничтожить в первую очередь! Уничтожить все лучшее, так как оно мешает, сопротивляется, не согласно с его идеологией! Видимо, не зря один из рупоров этого режима — Герман Геринг произнес:
— Как только я услышу слова «культура», «совесть», моя рука тянется к пистолету!
А мы здесь, в концлагере, под воздействием этого концерта почувствовали в себе Человека, несломленного и гордого.
Ночами лагерь иногда будил рев громкоговорителей. Из черных тарелок неслось: «Парикмахеры, санитары, врачи! Бегом к бане!» Такие приказы были не в редкость. Но один случай запомнился особо. Днем и ночью в лагерь приходили все новые и новые этапы — эшелоны с узниками: из Компьеня, Маутхаузена, Аушвица (Освенцима), других лагерей, разных стран… По 600, 800, 2000 человек… Страшные эшелоны! Бывали случаи, когда в пути, чтобы развлечься, конвоиры стреляли из автоматов по переполненным вагонам. Многие в них оказывались ранеными, убитыми, и еще сутки-двое путь продолжался, пока состав не доставят до его конечной остановки — к нам в Бухенвальд. В одном таком транспорте из Бельгии помню седовласого старика. Его, в полубессознательном состоянии, товарищи дотащили до бани. Из пулевых ран в груди и в спине, пенясь, пузырилась и вытекала сукровица. Говорили, что он был бельгийским министром. Обмыв, я сделал ему перевязку и с другими ранеными на носилках отправил в ревир. Сомневаюсь, что бедняге удалось выжить…
Примерно к середине мая наша «Иннере амбуланц» пополнилась еще одним русским — военнопленным ветврачом Григорием Бойко. И меня Отто Кипп перевел в хирургическое отделение, чтобы я подучился и этой работе. Я понял: у руководства имеется какой-то план. Подъем для нас был в 4.00, и я отправлялся на новое место работы. К этому времени я уже был переселен в блок № 12, где жили врачи. Работа начиналась с подготовки к приему. Бинты использовались по нескольку раз, и полученные из прачечной надо было разглаживать и скатывать. Но больше всего было бинтов бумажных. Салфетки мы нарезали из специальной многослойной бумаги. Всё затем стерилизовалось. Подготавливали рабочие места: раскладывали инструменты, банки с мазями, растворами. Все имело свое строго определенное место: ни секунды не должно было уходить на поиск того или другого. Этапы в сотни и тысячи узников, с ранеными в дороге, длинные очереди «доходяг» с сочащимися язвами, фурункулезом (очень много было с карбункулами!), с ранами, полученными на работе или после избиений, обязывали работать быстро и быть к такой работе хорошо подготовленным. Мы обучались в накладывании повязок различных видов, жгутов, к местной анестезии, инъекциям. Во дворе ревира были организованы массовые курсы по первой и неотложной помощи: руководство подпольем негласно подготавливало нас к работе на случай вооруженного восстания. Естественно, мы этого тогда не знали. Но полученные навыки пригодились неожиданно намного раньше…
Периодически, раз в шесть месяцев, узникам предоставлялось право заполнять специальные бланки писем на волю, с предварительным на них перечислением, о чем можно писать. Пришел и мой черед. Писать или не писать? Кому? Надо было все обдумать, чтобы не подвести адресата. После долгих раздумий и консультаций с друзьями решил сообщить о себе Терезе Бинэ: Ренэ писать не рискнул из опасения, что она, возможно, «под колпаком» — негласным надзором. Основным моим желанием было узнать о Мишеле. И в письме я упомянул о «блохах» (блоха по-фрацузски — пюс). У подписи я ввел и слово «Зиг» (по-немецки — победа, но не так пишется). Ведь нынешнюю мою фамилию Тереза не знала, да и почерк больной рукой не был похож на мой старый. Добавил несколько фраз о том, о чем могли знать только она и я. Догадается ли? Получу ли ответ? — и стал ждать, но без особой надежды.
Отто Кипп пригласил как-то сыграть с ним в шахматы. Сыграли партию, вторую… и он предложил мне сходить в блок патологии. Назвал час:
— Подойдешь к капо, скажешь, что это я послал тебя сыграть с ним. Он — большой любитель…
Так я и познакомился с австрийцем, политическим узником Густавом Вегерером. В шахматы он играл преотлично: я не выиграл у него ни единой партии. За игрой у нас шли откровенные разговоры. Особенно он интересовался развитием событий во Франции, деятельностью подпольщиков в Бретани, в других местах, о связях с союзниками. И я «выкладывался» перед ним, как на духу: очень приятно, когда тебя умеют слушать! Он несколько раз побывал в Москве, якобы на шахматных турнирах. Когда Гитлер захватил Австрию, Вегерера арестовали. По-русски говорил он безупречно. Во время последней беседы он повел меня в кабинет патологии и показал хранившиеся там экспонаты. Только тут я узнал о садизме бывшей «комендантши» лагеря — Ильзы Кох, зверствовавшей здесь до сорок третьего года. «Экспонаты» были собраны при ее непосредственном участии. Ссушенные и каким-то способом уменьшенные чуть ли не до размеров кулака людские головы на мраморных подставках предназначались как пресс-папье в кабинетах — сувениры высокопоставленным эсэсовским чинам. В стеклянных сосудах — органы человеческого тела, в одном — сердце и кусок подкожного сала, якобы ее любовника-заключенного… Фрагменты высушенной татуированной кожи: Ильза Кох специально охотилась за узниками с красивой татуировкой: их убивали и в свинарнике-Швайнешталь — особая бригада занималась выделкой этой кожи, из которой затем изготавливали дамские сумочки, настольные абажуры, переплеты для книг и пр… До сих пор перед глазами эти банки с заспиртованными (или в растворе формалина) сердцем и салом! До чего только не додумается патологическая психика при вседозволяющем преступном режиме![59]
— Об этом нельзя забывать! — гневно отметил Густав. — Может, тебе удастся осуществить твою мечту. Я уже стар, слишком много знаю. Таких, как я, эсэсовцы в критический момент уничтожат первыми. Запоминай, будь свидетелем! Скоро тебя отправят на транспорт. Может повезет, и ты бежишь… Вот и расскажешь, что видел, что здесь творилось. Пусть мир узнает!.. Учти, что даже после войны появятся круги, которые будут отрицать эти факты, будут стараться их исказить, сфальшивить. И для этой цели они будут нанимать «историков»! Найдутся и такие, кто будет обвинять тебя во лжи, — ты, мол, ничего этого не видел. Учти, как сказал один недалекий мудрец: «Заразная болезнь — заразна!» Конечно, если ее не лечить, не заниматься профилактикой![60]
Лагерные репродукторы вызвали двести номеров — голландцев. Среди них был и мой. Отправка на транспорт под кодовым названием «Вилле». Куда он? — никто не знал.
В ревире мне выдали нарукавную повязку «Арцт-пфлегер». Я назначался заведующим медпункта. Буссе и Кипп выделили мне два огромных ящика с медикаментами, инструментарием и перевязочным материалом. По норме — на три тысячи человек. Почему так много, — нас же всего двести! Погрузили на машины, и к вечеру мы прибыли к месту назначения — в палаточный лагерь на холме близ города Цайц. Вокруг — колючая проволока на изоляторах, вышки из бревен. Много больших палаток. В одной разместили голландцев, маленькую палатку предоставили мне. Это будет медпункт. В ее закутке — амбулатория с кроватью для меня, в остальной части — несколько тюфяков прямо на земле — «стационар». В углу лагеря вырыта глубокая траншея с системой бревен по обе ее стороны, как в уборной малого лагеря. Там же рядом — несколько бочек с хлорной известью. Эсэсовцы распределили должности голландцев — они будут обслугой. Фельдшер — СС-обершарфюрер (старшина). Оба ящика он сразу же забрал к себе, оставив мне лишь две банки — по полкилограмма ихтиоловой мази и вазелина, и некую толику перевязочного материала и инструментария:
— Если потребуется что-либо, будешь обращаться ко мне…
Через два дня стали прибывать грузовики с узниками. Все — венгерские евреи. Три тысячи человек! Рано утром их строили и выгоняли за ворота. Там заставляли разуться и с ботинками-хольцшуэ на плече гнали бегом по дороге из свеженасыпанного щебня. Около четырех километров. По спотыкавшимся и отстающим немилосердно гуляли резиновые шланги и приклады. Уже с середины пути щебенка покрывалась кровавыми каплями…
В первые дни я выходил вместе со всеми и был невольным свидетелем произвола эсэсовцев. Но шел я как «экскурсант»: обутый, не по щебенке, а по обочине, среди конвоя. Я хотел ознакомиться с обстановкой, разведать возможности побега. И… воочию убедился в зверстве охраны и в трагедии евреев.
Нас ввели на территорию совсем недавно разбомбленного завода «Брабаг» (браун-колебезин) — искусственного бензина из бурого угля. Бомбы большого вреда заводу не нанесли, зато были разрушены все коммуникации, силовые кабели, подсобные помещения, трубопроводы тепло- и водоснабжения. Евреи должны были рыть глубокие, в рост человека, траншеи и по ним затем протягивать тяжелые, освинцованные и большого сечения силовые кабели, расчищать завалы, восстанавливать железнодорожные пути. Часть траншей была уже вырыта ранее, видимо, экскаваторами. Работа по двенадцать часов, с перерывом на обед, но без еды. Возвращались евреи опять босиком по острым камням: — Обувь надо беречь. А самих евреев надо приучать к физическому труду! — злорадно утверждали конвоиры. И опять избиения шлангами…
Так, щеголяя друг перед другом, конвоиры вымещали свои культивированную ненависть к евреям и беспредельный, ненаказуемый садизм.
Че