Дважды в день, на работу и с работы, мы проезжали через полустанок Кальшойрен. Там, рядом с железнодорожным полотном, стояло два барака — лагерь девушек, остовских работниц. Без особого труда удалось установить с ними контакт, договориться: объяснили им место нашей работы, под каким большим камнем мы будем оставлять им записочки. Как нас, так и их прежде всего интересовали земляки. Они были из Смоленской, Брянской, Минской, Днепропетровской, Станиславовской и других областей. Когда дружба более-менее закрепилась, в одной из записочек мы попросили их содействия в случае нашего побега. Они ответили согласием.
Удивительнейший случай произошел у нас — побег с места работы. Такой, что и побегом-то его не назовешь! В моем вагоне был парнишка лет шестнадцати, Ваня-«Курский». Откровенно говоря, подобного трусишку я еще никогда не встречал: при первых звуках самолетов он, если это было на работе, распластывался ниц на земле, закрыв голову руками. Если в вагоне, он, как угорь, соскальзывал с нар и нырял под них. И ничто не могло его сдвинуть с места, пока звуки бомбардировщиков не удалятся. Прозвали мы его «Птицей-страусом».
— Ванька-а-а! Как ты сюда попал? — сквозь грохот близких разрывов донесся до меня удивленно-радостный возглас. Мы только что вбежали в полуразрушенное здание, а в нем уже ока-запись мальчишки-остовцы. Я оглянулся: у нашего ничком на мусоре лежащего Ваньки сгрудились эти гражданские. Оказалось, земляки, из одного села. Услыхал, как нашу «Птицу-страуса» уговаривают бежать. Тот — ни в какую, слышать ничего не хочет! Здорово похоже на анекдот: ведут как-то длинную колонну на расстрел, проходят рядом с лесом… «Давай дернем в лес: три шага, и кусты нас скроют!» — предлагает один обреченный другому А тот: «Да ты что, рехнулся? Ведь хуже будет!»…
— А вы украдите его! — пошутил я, не выдержав. Ребята глянули на меня удивленно. Затем пошушукались. Один из них исчез и вернулся с одеялом. Не успел я и глазом моргнуть, как Ваньке засунули кляп в рот, спеленали и были таковы со «свертком»! В суматохе, в свисте и разрыве бомб ничего не разберешь!
Бомбардировщики улетели, нас вывели из помещения, построили, стали пересчитывать:
— Штиммт нихт! Айнер фельт (Не сходится: одного не хватает!) — недоумевают эсэсовцы. Искали-искали — как в воду канул! Тут один из них обнаружил рядом со свежей воронкой кусочек «зебры» с пятнами крови. Решили, что кого-то разорвало и засыпало, поиски прекратили. Молодцы, ребята: отлично придумали! Да, здесь проявились настоящая солидарность, товарищество, решительность, мужество. Эти качества у русских юношей не были пустым звуком! Разве после такого можно их не уважать?! Уверен, что такими же окажутся и девчата из Каль-шойрена, что верить им можно! Впрочем, будущее покажет.
Взрывы бомб, да еще когда они совсем рядом, сеяли панику среди эсэсовцев. Ох, как не хотелось им погибать! «Полосатикам» терять было нечего, и не всегда они «драпали», очертя голову, в поисках укрытия. Им важнее было использовать панику, отсутствие охраны, чтобы ринуться на поиски съестного. В одном полусгоревшем вагоне, довольно далеко от места работы, я обнаружил мешки с мукой. Конечно, схватил целый, взвалил его на плечи и пошел, еле передвигая ноги. Наполнить наши сумки мукой было бы делом секунды. Ну и тяжеленный же, килограммов на 70–80 (на неделю бы всем хватило! Каких бы лепешек напекли!). Вдруг слышу сзади крики: «Хальт!.. Хальт!» Оглянулся: увидел далеко-далеко полицейских с карабинами. Мне лишь бы в зону оцепления — туда не сунутся! И я припустил, насколько мог, быстрей. Вдали грянул выстрел. В тот же миг меня что-то толкнуло в спину, и я чуть не клюнул носом. Откуда ни возьмись, навстречу мчится гауптшарфюрер. Со стеком в одной, со своим огромным пистолетом — в другой руке. Тоже кричит «Хальт!» Я остановился, сбросил с плеч мешок. Подбежали полицейские, хотели меня забрать.
— Зачем? Куда? — удивляется эсэсовец.
— Будем судить за мародерство…
— Глупости! У нас это проще и без волокиты, намного быстрей! По формуле: «Фойер, раух, люфт, химмель унд фрайхайт» (огонь, дым, воздух, небо и свобода)… — и он, записывая мой номер в свой блокнот, стал подробно и красочно разъяснять полицейским процедуру сожжения в крематории: как там в огне корчатся от жары тела живых и мертвых, а длинным черным шлейфом их души отправляются «без пересадки» в небо…
Лица полицейских позеленели, их чуть не стошнило. А эсэсовец, довольный произведенным эффектом, приказал отнести мешок на место. Да-а, взвалить его на плечи с пола вагона — одно, а вот приподнять с земли со-о-всем другое. Как я ни тужился, — не получалось. Тут я заметил дырочку в мешке, откуда струилась мука. Понял: вот, куда угодила пуля! Мука меня спасла!! Узнав, что меня ожидает, сострадательные полицейские помогли не только взвалить, но и донести мешок до вагона…
На вечерней поверке вижу: ко мне направился гауптшарфюрер. Теперь мне амба: отправит в Дору на виселицу!.. Подходит, вынимает свой блокнот, листает, находит листок с записанным сегодня моим номером, аккуратно вырывает и, хитро глянув на меня, разрывает его на мелкие кусочки и бросает по ветру:
— В следующий раз я тебе буду давать одного эсэсмана, чтобы он стоял «на атасе». Но… половину добычи вам, а половину — нам. Ясно?..
В пятницу вечером, 3 ноября, эсэсовцы долго не могли поверить своим глазам: испарилось двое узников! Мы и сами не могли понять, когда и где они исчезли. Неужто бежали? Но факт остался фактом: исчез здоровенный парень из моего списка в шестнадцать человек — Иван-«Москва» — бывший, как он любил прихвастнуть, «урка», а с ним и незнакомый мне «капитан Андрей». Был ли он на самом деле капитаном — никто этого не знал. Но таковой была его кличка. С Иваном они оба были в одном вагоне-бригаде.
События устремили свой бег: пора и нам! В субботу нас сняли с работы на два часа раньше: эсэсовцы решили устроить себе баню — сегодня помоется малая часть, завтра — остальные, подавляющее большинство. Поэтому в воскресенье на работу повезут лишь два вагона, то есть две бригады — 48 французов, под охраной нескольких эсэсманов: особой опасности, как считали эсэсовцы, они не представляли — на побег французы не очень прытки.
И тут неожиданно «Сибиряка» и меня вызвал к себе гаупт-шарфюрер:
— Я отдаю приказ: с понедельника начать поголовную стрижку наголо. Скоты: побеги вздумали совершать! А вас назначаю: тебя, белого, — капо, а второго, бугая, — форарбайте-ром. Поэтому волосы вам пока стричь не буду. Но… чтоб у меня был полный порядок! И никаких побегов! Ясно?
Радости мало! Иметь какой-либо чин пособника эсэсовцев — позор! Но не согласимся — лишимся волос. А бежать стриженному наголо — больше шансов быть немедленно опознанным и пойманным. Что делать? Остается одно — бежать немедленно! Поговорил с Николаем-«Америкой» и, как он предложил, договорился с французами, назначенными на работу в воскресенье: двое из них останутся отдыхать, мы же выедем вместо них. С «Сибиряком», с Николаем-«Белофинном» — ребятами из нашей группы — договорились, что, в случае нашей удачи, связь с ними будем держать через те же «почтовые ящики» — под камнем. Они и останутся здесь за старших.
…Прогуливаемся перед своим вагоном с «Америкой», размышляем о возможных вариантах завтрашнего дня. Тут подходит к нам незнакомый «полосатик»:
— Айда, ребята, к нам на суп, из кролика!
Вагон незнакомца стоял в туннеле. Там нас ждало еще трое «хозяев». Представились советскими командирами. Суп оказал — ся отменным. Из кролика ли? Впрочем, собака ли приблудная, кролик ли (откуда ему здесь взяться?!) или что другое — разве разберешь в этом вкусном мясном вареве? Но дело, конечно, было не в супе. Незнакомцы почему-то были убеждены, что мы готовимся бежать, просили и их включить в нашу компанию: «Хорошо, что, мол, кто-то знает немецкий!» Мы не могли отказать, пообещали. Сказать, однако, что побег решен на завтра, — этого мы тоже не могли: не удастся он — станем посмешищем. Не решились познакомить их ни с «Белофинном», ни с «Сибиряком»: кто знает, что у незнакомцев на уме?
В воскресенье, вдвоем с «Америкой», вместе с французами мы из нашего тоннеля Кирберг были увезены на работу на Южный товарный вокзал Кёльна. Нам помогло само провиденье: около полудня — налет огромной силы. Бомбили совсем рядом. Охрана и французы в ужасе распластались на земле. Нам было не до таких «нежностей»! Сперва ползком, затем полусогнувшись, наконец, во весь рост мы припустили что есть духу вон из зоны оцепления. Туда, где рвались бомбы, откуда свистели осколки, летели комья земли, где трещали и ломались ветви деревьев… Дальше, всё дальше, как можно дальше!!.
С хрипом вырывается последнее дыхание, а мы бежим и бежим… На бегу сбрасываем куртки-зебры, я остаюсь в цивильном пиджаке, Коля — в одной рубашке. Куртки тут же зарываем в куче опавшей листвы. Пробегаем через небольшую полянку. Всего несколько минут назад здесь располагалась и изрыгала в небо свой смертоносный огонь батарея длинноствольных орудий, суетилась обслуга — 17-19-летние солдатики. А сейчас здесь, в едком серо-желтом дыму, опрокинутые зенитки, перепахана земля, воронка на воронке. Кое-где подергиваются в последних конвульсиях шматки человеческих тел в лохмотьях полевой серо-зеленой униформы. Смрад, кровь, едкий дым… истинная картина неприкрашенных результатов обыкновенной войны! За что вы, юноши, боролись? За что вы проливали свою кровь? За что вы дали разорвать себя на мелкие куски? За что… за что?.. За кого? Во имя чего? Во имя будущего? Так у вас его нет и не будет! Не будет его и у ваших детей, так как и их самих у вас не будет! Поскорее долой от этого жуткого места!.. И тут я заметил, что на моем пиджаке пришит красный треугольник и номер! С омерзением сорвал их и сунул в листву.
Лес внезапно оборвался. Начались огороды с сарайчиками и маленькими оранжерейками. К счастью, поздняя осень, и здесь — никого. Забежали в одну оранжерейку, в домик, в другой. Коля нашел ветхий комбинезон. Точно по росту! Сбросил брюки, надел его: теперь хоть один из нас в гражданском! С головы до ног! Нашли поломанный револьвер-бульдог и старый ржавый охотничий нож. Годится: пусть символически, но мы «вооружены»! Если настигнет погоня, бросимся на нее «с оружием». Конечно, нас тут же перестреляют. А это во сто крат лучше, чем избиения, а затем — виселица…