Перед казармами от дороги, ведшей к мосту, ответвлялось узкое асфальтовое шоссе, спускавшееся к левому берегу Рейна, к селу Нойендорф. Напротив его, на другом берегу, у подножия гористого склона, находилось село Нойдорф, а выше его — поселок Эренбрайтштайн. Там, за вершиной скалы, была установлена мощная артиллерийская батарея: с той стороны Рейна уже оборудовался новый заградительный рубеж.
Чуть ниже по Рейну, в глубине правого берега, — город Грен-цхаузен. Там за горизонтом ночами по одному-два раза внезапно вспыхивало медленно разрастающееся зарево. Затем появлялся пук ярко-красного пламени, освещая над собой длинную черную сигару. Эта сигара, подгоняемая пламенем, все быстрее и быстрее всверливалась в черное небо, оставляя под собой белый шлейф, а затем стремительно уменьшающимся метеором, сделав где-то в высоте крутой поворот, исчезала из виду. Все это происходило при полной тишине. Лишь через две-три минуты, когда в небе не оставалось уже никаких следов, уши взрывал мощный, все содрогающий рев, грохот с завыванием. Он длился минуты четыре и, удаляясь вслед исчезнувшей сигаре, постепенно затухал. А уши долго еще не были в состоянии привыкнуть к наступившей тишине. Что это? Вскоре мы поняли, что близ Гренцхаузена производится запуск беспилотных радиоуправляемых ракет «Фау-2». Болтали, что, мол, они поднимались на высоту в 70 километров и там сворачивали на Лондон. Несколько ракет на наших глазах взорвались в небе, не успев набрать нужной высоты. Мы знали, что узники некоторых концлагерей, таких, как Дора, занимались монтажом этих ракет. И в Бухенвальде собирались наладить их серийное производство, да не вышло: в августе разбомбили завод. Преждевременные взрывы этих ракет — не результат ли работы узников, их саботажа?..
В небе то и дело пролетали тучи союзных бомбардировщиков, то в глубь Германии, то возвращаясь оттуда. Не забывали они одаривать частью своего груза и наш город и его окрестности. Уже давно не видно немецких самолетов. Единственной защитой, кроме редких зениток, было несколько аэростатов, да бочки с искусственным туманом. Обслуживались они советскими военнопленными, переодетыми в форму «люфтваффе» и находящимися на немецком солдатском довольствии. Жили они бригадами по 6–8 человек в раскинутых вблизи их «агрегатов» брезентовых палатках. Искусственный туман! По-моему, в данном случае он был малоэффективен, скорее был соломинкой для утопающего: разве мог он скрыть город, если русла рек Рейна и Мозеля, да нити железнодорожных путей, пусть и разбитых, сходившиеся к вокзалу, оставались отличными ориентирами для летчиков? Видимо, тут больше пеклись о спасении мостов, которые, хоть и продырявленные и решетоподобные, продолжали нести свою службу. Сам город, в котором не было стоящих военных объектов, кроме нашей казармы, союзников интересовать не мог. Их бомбардировки «ковром» были нацелены на окончательное уничтожение любых коммуникаций, ведших в сторону фронта. Остовцы, прибегавшие из прифронтовых мест, рассказывали, что на фронте у немцев почти нет ни снарядов, ни патронов. Самое, мол, ходовое оружие у них — кирка и лопата: пока одна часть солдат сидит в окопах и изредка постреливает, другая часть вместе с мобилизованным населением и остовцами занимается рытьем окопов в тылу, километров на пять сзади. А американцы не спешат, не предпринимают никаких атак. Зато неустанно бьют их артиллерия и танки, без передышки пикируют и бомбят карусели штурмовиков. Отутюжив «на всякий случай» лишний день уже пустые окопы, они методично придвигаются на столько же, на сколько отступят немцы. И не более. Смерч их огня переносится на новые вражеские позиции. Жизнь их солдата — на вес золота. Так это или не так, — судить не берусь. Но кое в чем впоследствии пришлось убедиться.
В конце февраля гул канонады на западе значительно приблизился. Яснее стали видны воздушные карусели-хороводы: они не только бомбили, но и обдавали очередями окопы и все движущиеся цели. Через мост на ту сторону Рейна, всегда ночью, стали тянуться разрозненные мелкие группки немецких солдат, редкие машины, самоходные минометы…
В одну из последних февральских ночей мы бродили по близлежащему лесу. Вдруг сквозь деревья стали видны отблески костра. Кто бы это мог быть? Осторожно стали подкрадываться. Явственней донеслись обрывки раздраженных голосов, доходивших подчас до крика. Почудилось, что среди немецких были и русские ругательства. Русские?!.. Заинтригованные, подползаем еще ближе. Видим: у слабенького костра сидят человек шесть в немецкой полевой, а может и люфтваффевской, форме и о чем-то препираются со стоящими к нам спиной эсэсовцами в черном. Их было столько же. Донеслось смачное русское ругательство — его произнес один из сидевших. Неожиданно эсэсовцы, будто по команде, дали по короткой очереди в этих солдат и тут же, как саранча, накинулись на их ранцы. Подлецы! Убивать, да еще и мародерством заниматься!!! Мы и так были на них злы, а тут такое!.. Негодуя и не в силах сдержаться, мы выпустили в эсэсовцев чуть ли не по целой обойме. Подождали. Нет, уже никто не ворошится, тишина. Один из эсэсманов недвижно лежал чуть ли не в центре костра, противно завоняло шерстью.
Рядом мы обнаружили четырехколесную ручную тележку, а в ней — о, чудо! — два легких ручных пулемета и к ним полные диски, целых шесть штук! Советское оружие! Дегтяреве кое! Как оно сюда попало? Конечно же оно нам пригодится, надо только в нем разобраться, научить пользоваться им и ребят. Соблюдая осторожность, прикатили тележку к себе и зама-скировли ее поближе к малине, присыпав опавшими листьями и снегом.
Дня через два по потолку над нами быстро-быстро затопали кованые сапоги. Напряглись, ожидая гостей. Но нет, наступила тишина… Что случилось? Не в силах превозмочь любопытство, выползли через щель, рискнули глянуть во двор: там стояли две поломанные телеги, валялись какие-то разбитые ящики, мусор… и ни живой души! Совсем уж необычная картина! Через час, не выдержав, вышли во двор. Со всех этажей на нас глядели пустые окна с разбитыми стеклами: казарму бросили! Мы в ней — единоличные хозяева!
События помчались за событиями… Казарма — лакомый кусочек для бомбардировки, ведь не знают же, что она пуста! Надо бы во время налета держаться от нее подальше Но, когда над головой были такие соседи, разве вылезешь из своей норы? И приходилось, как «премудрым пескарям», сидеть в подвале и дрожать, прикидывая: пронесет сегодня или не пронесет? Чтобы как-то успокоить ребят, я им, как непреложную истину, внушал: «Не бойсь, ребята, сегодня сюда бомбы не сбросят. Знаю точно!» Так было до сих пор. Но теперь, когда мы избавились от опасного соседства, когда до свободы оставались считанные дни, испытывать терпение судьбы было бы глупо. И вот завыли сирены, а меня, как назло, опять затрясла малярия. Паршивая это штука — болотная лихорадка-палюдизм. Подхватил я ее, видимо, в лагере Секелаж. Температура под сорок, губы потрескались, всего трясет, пот льет градом, ноги и руки — ватные! Попросил ребят помочь выбраться на свежий воздух, довести до палатки «люфтваффевцев». Только уложили к ним на койку, как показалась туча «летающих крепостей». Засвистели и завыли бомбы. Все умчались искать надежного укрытия. Рядом с палаткой на буржуйке осталась скворчать картошка. А я лежу, почти в полузабытьи. Кругом ухают взрывы. Вдруг почувствовал, что на одеяло над животом плюхнулось что-то, жжет… Тронул пальцами, обжегся и окончательно очнулся. Посмотрел: пропеллер-стабилизатор от бомбы. Вверху, в брезенте — проделанная им дыра!.. Э-э-э, нет, так мы не договаривались: раз на меня уже части бомб летят, надо убираться отсюда подальше! Кое-как встал на ноги и, шатаясь из стороны в сторону, побрел куда-то вперед. Дошел до каменного забора, придерживаясь за него руками и облокачиваясь телом, проскользил таким образом еще с десяток шагов, пока, наконец, не свалился в полном беспамятстве…
Меня растолкали ребята. После налета они бросились, было, к палатке, но там — ни ее, ни печурки, ни картошки, ни меня!.. Одни воронки! Думали, меня разнесло на части… Понуро возвращаясь к себе, набрели на меня. Что ж, пойдем «домой»! Подошли, а и дома больше нет! От корпуса — одни развалины!..
— Нет, а все-таки: откуда ты так точно знаешь, куда упадут бомбы?
А вы говорите: чудес не бывает!.. Бывают они! Еще и какие! Короче, одно из них спасло в тот день и меня и всю мою братву. С тех пор смотрели они на меня как на кудесника-провидца… Да вот на вопрос, куда теперь податься, «кудесник» ответа не находил.
— А тобой очень интересуется переводчица из лагеря, все время о тебе спрашивает… Вместе с матерью она живет в Ной-ендорфе. Давай попросимся к ним! — предложил практичный Семен Егупов.
Переводчица?! А и правда, это она нас тогда выручила, помогла нам «легализироваться»! Очень симпатичная восемнадцатилетняя смуглянка. Говорила, что была студенткой киевской консерватории, класс фортепьяно. Что ж, попробуем…
Двум женщинам, да еще в такое ненадежное время оставаться одним не очень сладко. И они приняли нас чуть ли не с восторгом. Тем более, что мы — с оружием.
Дом был большой, хозяев в нем давно не было. Мы все разместились на втором этаже, окна которого выходили к Рейну. Памятуя о событиях в Аахене и «чистильщиках», ожидая, что и здесь может такое произойти, мы сразу же постарались закрепиться поосновательней. Пулеметы установили у окон, там же разложили и с десяток гранат: жизнь свою продадим подороже.
Из самоходных минометов, которые ночью спешили к мосту, два осталось близ Нойендорфа, — видимо, не хватило горючего. Еще через два дня не было днем видно ни единого немецкого солдата, а ночью два сильных взрыва возвестили о взрыве мостов. Так мы и очутились на «No man’s land» — ничейной земле. Совсем близко на западе все громче ухали орудия. Им стали отвечать батареи за Эренбрайтштайном. И над головой с характерным металлическим разноголосым скрежетом в одну и в другую сторону неслись невидимые глазу разнокалиберные снаряды. Необыденно и любопытно: летят, урчат, звенят. Их — тучи, как рой ос. Они, казалось бы, совершенно безвредны — не видно никаких разрывов, слышна лишь их музыка. А знаешь: они несут смерть! Очень впечатляюще быть на «ничейной земле»! Небо, как орган, наполнено звуками, а ты — в их центре, в центре войны, но… как посторонний наблюдатель и слушатель… Помню, отец посмеивался: «Ты — американский наблюдатель!» Вот и по-настоящему я им стал!