— Мы рады принять вас из фашистской каторги. Мытарства ваши кончились. Родина ждет вас!.. — торжественно вещают с трибуны.
— Гуд бай, комрад!.. — машут нам негры, восхищенные столь радушным приемом, и отправляются восвояси.
— Среди вас есть вооруженная группа… — уже серьезней продолжают с трибуны. — Благодарим вас за вашу борьбу с врагом! Родина по достоинству оценит ваш героизм. Сейчас война для вас кончилась, сдавайте оружие, кладите его вон на тот брезент!…
Михаил Михайлик, примкнувший к нам со своей женой в Лимбурге, шепчет: «Маленький браунинг не сдавай! Оставь себе на память!» Как я потом был рад, что не внял этому «дружескому» совету!..
Оркестр, торжественные марши, отличные речи с трибуны… Но… ни машин, ни даже простейших телег. С вещами, бросив их часть (нет, брошенное отнюдь не пропало: мы видели, как сзади солдаты даже дерутся из-за них!), с трудом протащились мы несколько километров до какого-то замка. Набилось нас битком. Стали заполнять анкеты, отвечая на различные вопросы, — началась «фильтровка». Дней через десять, опять «своим ходом», с оставшимся скарбом, — разве его бросишь, когда знаешь, что впереди у тебя ничего нет и идешь туда, где тоже нет ничего, — добрели до села Добра. Кое-как разместились. Отныне, имя нам — «батальон». Командиром приставлен советский стрелковый лейтенант Александр Сосков. Он почти моих лет, возможно, на год-два моложе. Я сразу же был определен в его «штаб», а мои ребята — «курьерами». Обязанность: руководство батальоном, составление списков, распределение довольствия, соблюдение порядка. Для этого из нас самих выделен «комендантский патруль»… Э-эх, ничего: моих советских малолеток я благополучно доставил, а теперь как-нибудь стану добираться к себе, в Югославию. Оттуда постараюсь попасть во Францию! Буду наводить справки о моей дорогой Ренэ: а вдруг она жива?!..
Сосков ни днем, ни ночью не давал покоя, требовал величайшей бдительности. Чего бояться?
— Немцам доверять нельзя: могут мстить за поражение! Да и агенты разные бродят, агитируют за невозвращение…
Какое еще «невозвращение»?! Этот термин мне совершенно непонятен: мы же сами сюда приехали. Не хотели бы — остались бы там, как Сеня и Саша. Никто ведь не неволил, скорей наоборот — ребята сами с нетерпением торопились к своим, поскорее бы к родным! Стали поговаривать, что по нашим лагерям ходит какой-то «особоуполномоченный», собирает сведения о бывших старостах, полицаях, о врагах и предателях. Выискивает: не внедрился ли в нашу среду какой шпион? А с какой целью?
— Чтобы замаскировавшись среди вас, проникнуть к нам, в Советский Союз. Чуть что — докладывайте!..
Нет, ни агитаторов, ни шпионов видно не было.
— Плохо работаете!
Как потом оказалось, «шпион» действительно был, да еще и маститый!..
Изголодавшиеся ребята не устояли и самовольно реквизировали одного кабанчика. Винюсь, не без моего ведома и участия. Угрызений совести не чувствовали: гитлеровцы в оккупированных странах занимались делами похлеще, вывозя к себе не только скот, но и рабов. И не было предела их варварству и садизму! Разве грех «грабить награбленное»? Но… об этом факте стало известно Михайлику…
Только я улегся после ночного обхода с Сосковым, как меня срочно затребовали в штаб. Несколько незнакомых офицеров. Глядят враждебно:
— Почему скрыл, что был лейтенантом разведки? Где твой браунинг?.. Гад ползучий, ты еще и бойцов наших порешить задумал?!..
Перед носом закрутился кулак… Меня водворили в какой-то погреб, приставили охрану. Пришел Сосков, и весь остаток ночи мне пришлось рассказывать о своей жизни. Под конец он участливо сказал:
— Я так и понял, что на тебя поклеп. Не зря ты мне сразу же понравился. Верю и тебе и твоим ребятам. Уверен: разберутся и выпустят. Не дрейфь! Пойми: мы обязаны быть бдительными!..
По его распоряжению мне вбросили три огромных охапки душистого сена. Стало мягко и тепло, а следовательно, и веселей. Много значит чужое сочувствие! Жаль только: никого из моих ребят, как они того ни добивались, ко мне не допустили. На пару дней я стал «таинственным узником замка Иф» — в его миниатюре. А затем меня отвезли в какое-то «хозяйство» на окраине Дрездена.
Отдельный двухэтажный особняк с большим садом, надворными постройками. По-видимому, здесь ранее жил зажиточный крестьянин, бежавший на запад при подходе советских войск. Сейчас здесь располагался СМЕРШ. Так высокопарно и устрашающе именовалась армейская контрразведка: «Смерть шпионам!» В одну из надворных построек, видимо, в летнюю кухню, меня подселили к лейтенанту с двумя автоматчиками. Мы с офицером спали на койках, а бедные автоматчики — на полу: один — под окном, второй — у входной двери, с оружием под боком.
Днем разрешалось гулять по саду, «пастись» в густых зарослях малины. Конечно, «свобода» моя была относительной: маскируясь за кустами, за мной неустанно наблюдали — не вздумаю ли чего предпринять?
Днем, но чаще поздними вечерами меня приглашали на долгие беседы. Их никак нельзя назвать допросами: протоколы не велись, делались лишь кое-какие пометки. Я вкратце рассказывал мою биографию. Подробней надо было останавливаться на моментах пленения, побеге, на эпизодах из работы в Движении внутреннего Сопротивления. Особенно интересовались историей с «Кошечкой», сведениями о полковнике Бакмастере и майоре Баддингтоне, как о руководителях ветви «Френч Секшей». Интересовала и личность Ноэля Бюрдейрона, а также моя деятельность и связи в концлагере Бухенвальд…
Почти неделю провел я на этой тихой даче затруднительно сказать в качестве кого. Правда, как-то мне послышался во дворе приглушенный зов: «Саша-а-а!». Но сколько я ни искал, откуда он мог исходить, — не нашел, или почудилось, или…
И вот рано утром мне придают двух автоматчиков и говорят:
— С тобой хочет познакомиться руководство. Эти бойцы отправляются в том же направлении, будут твоими попутчиками…
То пешком, то на попутных мы двигались на запад. Спутни-ки-«попутчики» искали некое «хозяйство Киреева» («Киреев?» Не законспирирована ли так «контрразведка»? Не к теще же на блины!..).
Наконец, в порядком разбитом городе Веймар, по прибитым на улочках фанерным табличкам-указателям, нашли это «хозяйство». Большое здание с часовым у входа. «Попутчики» сдали меня вместе с сопроводительным пакетом под расписку. Вот-те и «попутчики»! В кабинете я предстал перед двумя офицерами. Молча меня рассматривали…
— Да-а… Ничего себе пташечка! — встретило меня непонятное приветствие. Краткая ознакомительная беседа. Затем:
— Интереснейшая легенда!.. Вы думали, мы ей поверим? Хорошо и складно составлено, но… явная липа! Вы ожидали, что обвесим вас орденами (жест рукой поперек груди, где бы им болтаться), а мы вас для начала — в подвал (жест большим пальцем вниз, как этим в Древнем Риме требовали смерти поверженному гладиатору)!
Поворот довольно-таки неожиданный. Впрочем, и вправду: меня никто сюда, в Советскую зону, не приглашал. Говорят же, что «незваный гость — хуже татарина!» Естественно: мне, чтобы вернуться в Югославию, так или иначе надо бы было проехать через эту зону. И вот… А если подумать? Разве не могла бы разведка воспользоваться аналогичным методом? Конечно, могла! Может, был уже подобный случай, ну и приняли соответствующие меры… Правда, очень уж сомнительно, чтобы Советский Союз кого-то так интересовал, но… всякое бывает! Очевидно, у «товарищей» были такие опасения. Что ж, у них есть право проверять, и пусть проверяют. Вины не чувствую, чист как стеклышко!
…Подземелье бывшей гестаповской следственной тюрьмы «Маршталь». Как и во всех подобных заведениях: не привыкать стать! Тишину изредка взрывают вопли, кого-то бьют, кого-то куда-то волокут, женские крики, истерики… Удивился и возмутился: калифактором (раздатчиком пищи) — молодой украинец в черной униформе, в какой стояли на бухенвальдских вышках охранники концлагеря на пару с эсэсовцами. Парню, видимо, не удалось переодеться, и его так и схватили. Не ирония ли судьбы: бывший эсэсовец пользуется здесь привилегиями, преспокойно служит новым «хозяевам», а я… я завишу от его черпака, наполненного соответственно его настроению?!
В моей камере лежит советский офицер восточной национальности. В пылу ревности он застрелил жену и ее любовника, стрелялся сам. К нему изредка наведываются медики, делают перевязки. Бедняга в нескончаемом бреду, стонет, мечется, срывает бинты. Неужели у русских аннулированы тюремные больницы?
Жители камеры менялись часто. В основном это те, кто побывал в плену. По их рассказам, ни тяжелое ранение, ни контузия, ни отсутствие патронов и полное безвыходное положение, в каком они очутились по вине неподготовленности и бездарности командования, — ничто их не оправдывало. Недоумевали:
— Что мы могли сделать? Вся наша часть попала в окружение. Бились до последнего патрона… Странно: немец наступает, казалось бы, это у него должна была быть недостача в снабжении, а не у нас, раз мы откатываемся в свои тылы! Вспомнить только, как я ходил в последнюю атаку: в одной руке пустой наган, в другой — полная обойма к пистолету ТТ. Много ли так навоюешь?
— А меня контузило. Очнулся — кругом немцы. Пережил все унижения и ужасы лагерей. Видел, как ослабевших немцы, чтоб не возиться с ними, приканчивали на месте… Сколько раз пытался бежать! Но, не зная языка, местности, без цивильной одежды, разве далеко убежишь? Ловили, избивали, опять пытался… Сколько было радости, когда пришли освободители! Наконец-то у своих родненьких! А теперь что? Теперь и сам не рад, что жив остался. Да и на допросах один и тот же вопрос: как и почему остался жив?…
Одно и то же обвинение: «Не выполнил присяги, не пустил в себя последнюю пулю». «Последняя пуля»!? Была ли она, если в пылу боя и она вылетела во врага? Выходит, не врага ею надо было сразить, а себя: родине бы от того полезней было! И вот, статья «58-1 б» — «прямая измена Родине военным лицом». Можно ли по-человечески согласиться с подобным чудовищным обвинением? — Можно! Обязан! — говорят мне следователи. — Почему? — Потому что всем известно, что пленных у нас не было и быть не могло, — были лишь изменники, предатели, враги народа…