енком?
И все же: действительно ли все здесь враги и преступники? Все ли одинаковы? Нашел же я среди взрослых простых и честных людей! Правда, то были единицы. Ну, хотя бы тот же Хайнц и набранный им отряд. Или некий Келлер. Он превосходно говорил по-русски, был, по его словам, одним из переводчиков при капитуляции Берлина. Отлично исполнял лирические романсы, аккомпанируя себе на гитаре. До сих пор помню: «Abend, in der Taverne vergess’ ich ja nie…», «In Rosen-Garten von Sans-Souci»… — отличные это люди, ничего не скажешь! Или хотя бы та же гитлеровская молодежь: я ее считал жертвой правящего тогда режима. Но есть, определенно есть и отпетые мерзавцы. Их тоже, видимо, единицы. Основная же масса — мелочь, простые обыватели. Как камешки, были они подхвачены мощным торнадо, скорей — селевым потоком нацизма и, не сопротивляясь, покатились вниз по бурному течению. В то время мне еще не были известны такие термины, как «военные преступники», «преступники против человечества». Я знал только, что были «шишки-бонзы», развязавшие эту страшную кровопролитную войну, одобрившие ее варварство, садизм, геноцид, расизм. Они, по моему представлению, не могли находиться среди интернированных. Интернированные — это мелкие сошки, превентивно-задержанные. Их изолировали по подозрению, не имея еще явных доказательств их вины. Дела их расследуются, а для этого, естественно, необходимо время, собираются данные… А пока… почему бы мне самому не поинтересоваться, не разобраться? А как? Да пусть сами о себе сообщат! Захотят ли? Я был уверен: достаточно приказать и… свойственная немцам дисциплина, плюс страх перед «начальством» сыграют свою роль. Конечно, найдутся и такие, кто постарается увильнуть: самые заядлые, имеющие что скрыть, не сразу рискнут, постараются затаиться… Все-таки попробуем!
По блокам была дана команда: всем функционерам НСДАП, начиная с «целленлайтеров» и выше, всем членам СС, СА и СД, начиная с «оберппурмфюреров» и выше и соответствующим им чинам, немедленно, до 12.00, подать о себе следующие данные: чин, стаж, где и когда работал, на каких фронтах, когда и в каких частях воевал, какой пост занимал, в каком блоке и флигеле находится сейчас…
К 12.00 в канцелярию было подано около 600 записок. Тут же последовал следующий приказ: «Мне известно, что данные поданы не всеми, кого это касается. Предупреждаю в последний раз: немедленно исполнить приказ. Даю последний срок — до 15.00, после чего буду вынужден поднять ваши досье. Обнаруженные нарушители пусть тогда пеняют на себя!»
Естественно, никаких досье, никаких дел, кроме списков фамилий, у меня не было. Да и быть не могло.
К 15.00 пришло еще около 250 записок. Боже, какие сложные и непонятные чины и должности! Чему, например, в армии соответствует «штандартенфюрер», «штурмбанфюрер», «груп-пенфюрер»?.. И вот Хайнцу, Келлеру и работникам канцелярии я приказал отобрать триста, самых-самых высших. Я, мол, проверю!
Почему был дан подобный приказ, никто из моих «приближенных и доверенных» лиц пока и понятия не имел. К 19.00 передо мной лежал аккуратный список на этих 300 самых высших функционеров нацистской партии и офицеров. Так мне и стало известно, что в лагере находится одиннадцать генералов.
В складе «Беклайдунгскаммер» от старого лагеря осталось триста комплектов полосатой одежды и достаточное количество деревянных башмаков. Вот я и решил: почему бы не приодеть высшие чины попарадней? Среди них наверняка окажутся и хозяева тех злосчастных мешочков с золотыми зубами и коронками. Пусть на себе испытают, каково было их узникам, лишенным имени и фамилии и превращенным в «номера»! По-моему, это было вполне справедливым.
Приглашен Хайнц, с ним разработана «технология» задуманной операции. Пять человек из его команды выделено в «Беклайдунгскаммер», где станут раздатчиками зебры и башмаков. Остальные разойдутся по блокам и флигелям, откуда по спискам вызовут с вещами соответствующие фамилии. Построят их перед блоками, затем эти кучки сольют в одну колонну. Ее приведут в «Беклайдунгскаммер». Колонна, как это было прежде с этапом узников, разденется и, оставив вещи, продефилирует перед раздатчиками, получая полосатую одежду. За это время несколько человек из отряда Хайнца освободят один из флигелей на втором этаже, расселив его прежних обитателей по освободившимся местам. Начало операции назначено на 1.00 ночи, когда все будут одурманены глубоким сном. Все учтено по минутам. Закончится эта операция водворением превращенных в «полосатиков» на их новое местожительство. Использовать их на каких-либо работах строжайше запрещено.
Почти до обеда отряд Хайнца сортировал одежду, вещи. В одной из комнат на втором этаже «Эффектенкаммер» развесили костюмы первого сорта — для офицерского состава; для сержантов — в другой; для солдат — костюмы третьего сорта — в третьей. «Пожалуйста, приходите и берите кому что нужно! Только не унижайтесь, не доставляйте мне хлопот, не раздевайте людей в зоне!» В первую очередь одели тех, кто был раздет раньше.
Через несколько дней я направился во флигель с «полосатиками». Еще издали оттуда рявкнуло: «Ахтунг! Штабслайтер kommt!» Порядок и строй — блестящи. Вдруг мне в глаза бросился красный винкель на груди одного из выстроенных обитателей. Винкель политического узника! Мой винкель! Да как он, подлец, осмелился!.. Я выхватил нож и ринулся к нему. Соседи шарахнулись в стороны… С каким злорадством я срезал винкель, оставшийся от бывшего хозяина, приговаривая этому, готовому потерять сознание, «полосатику»:
— Красный винкель носили политические, враги нацизма. А ты… ты — уголовник, преступник! Тебе положен винкель зеленый!..
Так вырвалось у меня наружу еле до тех пор сдерживаемое желание мести. Теперь оно было удовлетворено!!!
У капитана Дзуцова была «походно-полевая жена» (ппж), из остовских работниц. Звали ее Оксаной. Молоденькая, чистенькая, приятная и симпатичная. Полный контраст мужу. Она охотно танцевала, в том числе и со мной. Об этом донесли особисту, и тот решил нас наказать: оба мы очутились в разных камерах бухенвальдского «бункера»-карцера. Не знаю, в каких условиях содержалась Оксана, но меня Дзуцов запретил кормить и поить, приказал не давать воды даже для умывания. А ночами напролет я сидел в его кабинете на так называемом допросе:
— Если не скажешь и не напишешь, с каким заданием тебя заслали к нам, — сгною в камере, и следа от тебя не оставлю!
С подобным «следствием» я еще не встречался. Интереснейший метод! По одну сторону стола сидел Дзуцов, чуть ли не по складам читая газету (во всяком случае, так мне показалось: очень уж долго задерживался он на одной странице!). По другую — я. Передо мной лежало несколько листков бумаги и чернильница с ручкой. Время от времени Дзуцов отрывался от газеты, задумчиво поковыривал у себя в носу, затем равнодушным голосом бросал один и тот же вопрос:
— Ну, так как? С каким заданием заслали к нам? — после чего, даже не ожидая ответа, опять погружался в штудирование газеты. На чтение двух страниц у него уходила целая ночь. Однажды он залихватски сморкнулся с помощью двух пальцев. Длинная жирная сопля повисла на радиаторе отопления и закачалась. Заметив, что я внимательно наблюдаю за амплитудой столь необычного феномена, Дзуцов равнодушно вытянул ногу в валенке и растер ее:
— Ну, с каким заданием прибыл? — протянул он и опять уткнулся в свою «прессу». Что мне отвечать, о чем писать? Да он особенно и не настаивал. Ждал, видимо, своего часа: кто бы мог выдержать без воды и еды? «Когда же он, этот упрямец, начнет шататься от голода и жажды? Когда начнут его приканчивать антисанитарные условия?» — ожидал, видимо, он.
Вот только не знал он, что «шефство» надо мной установила героическая молодежная группа. Не имеют понятия, как она проведала про мою участь, но в камеру по ночам (благо, окно ее выходило в лагерь!), несмотря на козырек и решетки, регулярно подавались котелок супа и кусочек хлеба! Для этого ребятам приходилось использовать поистине акробатические способности и обладать величайшей храбростью: вышка с часовым и прожектором находилась в нескольких десятках метров! Славные мои, отличные и самоотверженно добрые ребята! Зерна мои упали на благодатную почву, и вот я собираю урожай!..
Дзуцов между тем стал задавать и другие вопросы:
— Пиши, как вы с капитаном Кароевым собирались переметнуться к американцам!..
Ого-го! Значит, он уже и своего кадрового офицера решил опорочить и пристегнуть к делу! Это серьезно! Поняв, что Ка-роеву грозит нешуточная опасность, я через ребят передал ему записочку с сообщением о кознях особиста.
За две с лишним недели я оброс, как Робинзон Крузо. Но тому безусловно было намного лучше: на свободе, на чистом воздухе, на природе, рядом плескался океан с чистыми-чистыми водами…
…Послышался топот сапог, дверь камеры отворилась. Передо мной предстали капитан Матусков и какой-то незнакомый полковник в папахе. Покачали головой, увидя мое состояние. Потом полковник произнес:
— Так вы, говорят, не все о себе рассказали?
— Рассказал все.
— Ну-ну, посмотрим…
Дверь захлопнулась. Через час-другой меня препроводили в баню. Отлично вымылся, подстригли, побрили, выдали чистое белье. За воротами лагеря ждал джип, который и доставил меня в тюрьму Веймара, на этот раз — под следствие трибунала[79].
Разбирался со мной капитан Николаев. Оказалось, Дзуцов завел на меня целую папку. В ней были собраны показания нескольких интернированных немцев, где говорилось, что я занимался сколачиванием групп из числа эсэсовцев и гитлеровской молодежи. Цель: организация группового побега. Указывалось, вдобавок, что я подбивал и капитана Кароева примкнуть к группе и что тот, якобы, дал согласие переметнуться к американцам. Говорилось также, что и два осуществленных эсэсовцами побега — дело моих рук.
Пробыл я в тюрьме чуть более месяца. Затем, к моему крайнему удивлению, меня вернули обратно в лагерь. Только тут я узнал, как развивались события. Получив мою записку, Кароев немедленно помчался в Берлин, где в вышестоящих инстанциях потребовал безотлагательного разбора возводимой на него напраслины. Из Берлина инспектором послали полковника Свиридова. Свалился он как снег на голову: