— Позвать начальника штаба! — приказал он капитану Ма-тускову. Тот вызвал Портефая, интернированного балтийского немца, поставленного на мое место.
— Вот этот?.. Нет, того, кого мы вам прислали!
— Тот находится под следствием у капитана Дзуцова.
Особист не успел замести следы. Состряпанное им дело передано в трибунал. И в Веймар были вызваны все, кто дал показание. Немцы сразу же от всего отреклись, объясняя, что ложные показания вынудил дать оперуполномоченный, обещая взамен свободу, а пока одаривая хлебом и маргарином. Да и подписывали они то, что было составлено по-русски и им было непонятным.
С Оксаной было хуже. Инспектор и ее обнаружил в камере. Дзуцову задним числом пришлось открыть дело и на нее. Если доказать фальшивку насчет меня не составило труда, то дело Оксаны оказалось более квалифицированным: особист, как ее «муж», знал о ней достаточно, чтобы составить подходящий компромат. Во всяком случае из Веймара ее не вернули. Впрочем, и сами Дзуцов и Фейерман исчезли. Скорее всего, их перевели в другое место: у щук для провинившейся подруги наказание одно — утопить ее в реке!
Занять свой прежний пост я категорически отказался — пусть балтийский немец Портефай руководит и дальше! А ему это очень нравилось: по лагерю ходил в окружении свиты человек в восемь — как-никак «начальство»! Я стал жить во флигеле вместе с молодежью. А ее подарком мне — шахматами — еще раньше завладел начальник лагеря капитан Матусков…
Прошел еще месяц или два. Вдруг поздно ночью меня разбудил возбужденный Фрэд Паркер:
— Беда!.. Только что я смотрел на звезды. На Орион неожиданно неблагоприятное влияние. Завтра вас увезут далеко из лагеря. Перед вами два пути! Не ошибитесь, сев не на тот поезд! Доброго вам пути!
Что за чушь!? Какие пути, какие поезда? Я разозлился, что меня разбудили из-за какой-то несусветной ерунды. Но… Паркер и на этот раз оказался провидцем: ранним утром, еще все спали, меня вызвали за ворота. Первым делом конвой приказал мне снять сапоги, пиджак. Все это отобрали, выдали «сменку» — растоптанные полуботинки и американскую курточку с пилоткой. Какая мне разница? Разве вещи, одежда играют какую-либо роль в столь неопределенной, возможно, без будущего, жизни? Веры в справедливый разбор моего дела уже давно не было!..
Итак, прощай Веймар, прощай Тюрингия, прощайте ребята из молодежной группы, ставшие мне словно братья!.. Будьте здоровы, станьте хорошими людьми и да хранит вас Бог!..[80]
В тот день к вечеру я был привезен в огромный лагерь в Фюрстенвальде-Кетчендорф, под Берлином. Десятки тысяч бывших военнопленных, несколько власовцев, о чем можно было судить по их немецкой униформе с трехцветным флажком на рукаве. Только тут я узнал, что существовала «власовская армия» — «РОА — Русская Освободительная Армия».
Ожидалась международная комиссия-инспекция, но, накануне ее приезда, часть из нас — около 500 человек — спешно погрузили в телятники, и нас тут же повезли на восток. Исполнилось предсказание Паркера: инспекционная комиссия безусловно перевела бы меня в лагерь с югославами (если такой существовал). Два разных пути, разных поезда! В одном Паркер ошибся: выбирать и совершить при этом «ошибку» мне не довелось — я просто-напросто был посажен на поезд на Восток! Закрытые телятники, конвой…
В пути кормили неплохо, на остановках можно было менять через посредников — конвой — вещи, у кого они были, на продукты. В Польше наш поезд подвергся обстрелу каких-то «банд». Наконец прибыли в Брест. Длительная остановка с баней, прожаркой: в Россию въедем чистенькими. Зато под усиленным отныне конвоем. И кормить нас будут после Бреста «сухим пайком»: пригоршней ржаных сухарей с такой же пригоршней «ржавой» соленой-пресоленой хамсы (кильки) — на сутки. Население и близко к эшелону не подпускали. Название нам отныне — «спецконтингент». Что это такое? Как встретит нас Родина? Но уже ясно, что совсем не так, как о том «вещали» с трибуны в Торгау. Что нас ждет? Идет пока июль 1946 года…
Эпилог
А дальше… а дальше все пойдет «по кочкам и буеракам»: строительство Шекснинской ГЭС под Рыбинском… В декабре 1946 года, в лютую зиму, нас в нашей летней одежде и истоптанных полуботинках сгрузят в снег до пояса, при морозе в -25-35 °C… Недостроенные бараки-срубы у города Ухта, Коми АССР, «район, приравненный к Крайнему Северу», то есть где «двенадцать месяцев — зима, а остальное — лето». Валенки-ушанки, рукавицы и ватную робу выдадут примерно через месяц. Тем, кто жив еще останется. Так будет соблюден принцип «экономии» и… «естественного отбора». Строительство «Гофманской печи» для обжига кирпича для Ухты и других новых городов…
В мае 1949 года в зону лагеря, где мы находились вместе с «бытовиками» со сроками «трижды по 25 + 10 и 5», где «попки» на вышках, сменяясь, «вещали»: «Сдаю… Принимаю охрану врагов народа», мне вручают на подпись «ознакомлен» бумажку. Это — «ордер на арест». Только тогда я узнал, что, как оказалось, до тех пор я был «на свободе»! Все эти несколько лет под строжайшим конвоем, когда в любой момент, если «попке» не понравишься, можно было ждать пулю в затылок «за попытку к бегству!»… — я был «свободен». Наконец-то я и вправду «арестован»! По настоящему!!!
Меня мгновенно «изолируют», то есть из лагеря привозят во «внутреннюю тюрьму МГБ» в столице Коми Республики в Сыктывкаре. Допросы, уговоры, пытки: «Подпиши, что ты — засланный в СССР шпион! С каким заданием?» Соответственно предъявляют статью «58-6» — шпионаж. Так указано и в ордере на арест.
Через некоторое время я «дошел»: сломлено, ввиду бесполезности, мое упрямство. Я согласен на все: «Пиши, гражданин майор, все, что хочешь! Подпишу всё!..» И в самом деле: к чему сопротивляться, отнекиваться, на что можно надеяться? И какой в том смысл? Раньше, там, когда дрался, я знал, на что и за что иду: они — враги, и я им враг! И всё было правильным: и пытки, и суды, и приговоры… или просто пытки и перпектива уничтожения без суда и приговора, Бухенвальд… Всё было правильным, всего этого я был достоин, как злостный враг, от врага и получал по заслугам. А здесь?! Зачем и сколько можно терпеть? Какой смысл? Что и кому, с какой целью доказывать? Кому это нужно? А допросы и пытки тоже варварские. Пропали и все мои зубы. Надоело! Смерть — лучше! Это — избавление от никому не нужной жизни. И мне она не нужна. Поскорее бы покой! Поскорей бы!.. И вот — радость: я наконец в камере смертников! Мы слыхали о ней: на седьмые сутки, по конвейеру, вызывают «с вещами» и… навсегда покой! Наконец-то! Каждый из нас (нас постоянно семеро: одного заберут, другого приводят) с радостью ожидает «своего седьмого дня». На седьмые сутки для каждого из нас наступит-таки этот долгожданный вечный покой! Ура-ура-ура!… Аж танцевать вприсядку захотелось.
Но… телега жизни не смогла остановиться и, сделав крутой пируэт, помчала по кочкам дальше. «Все дороги ведут в Рим»? Меня они привели в «любимую Москву-столицу». Прекраснейшие, знаменитейшие тюрьмы: Лубянка, Лефортовская и Бутырская-пересыльная. Всё ведь надо познать! На Лубянке, после допросов в основном в Лефортовской со мной беседовала дружная компания симпатичнейших мужей — полковников, генералов… Беседовали, как равный с равным. Я даже расположился в шикарнейшем кожаном кресле. Там все было кожаным и богатым — живут же люди! Даже анекдотами друг друга потчевали — дружно гоготали. Поинтересовались условиями в нацистских тюрьмах, концлагере… Где, мол, лучше, вольготней? Чего, мол, в наших, по сравнению с заграничными, не хватает?… На такой вопрос я ответил, что «там», даже в концлагерях, были простыни. И они постановили:
— Парень ты — симпатичный, веселый! Вот только слишком много зла в тебе накопилось против нас! Выпустим — много дров наломаешь!.. Лучше будет, чтобы ты пару годиков дровец попилил, в мирной обстановке. А там успокоишься, придешь в себя… Вот тогда и откроем тебе двери в наше общество!..
А и вправду: раз здесь сидят даже такие заслуженные люди, далеко не чета мне, как, например, Лев Захарович Треппер (с ним в одной камере я просидел с месяц), то лучше дрова пилить, небо голубое, северное сияние, снег, мороз видеть, иногда даже болотной морошкой, голубикой лакомиться, чем, как он, из камеры в камеру, из тюрьмы в тюрьму и кроме 20-минутных прогулок раз в неделю никакого свежего воздуха, ни неба, ни солнца!…[81]
В одиночной камере пересыльной Бутырки мне вручают тоже на подпись «ознакомлен!» очередную бумажку: теперь я более не «шпиён», а «СОЭ» — «социально-опасный элемент» (статья 7-35 — ни в одном кодексе толком не разъяснено, что это такое). Так «постановило» некое «Особое Совещание при МТБ СССР». И всё тут! То есть без всякого суда: разве же можно осудить, не имея на то оснований?! И срок, вроде бы, гуманный — 5 лет! Но… «со дня предъявления ордера на арест», то есть с мая 1949 года. А годы, что были раньше? Не в счет! О них никто ничего не знает и слышать не хочет!
Статья гуманная, правда, лишь на первый взгляд: давали-то по 25, а то и трижды по 25! Да еще плюс 10 — поселения, да плюс 5 «по рогам», то есть лишения всех гражданских прав… Так что эта статья очень-очень гуманная. Вот только все мы знали, что по истечении срока по таким статьям-формулировкам (СОЭ, СВЭ, ПШ, АСА…) его повторяют, и еще, и еще… Итак, по настоящему я получил «пять лет в периоде». Как «цифра в периоде» в математике… Срок — бессрочный, постоянный!
Еще раз телега поворачивает назад. Я опять в Коми, Железнодорожный район, какой-то Вожаэль, какие-то Ветлосяны… Где-то выше «Воевожнефть», где-то выше «Тяжелая вода», Воркута, Инта, Минлаг, 501-я стройка… тундра… И кругом — вышка на вышке! Кости на костях! Имя нам в ГУЛАГе — миллионы!
5 марта 1953 — кончина «Усатика». Тут же, в этом месяце, мне — амнистия. Выпустили же лишь через год: такие бумаги, как амнистия, помилование, освобождение, в системе ГУЛАГа «тянутся на волах»: а вдруг «начальство» вновь передумает!?