- Констан де ля Люби? - спрашиваю я. Это имя для нас почти пароль.
- Вон там он жил! - понимающе откликается Агафонов. И я в сотый раз выслушиваю историю о том, как макизар Алекс скрывался от гестапо на квартире земляка, бывшего морского офицера Константина Георгиевича Люби, покинувшего родной Севастополь с кораблями Врангеля. В оккупированном Париже Люби работал в полиции, снабжая бойцов Сопротивления бланками паспортов. Но вот что-то новенькое:
- Мы считали его предателем, после того как стали хватать одного за другим наших связных. Но теперь выяснилось, что он не виноват. Их провалила одна женщина... Боже, ну кому теперь легче в этом городе от того, что Люби не виноват? Разве что мне, потому что этот канувший в Лету человек еще до знакомства моего с Агафоновым стал героем моей книги. Как хорошо, что он не предатель! В двадцать лет трудно быть суровым бойцом-аскетом, да еще в Париже. Да еще с агафоновской внешностью героя-любовника. Ему чертовски везло в любви, но обратной стороной этого везения были смертные приговоры. Так было и в том советском лагере (он жил на положении ссыльного), когда комендант лагеря приревновал свою жену к своему подопечному и умудрился пришить к делу Агафонова еще и "измену Родине")...
И все-таки в это невозможно поверить - мы идем по Парижу. Как когда-то хаживали по Севастополю, Москве, Питеру... Мы выходим к вокзалу Гар-дю-Нор. Это название я впервые услышал из рассказов о его парижских приключениях. Мы стоим под стеклянным небом гигантского вокзала. Я уезжаю с Гар-дю-Нор. Он провожает. Но этот вокзал связан только с его немыслимой удачей, которую он пережил здесь полвека назад... Тогда, одетый в форму ефрейтора вермахта, он затравленно озирался здесь в поисках спасения. Фельджандармы проверяли документы, которых у него не было. И вдруг - носильщик с тележкой.
- Слушай, друг, - обращается он к нему. Тот вытаращил глаза: солдат в ненавистной оккупантской форме говорил по-французски как завзятый парижанин.
- Я - дезертир. Мне нужно выйти отсюда незаметно.
- Нет проблем, месье. Следуйте за мной! Рослый ефрейтор деловито зашагал за своим чемоданом, который уезжал на тележке носильщика в противоположную облаве сторону. Носильщик знал на Гар-дю-Нор все ходы и выходы...
Теперь снова проблема: до отхода моего поезда - сорок пять секунд. Турникет перронных билетеров. У меня нет квитанции доплаты за скорость. Мне нужно ехать только этим поездом: меня ждут в Брюсселе именно на нем. Агафонов приходит на помощь:
- Он доплатит в вагоне! - внушает он стражам дороги. И - о, чудо, они пропускают. Мы не успели даже обняться на прощанье. Вскакиваю на подножку, плывущую вдоль перрона. Эхо той давней агафоновской удачи спасает и меня. Увидимся ли когда-нибудь еще?
Ну а Россия? Чем она возместила ему лагерные годы, его дармовой труд в лагерях Коми, на Шекснинской ГЭС, его безвинные приговоры и несостоявшиеся по воле Божией "вышки"? Для военкоматчиков он как был, так и остался "рядовым необученным". Для консульских работников и чиновников МИДа - "невозвращенцем". Вряд ли в ФСБ он числится "изменником Родины". Вряд ли сегодня вообще там знают о нем... Хоть бы пенсию ему перевели в Монморанси, где он живет. Всё на пару лишних пачек сигарет хватит. Медаль к 50-летию Победы прислали бы. Как-никак Победа-то одна на всех, и он немало сделал по ту сторону Восточного фронта. Не перевели, не прислали, не догадались, не захотели знать... Ну, пригласите его хотя бы попрощаться с "исторической родиной". Опять нельзя. Честное слово, он уже больше ничем не опасен... Наверное все же опасен. Опасен для спецслужб всех времен и режимов. Опасен в том смысле, что умеет уходить от неминуемой смерти, опасен своей феноменальной везучестью, чутьем на западню, человеческим обаянием, которое ключом-вездеходом открывало ему многие спасительные двери. Петербург еще был Ленинградом.
Мы бежим с Агафоновым на электричку. Опаздывать нельзя, - нас ждет важное дело, прыгаем в вагон без билетов и тут же нарываемся на контролеров. Я вижу, как меняется его лицо. Это похоже на эсэсовскую облаву: люди в черных фуражках с крылышками на груди, напоминающими нагрудных орлов вермахта, сноровисто блокируют выходы из вагона. Слова "Ваш билет?" звучали столь же зловеще, как "Аусвайс?". В нем снова ожили рефлексы бывалого макизара. Что стоило ему уйти от вагонных ревизоров, когда он проходил сквозь цепи фельджандармов? Агафонов двинулся вперед, и, повинуясь его несокрушимой уверенности в себе, жандарм, пардон, ревизор, отступил, пропустил. Мы прошли!
Жизнь неуловимого Алекса разворачивалась и на моих глазах, она читалась как ненаписанный роман. За те пятнадцать лет, что мы знакомы, он переехал из Севастополя под Ленинград в Колпино, затем уехал во Францию и поселился у подруги боевой юности - Реми; затем узнал, что это именно она выдала его в гестапо, и перебрался в Монморанси, в русский старческий дом, где доживал свой век цвет белой гвардии. Куда дальше? На Сент-Женевьев-де-Буа? Но он бодр, полон сил и, как всегда, весел. Да, это его зима. Но зимы в Париже мягкие. На гонорар за изданную немцами книгу он купил себе простенький компьютер и подержанный дизельный автомобиль. Можно считать, что связь с внешним миром восстановлена. Как ни чудили французские бюрократы (не хуже наших родимых), а всё же определили бесподданного ветерана Сопротивления в русский старческий приют в Монморанси, что в тридцати километрах от Парижа. Условия -не в пример нашим домам престарелых... Агафонов доволен новым поворотом судьбы.
- Я самый молодой из всех тамошних стариков! - шутит он. Но так было и будет всегда - он моложе своих ровесников и даже иных юнцов.
Николай Черкашин
27.01.2010
Вместо предисловия
Выполнив наказ бывших моих учеников, посвящаю этот труд юности новой России! За помощь благодарю: Е.Болотова, А.Перхова, Н.Черкашина, Ю.Апенченко, кураторий "Шлосс-Эттерсбург" и еванг. пастора Томаса Зайделя, Мартина Станковского, Ярослава Трушновича, Объединение гимназистов 1-ой Русско-Сербской гимназии (Нью-Йорк), Феликса Бернинэ, франц. историка Анри Ногера, экс.министра Кристиана Пино и многих - многих других!
Ein - zwei... Ein - zwei... Links - links...
- Раз - два... Левой... левой..
- Вы слышите грохот кованных сапог? Не забывайте его!!!
1938... 1939... 1940... 1941... Как цунами, орды нацистов обрушились на Европу, не оставляя позади себя ничего, кроме руин, опустошения, варварских расправ и террора. Как мы до этого дошли? Ведь Германия высказывала желание " прийти к дружескому с другими народами урегулированию спорных проблем". - Так публично заявлял Гитлер. Но с 1934 года он уже не скрывает перед своими приближенными, что "Германия не будет настоящей Германией, пока не станет всей Европой". И он маневрирует, чтобы одного за другим нейтрализовать своих противников, поощряемый нерешительностью, скорее пособничеством, правителей западных демократий.
- Значит, я сделаю так и направлюсь сюда...
- Пусть будет так! Делайте, пожалуйста!
- Я веду переговоры, и мы договариваемся... Я подписываю, мы подписываем соглашения, в узком интимном кругу... "Усатик" тоже договаривается, тоже подписывает соглашения:
-"Потерпите, шут вас возьми! Я еще не готов!"
- Наплевать на другие нации и народы! Они не более, как разменная монета. Ein - zwei... Ein - zwei... Links - links... Левой.. левой.. После Австрии и Испании на очереди Чехословакия, Венгрия, Польша, Дания, Голландия, Бельгия. Франция, Румыния, Югославия, Греция, СССР. При каждой остановке на этом "Крестовом походе" парламентарии нового образца двух лагерей ездили друг к другу с визитом, чтобы сказать "Чур меня!" и выторговывать соглашения за счет третьих стран. Беспечность правителей и предательство генералов, или наоборот, если не всё вместе под одной крышей, развернули красный ковер для триумфальных встреч.
"Heili, heilo... Heili, heilo... Heili, heilo, heila... ha... ha... ha... ha... ha.. ha..." - распевали покорители в расстегнутых мундирах, с закатанными рукавами, маршируя в пыли дорог среди полей с недозревшей пшеницей. Из Кубка Коллективной Безопасности, разбитого под удвоенными ударами наших волшебников-подмастерьев на тысячу кусков, народы посыпались прахом. И понадобится много времени и крови, чтобы вновь его склеить. Дряхлые старики и провалившиеся на выборах нежеланные политики всплыли на поверхность мутной водицы, чтобы внедрить "то, над чем они работали так долго, но чего так и не достигли". И "Квислинги" местного производства воздают почести Оккупанту и поют льстивые оды его величию.
"Heili, heilo... Heili, heilo... Heili, heilo, heila... ha... ha... ha... ha... ha.. ha...". Порабощенные народы волей или неволей работают на гитлеровскую военную машину. Экономика оккупированных стран систематически разворовывается. Самые бедные категории населения, кто не в состоянии отовариваться на черном рынке, осуждаются на голодное существование. Собственность, принадлежащая патриотам, арестованным и сосланным на уничтожение евреям, и та, которая являлась государственной музейной коллекцией - художественные картины, стильная мебель, драгоценности и т.д. - была бесцеремонно разграблена в пользу "бонз" 3-его Рейха.
Но чем более оккупированные страны облагались налогами, давлениям, голоду, тем более крепли и разрастались оппозиции и сопротивление. Организованное Сопротивление вооружалось, переходило в атаку. Соответственно возрастали и репрессии со стороны оккупантов. Поезда с вагонами для скота потянули к центру Германии и к ее концентрационным лагерям и лагерям уничтожения патриотов и евреев всех оккупированных европейских стран, цвет их юности и их культуры. Сотни тысяч военнопленных всех стран влачили жалкое существование в бесчисленных лагерях. Под влиянием голода или пропаганды, ведомой некоторыми из них и обвинявших самих же себя, большинство покорилось своим узурпаторам и согласилось на безропотное существование. Малое же число отказалось от рабства. Бежать, чтобы продолжить борьбу стало ее целью. Клыки ищеек, штрафные лагеря, виселица и расстрел, - ничто не смогло заглушить волю стать свободным и продолжить борьбу. Неудачи товарищей служили уроком для тех, кто, несмотря ни на что, так и не отказался идти на риск.