Вполне интеллигентные люди спрашивали, на основании чего он решил, что девяностолетнему очень больному человеку нельзя сделать операцию по удалению всего толстого кишечника? И он на протяжении сорока минут терпеливо объяснял, что отрезать кишку и сшить то, что осталось, конец в конец, можно, но вот дожить потом до выписки из больницы уже не получится. И что трудно принимать какие-либо решения согласно анализам, которые по четным дням показывают улучшение, а по нечетным ухудшение. И что заключение компьютерной томографии на полутора страницах переводится на человеческий язык всего двумя словами: «Плохи дела». И что человеку необязательно умирать нанизанным на десяток трубок во всех частях тела, есть и другие варианты.
Интеллигентные люди бились в тенетах своей информированной ответственности не в силах принять никакого решения, и доктор Джекилл бился и кровоточил вместе с ними. И так шесть дней подряд, причем каждый день дискуссия начиналась с одного и того же места. А больной никак не умирал.
Остальные пациенты тоже выздоравливать отказывались.
Начальство присылало ему электронные письма с требованиями по дальнейшему улучшению имиджа и финансовой стабильности, он привычно их игнорировал, но появилось ощущение, что это ему вот-вот аукнется.
К концу недели ночью доктору Джекиллу приключился сон…
Он спускался по дороге среди выжженных солнцем песчаных холмов к маленькому городку, застроенному охряными хрущевскими пятиэтажками. По городку бегали полуголые кошки. С каждой из них было содрано полшкуры, что не мешало им бодро бегать, хотя и было понятно, что скоро они все умрут, потому что так жить нельзя.
На детской площадке между домами сидели и свежевали живых кошек двое. Один был огромный амбал пещерного вида, но главным был его напарник, маленький вертлявый идиот с текущей изо рта слюной, который, однако, все понимал и умело действовал ножом. Вокруг стояли и наблюдали стайки счастливых детей, а взрослые шли мимо по своим делам как ни в чем не бывало.
Инстинкт самосохранения не покидал доктора Джекилла даже во сне; он четко осознал, что если сказать что-то этой парочке, то его в лучшем случае засмеют, а в худшем забьют ногами…
И тут он проснулся от ужаса и бессилия. До подъема оставался еще час, и надо было попытаться заснуть опять, но увидеть на сей раз что-нибудь приятное, например женщин в цветастых платьях с открытой спиной под ласковым карибским солнцем…
…Теперь он шел к тому же городку, но уже была непроглядная ночь, и он поднимался от реки через луг, заросший тростниками. Он был уже не доктор Джекилл, а мистер Хайд.
Две жизни назад Хайд был большим пятнистым камышовым котом; теперь его разжаловали в человека, но по-прежнему каждый запах и каждый шорох были знакомы и шаги оставались бесшумны. Все, абсолютно все окна в городке были темны, но та парочка еще сидела на пустынной детской площадке под фонарем.
В руках у мистера Хайда оказался автоматический карабин М4, и он положил амбала еще издалека первым же выстрелом в мохнатую переносицу. Маленький идиот получил пулю в бедро и теперь извивался по песку. Не торопясь, прикладом Хайд перебил идиоту оба предплечья; зрение на какую-то секунду переключилось на рентген, и стали отчетливо видны сломанные, как сухие хворостинки, кости в обеих руках. Идиот визжал истошно, но свет так и не зажегся ни в одном окне, и никто не вышел на улицу. Следовало еще раздробить кисти рук, но вдруг начало светать, и пора было уходить, уходить… уходить…
Мистер Хайд проснулся с мерзким привкусом во рту, привкусом не доведенного до конца дела, поплелся в душ, и только там на четвертой минуте под горячими струями окончательно превратился в доктора Джекилла. Надо было ехать на работу, до конца рабочей недели оставалось двенадцать часов сорок шесть минут.
Рукопись, найденная в ящике стола
…Через неделю после объявления ржевским городским судом приговора по делу И. Х. в рыбный ресторанчик на набережной Яффо вошли и сели под ласковым прибрежным ветерком рав Мордехай М. и его старинный друг Йоселе. Когда-то, много лет назад, они перебежками, прикрывая друг друга, продвигались по улицам Бейрута под огнем из калашниковых изо всех окон и потом тряслись в отчаянно вонявшем козлом алюминиевом бронетранспортере… С тех пор Мордехай отрастил могучую бороду и не менее могучее брюхо, продвинулся довольно высоко в хасидской иерархии, но не утратил былой жовиальности.
Йоселе остался таким же поджарым, хотя и утратил большую часть былой роскошной шевелюры. Он занимался какой-то, очевидно, бумажной работой в незаметном учреждении, на дверях коего мелкими буквами было написано: «Канцелярия главы правительства». Работа была отчаянно скучная, поскольку Йоселе никогда никому о ней не рассказывал, и даже его жена не знала, чем, собственно, он занимается.
Ресторан был сомнительной кошерности, но Йоселе принципиально не ходил в суперкошерные заведения, а рав Мордехай прекрасно помнил старинное хасидское изречение о том, что даже самый святой праведник в течение жизни съедает хотя бы маленького поросеночка…
«…Так вот, с головой у него, конечно, не очень в порядке, но он наш, наш человек…» – заключил рав Мордехай, расправляясь с остатками жареного мушта[6]. Йоселе ничего не ответил, наверно потому, что в этот момент допивал свое пиво, но по слегка отстранившемуся взору было понятно, что жетон благополучно упал в соответствующую прорезь и где-то там, за старомодными роговыми очками, колесики арифмометра пришли в безошибочное движение…
Полгода спустя в колонии строгого режима, расположенной в городе Н. Тверской губернии, случилось чрезвычайное происшествие. Перед самой вечерней поверкой на здание тюремной канцелярии с библиотекой упал метеорит и вызвал небольшой, но просто идеальный пожар: все здание выгорело дотла. На перекличке недосчитались заключенного И. Х., незадолго до того за ученость и примерное поведение назначенного библиотекарем с привилегией сидеть в библиотеке допоздна. Тело его на пожарище так и не было обнаружено, но начальник колонии решил не огорчать и так расстроенное руководство такими мелочами.
Четвертый секретарь израильского посольства в Москве лично убедился в том, что огромный сундук с диппочтой благополучно загрузили в чрево самолета «Эль-Аль», и, осторожно неся спину, вконец поврежденную сумасшедшей скачкой по тверским проселкам, направился к машине…
Еще только один год здесь, а потом перевод в какое-нибудь спокойное место с мягким климатом… Куда-нибудь в Колумбию.
Книга фраз и миниатюр
У врачей, не сбежавших вовремя в какой-нибудь немедицинский бизнес, постепенно отмирает фантазия. За ненадобностью.
Не далее как вчера я написал российскому интеллигенту, что он антисемит. И он не дал мне в морду. Даже виртуально. До чего дошло падение нравов!
…Это бывшие художники, возвышенные из относительного ничтожества в тот момент, когда запасы адреналина и тестостерона, необходимые для творчества или хотя бы шалопайства, иссякли, и в ответ на мобилизационное предписание Аполлона, призывающее их к священной жертве, им уже предъявить совсем нечего, кроме поникшего органа творчества.
Процесс старения имеет одно неоспоримое преимущество – с моим возрастом категория молодых женщин становится все шире и шире.
О реализме в искусстве: «Коллеги, вы в самом деле хотите, чтобы я еще раз увидел действительность, теперь уже за свои деньги?»
Ротонда на карибском курорте для совершения бракосочетаний. Туда ведет только одна довольно узкая дорожка, и со всех сторон – ров с водой, замаскированный под экзотический бассейн с лилиями и аллигаторами. Поздно, значит, поздно…
Память работает как центрифуга – она отжимает и выбрасывает пустые вечера, унылые уик-энды и бесцельно прожитые годы, и остается концентрат счастливого детства, кипучей молодости и плодотворной зрелости.
Число детей, зверей и гостей в доме достигло такого уровня, что для того, чтобы побыть наедине с женой, приходилось уезжать в мотель, снимать комнату на вечер и регистрироваться под чужим именем.
Саня (три с половиной года): «Когда я была большая, я любила папино пиво».
Бывают же причуды памяти…
Медицина – дело мутное. И только поэтому мне до сих пор платят зарплату, а не заменили меня на дрессированный арифмометр.
Я, наверно, происхожу не от обезьяны, как все приличные люди, а от белки.
Собираясь погулять по Нью-Йорку, поехать на два дня с палаткой на озеро, переехать на жительство в другую страну, я лихорадочно рассовываю деньги, документы (в бесчисленных копиях), батарейки, солонки, носовые платки по разным карманам, кошелькам, сумкам и чемоданам. На всякий пожарный, медицинский и геополитический случай.
И нахожу это все не тогда, когда надо (то, что на самом деле оказалось надо, я благополучно забыл дома), а лет через пять при ремонте жилища, переезде в очередную страну или при какой-нибудь еще катастрофе глобального масштаба.
Так вот, доктор, это следует лечить или пройдет само?
Впервые песнопения шакалов я услышал недалеко от ливанской границы и был совершенно уверен, что население ближайшей деревни оплакивает уход дорогого человека, но тут мимо меня в направлении от источника горестных звуков рысцой проскакали кибуцные коровы, до того мирно пасшиеся в негустых зарослях кустарникового дуба, и случившиеся рядом лесники открыли мне истину.
Я человек, ушибленный еврейским воспитанием, и, наверно, поэтому ребенок, прыгающий босиком по особо глубокой, холодной и грязной луже, а потом моющий в той же луже голову, не вызывает у меня никаких позывов употребить родительскую власть.