А утром пошел на рыбалку.
Неподалеку в маленьком заливе на понтонах расположилась марина (лодочная станция), впрочем, уже закрывшаяся на зиму. Вокруг полно плакатов, запрещающих стоянку вблизи берега и рыбалку с понтонов, но я решил, что все эти запреты в силе, только когда марина открыта, и ничтоже сумняшеся поставил машину у кромки воды и стал удить с понтона. Но ни одна из десятков рыб, просто кишащих в мелкой воде, не обратила ни малейшего внимания ни на червей, ни на блесны трех видов…
А через час приехал лесник (рейнджер) и выписал мне повестки в суд за парковку и рыбалку в неположенном месте в границах природного парка, что есть уголовное преступление по законам штата Нью-Мексико. Вообще-то, парковая полиция в подобных случаях зачастую ограничивается внушением, но то ли ему не понравился мой акцент, то ли нью-джерсийский номер на машине, то ли изжога с утра мучала…
В общем, отвел я машину туда, куда надо, а сам встал на бережок – тоже уже куда надо, и продолжал ловлю с тем же неуспехом, пока не приехала компания веселых латинов из города Санта-Фе. Они удивились моему акценту, подарили полдесятка тройников и объяснили, что надо делать.
А надо забрасывать спиннингом утяжеленный тройник так, чтобы он лежал на дне в прямой видимости от берега, и резко дергать, когда над ним проплывает стайка лососей. Лосось зацепляется то брюхом, то жабрами, и ты выволакиваешь его на берег. Не бином Ньютона, но требует некоторой сноровки.
В общем, поймал я с помощью добрых аборигенов пять лососей, каждый на полкило, и с такой неслыханной добычей отправился домой.
Но с повестками в суд дела оказались не столь хороши, поскольку вызывали меня не в какой-нибудь транспортный, а в самый настоящий уголовный суд, и грозило мне стать «лицом с уголовным прошлым». Начал я искать адвоката, и выяснилось, что суд расположен в такой дыре, что адвокаты там просто не живут. Адвокаты живут в больших городах на расстоянии по крайней мере двухсот миль от этого суда. То есть адвокат готов туда ехать, но только то время, которое он проведет в пути, обойдется мне в кругленькую сумму…
В общем, не буду вас утомлять подробностями, но нашел я адвоката, который жил не очень далеко от суда, миль за сто. Это был замечательный мужик испанского происхождения, лет семидесяти, в свое время служивший на авианосце в Тонкинском заливе во времена случившегося там кризиса, с предками, живущими в Нью-Мексико уже лет триста. Я приехал к нему в офис в городе Эспаньола, и он показал мне фотографию авианосца и оригинал вольной, которую один из его прапрадедов дал своим черным рабам в середине XIX века, еще до гражданской войны.
Благоприятным для меня обстоятельством послужило то, что я оказался единственным в этот день подсудимым, и судье совершенно не хотелось пилить сто пятьдесят миль в один конец от своего основного места работы только ради меня. Джентльменское соглашение было заключено в баре, где судья и мой адвокат наткнулись друг на друга за день до суда.
Так что меня без суда и следствия приговорили к доброму деянию на пользу общества, а именно пожертвованию в размере ста долларов в пользу местного молодежного футбольного клуба.
И обошелся мне каждый лосось всего в сто семьдесят пять долларов – в основном адвокатского гонорара.
Красная рыба, одним словом. Не жалко.
Следующей осенью опять туда поеду. Присоединяйтесь.
Имя розы
Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет.
В один прекрасный день один человек решил, что роза называется розой совершенно неправильно. Не то чтобы у него были личные счеты с этим названием, но с чисто научных позиций неправильно это.
Сам он ученым не был, но намедни прочитал, что у древних ацтеков роза называлась попокакацетлькактус. И совершенно ясно, что такое имя, особенно сокращенное до «кактус», гораздо больше соответствует этому растению. И колючки, и лепестки дикой, не испорченной цивилизацией, розы напоминают лепестки кактусов в пустыне Калахари. Просто одно лицо, особенно на спутниковой фотографии.
И стал человек называть розы кактусами, и, представьте себе, никакой всемирно-исторической катастрофы не произошло. Правда, разговоры с соседями о цветах каждый раз удлинялись на полчаса – пока собеседники догадывались, о чем, собственно, речь. Но, в конце концов, что может быть дороже радости человеческого общения? Чем дольше, тем лучше.
В один прекрасный день человек (уже другой) решил, что дальше так жить нельзя.
В детстве его родители уделяли все внимание не ему, а своим розовым клумбам. И не далее как вчера продирался он через розовые кусты и не получил от этого процесса никакого удовольствия. И что именно все эти идиоты (то есть человечество за вычетом его самого) находят в таких мерзких сорняках?
Был он человеком относительно интеллигентным, хотя сам страшно не любил это слово – ну, почти как слово «роза». Просто рука его тянулась к пистолету при слове «интеллигент» – и упиралась в мобильный телефон… Хотя он вполне мог по-албански изъясняться и писал в писсуар, а не в подъезде, легко мазурку танцевал и кланялся непринужденно, пользовался поисковиком и даже когда-то прочел Стругацких – а что может быть более отвратительным родимым пятном интеллигента свинячьего, чем чтение Стругацких?
В общем, сел он к своему интеллигентскому компьютеру и вычитал на интеллигентском сайте, что в Африке существует разновидность роз с совершенно омерзительным запахом, ядовитыми шипами и к тому же питающаяся маленькими симпатичными животными, если те сваливаются в разинутую цветочную пасть. Называлась эта роза – в переводе с суахили – дерьмоцвет поганый.
Человек ужасно обрадовался и с тех пор в разговорах с соседними розовладельцами только этим словом и пользовался. «Ну как, отцвели ли уже дерьмоцветы в саду? Я слышал, что кабаны подрыли ваш любимый дерьмоцвет». Соседи почему-то волновались и норовили заехать ему в голову каким-нибудь нехрупким предметом. Но не попадали.
И только розам было совершенно плевать. Они по-прежнему распускались по утрам и читали про себя сонеты Шекспира.
Круговорот вещей в природе
Главное, что отличает одну вещь от другой – это период полураспада.
Например, период полураспада у серебряного подстаканника с лебедями, сработанного еще до советской власти, и даже у относительно нового стакана чешского хрусталя, живущего у нас в семье с семидесятых годов, очень длинный.
И у полувоенных ботинок фирмы «Диодора», в которых я еще хаживал на резервистскую службу в Рамаллу и Хеврон, с полураспадом все в порядке. Вот только протектор на подошве таки распался, и пришлось приклеить новый. В остальном с ними полный ОК.
А вот с темными очками, перчатками, бейсбольными кепками полный караул.
Например, прошлую зиму я начинал с тремя парами тонких флисовых перчаток в январе; в марте, после поездки на лыжи, осталась одна (перчатка, не пара), но к началу весны остальные две пары самовозродились в недрах комода, так что у меня сейчас пять перчаток.
Загадочнее же всего ситуация с круговоротом ручек (которыми пишут) в окружающей среде. На работе количество ручек в моих карманах флюктуирует от нуля до восьми, и у меня нет никакого контроля над этим процессом. Если у кого есть научно обоснованное решение этой загадки природы, срочно сообщите.
Выбор мудрости
Жизнь невообразимо долга. Наше поколение, по-видимому, будет жить лет до девяноста, и промежуток времени, в котором мы уже не сможем работать, но будем продолжать есть, пить, платить алименты и коммунальные услуги, может составить пару десятилетий.
И поэтому сейчас, пока мы еще в своем уме и в какой-то сносной телесной форме, надо работать как можно больше, урезать всякие необязательные расходы и копить, сбирать и закладывать в закрома. Это есть мудрость.
Жизнь невообразимо коротка и с течением времени становится все короче, не говоря уже об отличной от нуля возможности того, что она может прекратиться вдруг без всякого предварительного уведомления свыше.
И поэтому сейчас, пока мы еще в своем уме и в какой-то сносной телесной форме, надо работать как можно меньше и тратить деньги на предметы второй необходимости: на вкусные рестораны, спортивные машины желтого цвета и путешествия в экзотические страны или к старым друзьям. И это тоже мудрость.
Две мудрости сразу. И когда я научусь их комбинировать, я наконец буду жить правильно.
Шестьдесят
Когда мне должно было стукнуть сорок лет, будущее мое было вполне определено. Впереди меня ждали безо всяких промежуточных станций старость, немощь, импотенция, дом престарелых, и жизнь моя к тому времени совершенно уже прошла. Если бы у меня был хоть какой-то суицидальный потенциал, я бы, несомненно, убил себя тогда.
С тех пор прошло уже скоро двадцать лет. Я поменял место работы (многократно), страну с континентом заодно (один раз), жену (один раз), родил еще одного (четвертого) ребенка, завел собаку (первую), научился ездить на горных лыжах (плохо), играть в теннис (очень плохо) и стрелять диких уток (из рук вон).
И сейчас, в преддверии шестидесятилетия, моя обычная амбивалентность просто зашкаливает.
То есть, пока я на работе, я вполне еще готов работать. Тем более за зарплату, с годами достигшую вполне удовлетворительного размера. Я получаю все еще удовольствие от сложных случаев, от манипулирования пациентами и медсестрами, от хорошо сделанной процедуры и от узнавания нового. Я езжу на конференции и изучаю новые для себя методики и целые области медицины. Инфекционные болезни, ультразвук и эхокардиография, лечение незаживающих ран, интенсивная терапия, невропатология… Сколько всего надо узнать, чтобы оставаться в седле…
Когда я не на работе, я готов уйти на пенсию немедленно, еще вчера. Тридцать шесть лет жизни проведено в этих сраных госпиталях, в ночных дежурствах, реанимациях, беседах с родственниками уже почти покойного, в беспредметном трепе в бесчисленных ординаторских и бессмысленных спорах с умалишенными (начальниками, подчиненными, коллегами)… Ну сколько можно?!