м не делает.
И тут меня вызывает сам заведующий отделением профессор Ф.
По некоторым людям сразу видно, какого поколения процессор у них в голове. У одного в голове последний «Мак», и ты не успеваешь дойти до середины вопроса, как тебе выдается ответ, и даже не один. У другого в голове «Железный Феликс» (для сопливой молодежи: был такой механический калькулятор-арифмометр, напоминавший пишущую машинку «Ундервуд» из фильма «Ленин в Смольном» и приводившийся в действие кручением ручки сбоку). Скажешь такому человеку что-нибудь – начинается в ответ натужное скрежетание зубчатых колесиков, и очень хочется покрутить какую-нибудь ручку или капнуть масла, чтобы ускорить этот мучительный процесс.
Впрочем, сразу оговорюсь, быстродействие совершенно необязательно означает правильность ответов и адекватность реакций. И наоборот.
У моего босса в голове был процессор все-таки электронный, хотя и не очень новый; наверно, первый «Пентиум». Прежде чем что-либо сказать, он замирал на полторы секунды со взором, обращенным за правое плечо собеседника, и было отчетливо видно, как электрический импульс бежит по платам и синапсам. Результат был безукоризненно логичен, жесткий диск его был загружен неимоверным количеством информации, и в медицинских вопросах босс не ошибался никогда. Правда, эмоциональный уровень, а также (как мне казалось до того) заинтересованность в судьбах сотрудников соответствовали тому же «Пентиуму».
Так вот, вызывает меня завотделением и ставит почетную задачу разобраться в ситуации: младшему врачу вдуть как следует, а семье потерпевшей – наоборот. Я осторожно спросил, в каком ключе мне следует разговаривать с семьей, босс ответствовал: «Надо подчеркнуть положительные аспекты случившегося». И я пошел, судорожно стараясь обнаружить хоть какой-то положительный аспект… Ну разве что не удалось нам ухлопать старушку совсем насмерть…
Разговор с младшим врачом получился короткий, поскольку все, что я мог ему сказать, он уже сам себе высказал; так что я велел ему утереть сопли, идти работать и не попадаться на глаза вообще никому пару дней.
У меня есть теория, что ошибки (желательно нелетальные) совершенно незаменимы в процессе созревания врача. Никакие умные книги, никакие блестящие лекции или разносы от начальства не сравнятся по своему педагогическому воздействию с волнами холодного пота, прошибающего тебя при осознании того, каких дров ты наломал.
Беседа с родственниками старушки не относится к числу моих любимых воспоминаний. Я выслушал много отвратительно справедливых слов про медицину вообще, про врачей в этой отдельно взятой стране и про наше отделение в частности. Но люди они были, в общем, мягкосердечные, пороху в них хватило всего минут на сорок, и на этом дело было закрыто без последующих экзекуций.
И надо сказать, почерк у всех моих коллег в отделении чудесным образом сразу улучшился. На некоторое время.
Инерция мышления
Пациент № 1
В кабинет врача входит пожилой человек с палочкой и осторожно присаживается на стул, предназначенный для пациентов.
Доктор (лихорадочно что-то дописывает):
– Здравствуйте, Алексей Васильевич… Как вы себя чувствуете?
Пациент:
– Доктор, говорите громче, я плохо слышу…
Доктор после двух попыток говорить погромче набирает полную грудь воздуха и начинает кричать. Теперь все в порядке.
Пациент № 2
В кабинет врача входит старый человек и осторожно присаживается на стул, предназначенный для пациентов.
Доктор (роется в карманах в поисках пишущей ручки):
– Здравствуйте, Галимзян Закуанович… Как вы себя чувствуете?
Пациент:
– Доктор, говорите погромче, я плохо слышу…
Доктор после попытки говорить погромче набирает полную грудь воздуха и начинает кричать. Теперь полный ажур…
Пациент № 6
В кабинет врача входит очень старый человек и осторожно присаживается на стул, предназначенный для пациентов.
Слегка охрипший к этому времени доктор делает глубокий вздох и начинает кричать.
Пациент:
– Доктор, а что это вы так кричите?! Я же не глухой!
Немая сцена.
Макиавелли
В полседьмого вечера, когда мой рабочий день еще не кончился, а персонал уже начал подбивать бабки за день и передавать больных ночной смене, звонит медсестра из блока интенсивной терапии и говорит:
– Док, тут я прошлась по истории болезни, и оказалось, что вот кардиолог сегодня рекомендовал сделать то-то и то-то, а вы никаких назначений не дали. Не хочется ли вам таки назначить то-то и то-то и заодно сделать что-нибудь для давления и калия (следует полный список того, чего мне необходимо захотеть сделать)?
И по тону, которым это все сказано, становится совершенно ясно, что в том случае, если мне по злому умыслу не захочется назначить то-то и то-то, меня незамедлительно отконвоируют на холодный двор, поставят к кирпичной стенке и выведут в расход старым конармейским способом без длинных процедур.
Ох, не люблю я этот тон.
Но, с другой стороны, следует помнить, что медсестры блоков интенсивной терапии и реанимации – это специально выведенные элитные войска, способные сделать довольно сложные вещи для тяжелого больного самостоятельно или держать его в живых, пока врач бежит с другого этажа, и поэтому не надо давать себе волю и демонстрировать наработанный долгими годами медицинской практики звериный оскал, а, наоборот, надо всячески поощрять инициативу и поддерживать иллюзию того, что они держат бразды…
Тут ситуация разветвляется.
Если на самом деле с давлением и калием надо что-то делать и кардиолог, если подумать, все-таки насоветовал не совершеннейшую чушь, а у меня просто руки не дотянулись воплотить эту нечушь в жизнь, то надо с предложениями согласиться, но при этом не создать впечатление, что меня слишком легко уговорить на что угодно.
Хорошо хоть, что у меня в голове процессор уже довольно устарелый и ответ на любой вопрос или предложение занимает две-три секунды, что, надеюсь, производит на окружающих впечатление напряженной работы мысли и внутренней борьбы хорошего с лучшим, а не наоборот.
Если же на мой взгляд и давление, и уровень калия вполне терпимые и если в течение дня я уже объяснил шести заинтересованным лицам, включая самого кардиолога, почему не следует делать того-то и того-то, то дела сильно хуже.
Конечно, если день был не совершенно безумный и лыко я еще в состоянии вязать, то меня должно хватить на терпеливое объяснение про то-то и то-то (версия короткая, но уважительная к собеседнику).
А если меня за предшествующие одиннадцать часов тридцать минут таки разорвали на тысячу маленьких медвежат и жизнь уже недорога, то дело кончится непродуктивными визгами типа «Я доктор, я знаю лучше!» и другими бессмысленными воплями с моей стороны и справедливым негодованием со стороны противной.
Тогда следующим утром придется идти извиняться, что, впрочем, если изящно разыграть партию повинной головы, только добавит мне очков как человеку неравнодушному к своему делу, но способному сделать правильные выводы из трудной ситуации.
Нет, все же следует визжать почаще…
Самсон и его дети
Борода капитана неопровержимо свидетельствовала о том, что ее владелец за завтраком ел яичницу.
Снявши голову, по волосам не плачут. Впрочем, здравый смысл требует не плакать по волосам и при неснятой голове. Однако…
Это была роскошная, уложенная в мелкие полуседые завитки курчавая шерсть, рождающая воспоминания о полковничьих папахах и воротниках пальто членов Политбюро на балконе мавзолея седьмого ноября. Она плотно покрывала грудь своего владельца – слегка обрюзгшего мужика лет шестидесяти, приехавшего в Израиль из солнечной кавказской республики.
С мужиком приключился инфаркт, его привезли в наше приемное отделение, и тут он умер. Но это была так называемая клиническая смерть – его стукнули электрическим разрядом из дефибриллятора, сердце заработало, и на том свете он провел всего несколько секунд. На шерстистой груди ни один электрод не удерживался, поэтому в процессе реанимации мужика заодно и побрили – негладко, но эффективно.
Когда на следующее утро я пришел его осматривать, первое, что он мне сказал, было: «Какая сука это сделала?!» – указывая на непотребную бледную просеку в нагрудных джунглях. Возмущение мужика не могло быть сильнее, даже если бы по ходу реанимационных мероприятий его кастрировали. Он продолжал бурчать и кипеть, пока на третий или четвертый день бодрая молодая поросль не начала покрывать бритую грудь, и только тогда мы были амнистированы.
По окончании мединститута я пошел работать в пригородную больницу, но оставался в то время тощим и несолидным. То, что посетители в больничном дворе спрашивали меня: «Мальчик, как пройти туда-то?» – раздражало ужасно, и я отпустил бороду. Это была элегантная эспаньолка, которая прекрасно сработала в плане обозначения возраста, в котором борода уже растет.
Потом я уехал в Набережные Челны и обнаружил, что борода а-ля Карл Маркс прекрасно греет холодным зимним утром на автобусной остановке, а исключение бритья из утренней программы удлиняет ночной сон минут аж на десять.
В последующие годы бороду я сбривал только один раз, и то, как выяснилось, зря. В 1990 году началась первая война в Персидском заливе, Израиль готовился к химической атаке со стороны Ирака, населению раздали противогазы, и я побрился начисто.
Ракеты на Тель-Авив таки падали каждую ночь, каждую ночь по сигналу тревоги или услышав таинственное «нахаш цефа»[9] по телевизору или по радио мы надевали противогазы и задраивались в герметичных комнатах. Постепенно стало понятно, что никакой химической атаки не будет, и противогаз надевался уже прямо на отросшую щетину, только чтобы не разочаровывать мою десятилетнюю дочь, которая ревностно следила за соблюдением инструкций гражданской обороны.