полной убежденности, что весь мир таков.
Я в этом вовсе не так уверен.
Самым непафосным и простым в общении для меня был Микки Рурк. У него вообще довольно пацанская биография: его бил отчим, он занялся боксом и набил морду отчиму, мать выгнала из дома, он подрабатывал, накопил на актерскую студию, добился успеха, связался с дурной компанией, пропил и промотал все, что было (включая «Роллс-Ройс»), ради заработка дрался на ринге, постепенно вернулся в кино… В моей студии в тот день валилось все: у гримеров выпадали из рук кисточки, потому что это был «сам Рурк», в двери лезли пьяные телезвезды, чтобы с «самим Рурком» сфотографироваться, бились чашки с кофе и падали стулья – вокруг царила истерика – а мне, повторяю, было легко, потому что это из него все делали героя, а он из себя героя не делал. «Микки, ты по-прежнему посещаешь психиатра?» – «Да, потому что без него мне не выкарабкаться». – «А что ты сейчас читаешь?» – «Мемуары одного рестлера, мне очень интересно». – «Как для тебя выглядит самая счастливая ночь жизни?» – «Я сижу со своими собаками на берегу и слушаю, как шумит море».
Попробуйте-ка наших спросить про психиатра или про ночь!
Однажды я не выдерживаю и устраиваю маленький, но прекрасный производственный скандал. Я говорю, что больше не могу в телевизоре говорить с людьми из телевизора, потому что все разговоры сводятся к телевизору. Но мне мой демарш несогласного быстренько усмиряют: «Пиши свой список».
И вот тут я понимаю, что список написать не могу.
То есть я с легкостью могу представить, кого бы я хотел видеть в эфире, когда бы вел его, скажем, век назад. Потому что очевидны герои того времени. Путешественники. Поэты. Военные. Инженеры. Изобретатели. Летчики. Хирурги, вирусологи, вообще врачи. Загляните, будучи в Петербурге, в Институт акушерства и гинекологии имени Отта (не обязательно быть беременной женщиной). Вам откроется не роддом, а сотворенный архитектором Бенуа гимн науке. Там каждый лестничный марш поет, что наука побеждает болезнь, а скоро победит и смерть (и, кстати, так больше уже строить больницы не будут). Достичь бессмертия, полететь к звездам, сделать человечество счастливым – это были миссии, достойные героев столетней давности.
То есть тогда кумирами были исследователи и преобразователи мира – а если актеры в этот список и попадали, то на правах украшения. Основу составлял все же принцип открытия – хотя бы Станиславским «школы переживания».
Кого сегодня интересуют космонавты или инженеры? Физики или стихотворцы? Мир для моих сограждан – это телевизор. Герой телеэкрана – тот, кто создает запоминающийся образ. Зачем образу познавать мир?
Понимаю, что рублю сук, с которого кормлюсь, но телевидение – это довольно убогий информационный источник, и это причина, по какой я телевизор уже лет десять как не смотрю. Быстрая смена картинок и крохотные цитаты, ставка на эмоцию – это как пролетевшая мимо модница. Радио по своим возможностям богаче телевизора, журнал – сложнее радио, книга – сложнее журнала, а интернет – сложнее всего перечисленного, потому все перечисленное в себя включает. Телевидение просто по своей технологии лживо и криво, и, например, прямой эфир – это попросту один из механизмов выпрямления этой врожденной кривизны. Без этого телевидение легко превращается в пропаганду, причем потребительскую скорее, чем политическую.
Надеюсь, вы понимаете, к чему я веду. Поколения, черпающие информацию о мире через телевизор; доверяющие телевизору и мечтающие в телевизор попасть, совершили грех подмены мира иллюзией мира. Они перестали изучать планету, Вселенную, себя – и стали потреблять телевизионный продукт. Ведь консьюмеризм с его пресловутой пирамидой искусственно созданных потребностей есть просто ориентация на телекумиров. У этих-то милых людей в шкафу всегда пятьсот пар обуви, как у героини Сары Джессики Паркер, – а с исследователя-то Пржевальского что можно было взять, кроме одной лошадиной силы?
Я вообще порой полагаю, что наше телевидение и завело нас в наш кризис.
Хотите, чтобы кризис кончился? – кончайте играть в ящик, сыграйте в жизнь.
2009
Новая духовка Ксении Собчак
Вот уже несколько лет девушка по имени Ксения Собчак повторяет публично: гламур, с его стразами-вечеринками-клубами-тусовками, выходит из моды. Немодно больше клубиться и прожигать жизнь.
Публика с танцпола повзрослела и поумнела: в моде теперь духовность. (Тут Ксения Собчак морщится, потому что ей, как и многим, противно, что слова у нас, до важного самого, в привычку входят и линяют, как платья, купленные на мелкооптовом рынке) – то есть, поправляется она с (само) иронией, в моде «духовка». Ныне, добавляет Ксения Собчак, продвинутые юноши и девушки посещают галереи (и я даже знаю, какие: Айдан Салаховой и Даши Жуковой! – Д. Г.) и театры (опять же знаю: ходят на Гришковца и Серебренникова, модно! – Д. Г.). Эти люди поняли, что бездуховная жизнь ведет в пучину несчастья, и решительно приобщаются к разогретым в духовке продуктам.
Я знаю девушку Ксению Собчак не первый год и готов засвидетельствовать: если в чем ее и можно обвинить, то только не во лжи. И если она предстает на широкой публике эдаким журналом «Афиша» во плоти – значит, абсолютно точно чувствует, что именно в этом направлении дует ветер времени, wind of changes. Ведь главная чуть ли не физиологическая особенность Ксении Собчак – это длинный нос, которым она способна различить малейшие перемены направлений ветра и малейшие запахи, им несомые («У меня в этом смысле нос, как у Буратино», – сказала она как-то раз с гордостью).
Боюсь навлечь гнев, но Ксения Собчак не просто родная дочь, а реинкарнация Анатолия Собчака, когда бы тот воскрес в эпоху, когда от политики за версту разит известно чем, а потребность чувствовать ветер времени остается. Вел бы он сейчас как пить дать развлекательное шоу на телике – «Фабрику академиков» или «Академию фабрикантов».
Сходство между отцом и дочерью тем более заметно, что противники и терпеть их не могут за общую фамильную черту: обоим свойственно брезгливое, высокомерное отношение к невеликому человечку и фокусирование на мире звезд, Ксенией Собчак расширенное еще и до мира богатых. И как Анатолий Собчак расцветал, встречаясь с Генри Киссинджером и устраивая свадьбу Пугачевой с Киркоровым (ремонт мостовых его возбуждал меньше), – так же и Ксения искренне заявляет, что никогда не сможет связать судьбу с мужчиной, зарабатывающим меньше двадцати пяти тысяч долларов в месяц (ну, или двадцать тысяч евро в неделю. Каюсь, точную цифру забыл. Но деталь не из тех, чтобы в ней спрятался хотя бы хвост дьявола).
Думаю, что именно этого «профессорского высокомерия» Собчаку не простил маленький петербургский народ на губернаторских выборах 1996-го, и именно этого высокомерия («не снисходит до нас, а сама кто такая?!») не прощают Ксении ее нанавистники (по преимуществу тетеньки в кофточках) сегодня, – но это так, к слову.
Боюсь, что идея, суть которой в том, что духовность есть такой же товар на рынке, как прочие (надо просто знать способы проверки ее качества, отличать духовность первого сорта от духовности с душком, иметь некоторое количество денег и заходить в правильные бутики по продаже духовки, где проконсультируют и выдадут гарантийный чек), – эта прелестная идея имеет все шансы овладеть массами. Как ими в России мало-помалу овладели и прочие идеи из того же лабаза: ну, например, что смысл жизни в том, что сперва нужно как можно больше заработать, а затем счастье само снизойдет.
Идея о возможности покупки духовности – по своему анамнезу гламурная, глянцевая, телевизионно-журнальная. Я в этом котле сам когда-то успел повариться. Она сродни идее современного воцерковления – попостился, покаялся, покрестился, причастился, испытал подъем, поставил свечку: ура, душа спасена, и даже недорого обошлось. Все эта глянцевая перевернутая пирамида, поверьте, строится на единственном умолчании, всеми участниками заговора поддерживаемом допущении: что смерти нет. То есть что достаточно читать правильные книжки, смотреть правильное кино, есть правильную еду, ходить в правильный спортзал, соблюдать правильные правила, – и все, ты вечномолод и вечносчастлив, как картинка в Vogue. Смерть – это если и случается, то не с тобой и красиво, типа как у фотографа Хельмута Ньютона, разбившегося в Лос-Анджелесе на спортивном автомобиле, врезавшись в стену на полном ходу.
Неприятная правда, однако, состоит в том, что духовность имеет самое непосредственное отношение к твоей личной, персональной, биологической смерти, которая непременно (и, скорее всего, гадостно, с болью, сиделками, утками, лживыми врачами) наступит. Потому что духовность, или жизнь духа – это возможность продлить жизнь после смерти. Духовность вообще начинается тогда, когда дается честный ответ на вопрос, что останется от тебя, когда тело начнет разлагаться. Причем честный ответ состоит в том, что загробной жизни в фольклорно-декоративном стиле – среди ангелов, гурий, чертей, или же в новом теле посредством реинкарнации – не существует, и даже консервативные православные патриархи сегодня больше говорят об «аде в душе», «рае в душе», отводя картинам материальных ада и рая место на стенке в музее.
Получив шанс приобщиться духовности – то есть первый раз ужаснувшись всерьез смерти тела – ищущий продления жизни человек либо бежит от ужаса прочь (и тогда мир глянца, гламура – замечателен и спасителен, как опий для больного саркомой), либо сознает, что марксистская формула о жизни как способе существования белковых тел наивна; что жизнь – это обработка и переработка информации, ergo, единственный шанс добиться продления жизни – создать нечто такое, что останется после тебя.
Существование белковых тел ограничивается в России средним сроком в шестьдесят восемь лет; максимальный срок жизни духовного продукта, созданного этими телами, на сегодняшний день не известен. Пушкин жив, кто бы сомневался, и безымянный автор «Задонщины» жив (после физической смерти имя, которое надевает на себя жизнь, совершенно неважно), и сотни, тысячи, миллионы покойников по всему миру прекраснейше живут в своей духовной ипостаси. Так что, спрашивается, жизнью считать?