— Любава! Любава! Айда сюда, к нам! — закричали девушки в один голос.
— Чего? — отозвалась вдалеке девушка с длинной, по колено, косой.
— Дело есть, Любава, к тебе, — ответил Хрисанф Егорович.
— Иду!
Девушка воткнула в землю вилы и послушно направилась к ним. Густая коса и огромные синие глаза делали Любаву похожей на сказочную героиню, она не шла, а будто плыла по земле. Коля заметил, как все ею любуются.
— Любава, — сказал строго Хрисанф Егорович, когда девушка приблизилась к нему, — Любава, скажи нам: ты стихи слагаешь?
— Слагаю, — робко ответила девушка, виновато глядя на землю.
— Про любовь?
— И про любовь.
— А любишь-то кого? — спросил светловолосый парень.
— Цыц! — прикрикнул на него Хрисанф Егорович. — Про любовь слагаешь, значит. А раз слагаешь, стало быть, любишь. Так?
— Нет, — ответила девушка, подняв глаза.
— Не любишь?
— Нет, не люблю, — повторила Любава.
— А тогда зачем такие песни слагаешь? — спросил рядом стоящий мужчина.
— Нравится, вот и слагаю, — с некоторым вызовом ответила девушка.
— Что значит, нравится? — почти закричал светловолосый парень.
— А то и значит!
— А ты, Митрофан, не вмешивайся, — заступились девчата за Любаву, — все знают, как ты по ней с ума сходишь. На Николу-зимнего даже приворожить ее хотел. Тьфу! Срам-то какой! Младшего брата Любавы — Ваньку — даже просил волос с косы принести… Эх, темень беспросветная! Лучше бы по хозяйству родителям девушки помог, глядишь бы, и приглянулся…
— Али шубу соболью справил…
— Цыц! — окоротил разговорившихся девок Хрисанф Егорович, — Любава, в песне поется не только про любовь, но и про обиду. Скажи мне честно, как отцу родному, тебя обидел кто-нибудь? Может, Митрофан? Если не хочешь при народе имя назвать — можем отойти.
— Нет, никто меня не обидел, что вы, Хрисанф Егорович, я же говорю — нравится, вот и пишу!
— Ну, слава тебе, Господи — вздохнул Хрисанф Егорович — слава тебе, Господи, что все у нас благополучно. А то я, как услышал, так напугался, думал, неладное что-нибудь стряслось. Не ровен час, кто в подоле из девчат принесет, али, упаси Господи, руки на себя наложит. А ты вон как, Любавушка. Молодец, гляди, и у наших-то песен новых поболе стало. Может, расскажешь что-нибудь, все равно обед уже. Надо же, как от души-то отлегло…
— Да, давай, Любава, почитай стихи! — закричали девчата, окружая плотным кольцом поэтессу. Немного смущаясь, поправив косу, Любава начала читать стихи:
Весна ранняя, весна ранняя —
Это полное окончание зимы.
И все старания, и все страдания,
Печали-горести ей несем мы.
— И то верно, — заключил Хрисанф Егорович. — Каждый день приходит утро, встает солнце, а все потому, что так заведено, сложено, значит. А что не сложено, тому и не бывать. Спасибо тебе, Любава, складно у тебя все получается, и сама ты ладная. Тьфу ты! Старый хрыч в рифму заговорил. Но слушай мой наказ: ищи себе жениха, чтобы к Покрову уже свадьбу сыграли. Шестнадцатый годок нонче тебе пошел, ужо детей пора рожать. А не найдешь к осени, смотри: я, как староста, сам тебе определю, негоже долго в девках ходить. Ведь женская сущность дана для сохранения рода человеческого, прежнее всего, слышишь?
— Да, слышу, слышу, Хрисанф Егорович, — сказала девушка и понуро ушла к своим.
— Эх, Хрисанф Егорович, Хрисанф Егорович, — отозвалась молчавшая до сих пор Варвара, — не встретила она своего мужика еще, зачем девку неволишь?
— А я не неволю, — промолвил староста, — сказал же: выбирай! Или ты хочешь, чтобы Любава одинокой оставалась всю жизнь?
— Вот именно, — сказал Митрофан.
— Тьфу на вас, — после этих слов Варвара повернулась и ушла. Взоры всех были прикованы к мальчику.
— Ох уж эти женщины! — вздохнул Хрисанф Егорович. — А ты, Никола, проходи, сюда! Давай, ближе к нам, коли уж пришел, давай в тенечек присядем, в ногах правды нету. Сейчас нам и покушать сюда принесут, а потом уж и поработаешь, ведь за этим ты пришел сюда, верно?
— Ага…
— Хрисанф Егорович, — обратился юноша к спутнику, — а почему Любаву надо выдать замуж до Покрова?
— А как же? — возразил тот. — Женщине положено рожать, ребятишек иметь, за мужем присматривать, негоже в старых девах сидеть.
— Ну а если не хочет женщина замуж?
— Тогда пущай идет в монастырь.
— Как так?
— А так! Женщина, которая хочет уйти в монастырь, поступает в послушницы и больше к нам не возвращается, потому как у нас свого монастыря нет, идти в ближайший надобно, а это семьдесят верст с гаком.
— Ну а если захочет вернуться? — спросил мальчик.
— Не знаю, — развел руками Хрисанф Егорович, — пока такого не было. Слушай, что ты все спрашиваешь да спрашиваешь? Ты у дядьки свого по матери спроси, он у вас ученый!
Николай рассмеялся. Хрисанф Егорович ему нравился.
Девушки разливали окрошку по мискам, только и слышалось:
— Это для Михея, готовлю, как умею…
— Эта для Тараса, пусть съест все и сразу!
— Эта для Аркаши, прости, что без каши.
— Это для Луки с горсточкой муки.
Когда тарелки были наполнены, все дружно стали на молитву. Коля внимательно посмотрел вокруг, все, кто был сейчас на поле, собрались, и вскоре эхом разнеслись древние слова, ему почему-то запало в душу следующее: «Благослови, Господи, достояние твое!»…
После молитвы все так же дружно, с азартом принялись за еду.
— И вправду, — прошептал Коля, — благослови, Господи, достояние твое…
Он не заметил, как к нему подсел бойкий молодой человек лет девятнадцати и представился:
— Матвей!
— Николай.
— Да, знаю, что Николаем себя зовешь, скажи, тябе у нас нравится?
— Да, еще как! Спрашиваешь…
— Приходи сегодня на завалинку, народ посмотришь, я костер разведу, девчата петь будут. Хорошо бы Валька выздоровел, может, сыграл бы что на баяне-то. Без музыки скучно!
— А что, кроме Вальки никто играть не умеет, что ли?
— Да умел, умел Пашка-чумной, так он по осени утопился, рыбу вытаскивал, видать, так она его и уволокла. Большая, видно по всему, была. Мы только труп его нашли, упокой Господи его душу. Еще Филофей умеет играть, но он не будя, к Успению в город собирается в монастырь поступать, к Богу тянется. Окромя, значит, на баяни играет ишшо Ярослав умеет, но он тоже не будя, он в печали нонче, Ксения — зазноба его, за Василия замуж собирается. Вот весь наш, так сказать музыкальный состав, не то что в Колоничах, тама каждый третий на чем-нибудь да тренчит, но это, ладно, все. Ты, давай это, приходи, слышишь?
— Хорошо, — ответил Николай и, немного помолчав, добавил: — Матвей, слышь, я играть умею, правда, не очень, так, чему дед научил.
— На баяне? — обрадовано спросил Матвей.
— Ну да, правда, немного…
— Эй, честное собрание, слушай меня! — закричал Матвей, вставая. — Я нам баяниста нашел!
— И где?
— Никак родил?
— А то!
Девушки с любопытством уставились на Колю, одна даже подмигнула.
— Вот он, вот наш баянист! — крикнул Матвей, указывая на него.
— Ой, хорошо-то как! Вот уж напляшемся! — закричала девушка.
— А Пелагее лишь бы поплясать, — проворчал Хрисанф Егорович.
Пелагея улыбнулась, поднялась и запела:
— До работы я пригожа! И до танцев горяча! Хотя норовом похожа на Хрисанф Егорыча!
— Ой ли! — отозвался Хрисанф Егорович, набивая трубку.
Тут вскочила другая девушка и запела:
— У Егорыча сегодня плохое настроенье! А все потому, что брагу перепутал с вареньем!
— Эх, язычки у вас, все перемелят пуще мельницы Петровой, — отозвался Хрисанф Егорович.
Еще немного пошутили и начали молиться, как-то само собой все выходило, без чьего-либо приказа. От души помолились — и принялись за работу снова.
Мужчины стали в ряд, на небольшом расстоянии друг от друга, а женщины следом за ними раскидывали скошенную траву для просушки. Немного поодаль виднелась уже сухая трава, очевидно, вчерашнего или даже позавчерашнего покоса. Ее сгребали и складывали в стога. Всего в долине виднелось около сотни стогов.
«Неужели все это где-то существует?» — подумал Николай.
Ему вручили косу, чуть поменьше, чем у рослых мужчин, и Коля в первый раз в жизни принялся косить.
— Э-э, косарь, — поморщился Хрисанф Егорович, — а-ну, дай!
Староста взял и показал, как надо косить. Коля с видом смущенного ученика попробовал.
— Ужо лучше, а ты низа держись, — порекомендовал кто-то из мужчин.
Раз, раз, раз. Вскоре работа понравилась, на душе сделалось легко. Прошло пару минут, и Коля уже совсем освоился с новым делом. Время от времени из-под самой косы выбегали испуганные перепела. Мальчик останавливался.
— А-ну, девчата, песню давай, — обратился Хрисанф Егорович к девушкам, — а то лесные куры совсем перестали нас бояться.
Казалось, что девушки только и ждали команды. Все враз затянули песню.
— Во дают! — ухмыльнулся мальчик.
Вскоре на его лбу выступили крупные капли пота. В глаза слепило яркое солнце. В небольшом леску весело чирикали птички. Юноша обратил внимание, что Хрисанф Егорович старается немного отставать от других косарей, видимо, затем, чтобы новичок не чувствовал себя ущемленным. Коле стало совестно, и он начал работать быстрее, стараясь не думать ни о чем. Его рубашка тут же пропиталась потом и стала прилипать к телу.
— Да сыми ее, не цацкайся! — обратился к нему Матвей. — Чай не стыдно!
Николай скинул рубашку. Тут же раздался веселый разговор девушек:
— Ой, какой упитанный!
— А может, он на дрожжах-то!
— Цыц! — рявкнул на них Хрисанф Егорович, — ишь расщебетались!
Девушки еще немного похихикали и принялись за работу. Прошло еще около часа, Коля совсем освоился с новым занятием, что даже находил время подшучивать над девушками.
Они пели:
— Ой, я знаю, с кем сегодня загуляю… Только с Колей, только с Николаем.
Коля отвечал:
— А я петь совсем не умею, поучусь-ка я у Пелагеи.