колько мгновений переделать всякое человеческое лицо, даже за глаза. В 1572 году открыл он или, точнее, сделал знаменитый белый выпуклый камень, который явственно произносил звуки и показывал разные картины согласно желанию всякого. Ди в своих «Тайных записках» описывает сам, как он получил его и к чему этот камень послужил ему в Ширване. По моде, по слабости века, Ди занимался также исканием философского камня, деланием золота и астрологией: но и Тихон Браге занимался тем же!{105} Делание золота решительно не удавалось ему и было причиною многих несчастий, между прочим, связи с Эдуардом Келли, ворсстерским уроженцем, который, потеряв уши у позорного столба за подделку документов, предался чистой магии, вызывал духов, скомпрометировал Ди известною затеей заставить мертвеца предсказывать будущее и наконец украл у него чудный белый камень. Этот дерзкий плут повел его однажды в знаменитые развалины аббатства Гластонбери, в соммерсетском графстве, искать жизненного эликсира, и в этих-то сырых подземельях доктор Ди получил тот сиплый, густой голос, который причинил ему столько неприятностей в Ширване.
Около 1570 года королева Елизавета и ее любимец граф Лисстер подружили доктора Ди с польским послом, воеводою серадзским, паном Албертом Олеским (Ди, по английскому выговору, всегда пишет это имя Allaski). Когда король Сигизмунд-Август умер, Олеский воротился в свое отечество в 1570 году. Он уговорил Ди и неотступного Келли отправиться вместе с собой в Польшу с женами и детьми. Олеский разорился в Лондоне своим мотовством и хотел делать золото, Ди по звездам предсказал ему, что он будет королем: новая потребность в золоте. И они делали золото, где-то около Дубна, в замке Олите, которого даже и самое имя теперь исчезло. Ди подробно описывает это производство и нападение на них Девлет-Гирея по указанию евреев.
Девлет-Гирей, как мы видели, не нашел золота в Олите. Но как он велел повесить на воротах замка жидов, которые привели его туда, то это обстоятельство чрезвычайно послужило в пользу алхимической славы доктора. Другие, не бывшие на месте евреи распространяли молву, будто хан татарский увез оттуда в Крым целые горы золота. По всей Польше, Литве и России разнеслись слухи о похищении этих несметных богатств, и пан Олеский, которому не хотелось признаться, что его алхимические познания ни к чему не служат, сам подтверждал эти рассказы, вздыхая перед своими кредиторами о золоте, будто бы увезенном хищными татарами.
Спасшись в лес ночью, во время нападения хана на Олиту, доктор Джон Ди бежал без оглядки в сторону, противоположную этим грабежам, и остановился не ближе как в Чернигове. Лишь только узнали в Москве о прибытии туда столь знаменитого человека, его пригласили в столицу, где он был принят с большим уважением. В скором времени татары сделали набег и на Россию. Против них был послан в числе прочих воевода Бельский — Balski, как пишет Ди его имя, — и разбит неприятелем. Ди находился при его отряде в качестве астролога, обязанного определять дни, счастливые для сражений; но астрология обманула его еще хуже алхимии: воевода ушел, а астролог был взят в плен татарами и в том же году продан синопскому паше Кючюк-Хасану. Этот свирепый фанатик заставил его снова играть роль мусульманина и исполнять все обряды веры пророка. Ди не говорит, за что паша на него рассердился до того, что хотел посадить его на кол, но он откровенно признался, что Его Присутствие имел это благое намерение и что он, доктор Ди, должен был бежать «от таковой неприятности» в Ширван. Уже два месяца жил он в Шемахе под именем Сычан-Бега, претерпевая нужду и голод, как однажды поутру приметил на базаре людей синопского паши. Преследовали ли они его или несчастный доктор с испугу вообразил, будто его преследуют, этого нельзя решить с достоверностью: только от них-то скрылся он в сулеймановские бани, куда, когда он раздевался, пришел и переодетый купцом Халеф.
Остальное известно.
Теперь мы можем возвратиться к разговору между ширван-шахом и панной Олескою, с которою доктору Ди суждено было, после внезапной разлуки в Олите под татарскою саблей, к досаде своей, нечаянно встретиться на ширванском престоле.
Панна Марианна, как всем известно, сказала Халеф-Мирзе-Падишаху:
— Хорошо, я буду говорить с вами и по-персидски, если вы так скоро забыли уже свой природный английский язык. Вы, однако ж, прекрасно умеете подделываться под чужой голос!.. я думала, что это стучится ко мне падишах, мой жених… Давно ли вы видели моих родителей? Здоровы ли наияснейшие папенька и маменька?
— Роза моего сердца! птичка рощи моей страсти, панна Марианна! — воскликнул Халеф в изумлении и отчаянии. — Вы, право, помешались!.. вы едите ужаснейшую грязь!.. что вы это говорите мне на английском языке?.. где мог я видеть ваших наияснейших родителей?.. за кого же вы меня принимаете? Разве вы меня не узнаете?
— Да как мне не узнать вас! — вскричала панна Марианна, до крайности изумленная этими вопросами. — Слава богу, мы давно с вами знакомы… и с тех пор как мы расстались, лицо ваше нисколько не переменилось.
— Так вы знаете мое лицо? вы его видели прежде? — спросил Халеф с удивлением, сквозь которое пробивались и любопытство, и радость.
— Боже мой, что это за вопросы! — возразила девушка в замешательстве. — Вы, очевидно, пришли сюда насмехаться надо мною. Разве я была слепа в течение почти двух лет нашего знакомства, чтобы не видеть вашего лица?.. Извините, оно хорошо врезалось мне в память.
— Так кто же я таков?.. скажите! — примолвил Халеф еще с большим любопытством.
— Да я уже, кажется, сказала вам по-английски, когда вы скинули с себя покрывало, кто вы таков.
— Я не понял… не расслышал… Говорите, свет глаз моих, по-персидски, кто я.
— Вы доктор Джон Ди!
— Доктор Джон Ди?.. Аллах, Аллах! что это такое?.. Кто же я, конец концов?.. Говорите, ради жизни вашего отца!
— Вы друг моего папеньки, с которым граф Лисстер познакомил вас в Лондоне; приехали вместе с нами из Лондона; папеньке предсказали по звездам в Варшаве, что он будет королем, а мне, что я выйду замуж за молодого и могущественного государя; и потом делали с папенькою золото в Олите.
— Больше ничего вы обо мне не знаете? — спросил Халеф.
— Откуда же мне знать! — возразила невеста. — Вы, верно, помните, как татары ночью напали на Олиту и как мы разбежались впотьмах. Я была похищена. С тех пор не получала я из дому никаких известий и об вас, будучи в Багчисарае, слышала только то, что находитесь в Москве и опять делаете золото с тамошним царем.
— В Москве! — воскликнул Халеф с ужасом… — В Москве!.. Аллах, Аллах! нет ни силы, ни крепости, кроме как у Аллаха! все мы его собственность и к нему возвратимся!.. Так Фузул-Ага прав! Ну, так и есть: он справедливо говорил, что Дели-Иван подослал сюда колдуна, чтобы сделать с нами то же самое, что уже сделал он с Казанью и Астраханью. Мы пропали!.. мы превратились в прах!.. Друг мой, панна Марианна, вслушайтесь хорошенько в мой голос… взгляните на мои руки, которые вы так любили… вот они!.. вот ваше бесценное кольцо!.. смотрите!.. я не Джон Ди, не друг вашего светлого отца… не знахарь будущего… я ваш раб… ваш жених!.. я Халеф-Мирза!.. я бедный ширван-шах, которого сердце иссохло, как бурьян в степи, от зноя солнца глаз ваших!.. которого взор еще вчера кувшином желания почерпал жизнь и счастие в источнике вашей улыбки!.. Я околдован. Мне налепили чужое лицо, в суматохе, во время землетрясения. Это гадкое, зловещее лицо, которое вы видите… не смотрите так пристально на него!.. оно слишком отвратительно… это лицо — вовсе не мое, а какого-то мошенника, чертова сына, чернокнижника, который украл у меня мой глаз, мой нос, мой рот, мою бороду, мое платье, мое царство и навязал на меня свои адские черты, свои лохмотья и свою нищету, оставив мне только то сердце, которым я вас полюбил, и тот голос, которым я тысячу раз клялся вам, моей полной луне, моей газели, моей дильбер, «сердцепохитительнице», что буду любить одну вас до могилы… которым, повторяю теперь, быть может, в последний раз, что не могу жить без вас ни одного дня…
Халеф зарыдал и, упав к ногам Марианны, с восторгом поцеловал край ее юбки. Этот голос, столь сладостный для ее слуха, голос, могущественнейшее орудие в мужчине для очарования женщины, глубоко проникал в ее душу. Эти знакомые выражения страсти, составлявшей счастие и надежду пленницы, эти ласки, приемы, движения, все убеждало ее в присутствии любимого человека, хотя в смущении она и не могла ясно понять слов его. Инстинкт любящего сердца говорил ей, что это он, но вид лица поселял в ней недоверчивость и замешательство.
Халеф взял свою невесту за руку, посадил или, точнее, уложил на софу и, заняв привычное место у ее ног, рассказал свои приключения в течение всего прошедшего дня. Марианна слушала его с напряженным любопытством. Когда Халеф стал описывать, как его прогнали с насмешками и угрозами от всех входов в дом его предков, как он удалился, с отчаянием в сердце, от стен, в которых обитала сердцепохитительница, как нашел приют у одного бедного бородобрея, она заплакала, бросилась к нему на шею и объявила, что дальше не останется здесь ни одной минуты, уйдет вместе с ним из этих дворцов и разделит судьбу его повсюду.
Теперь для нее все было ясно.
Тот ширван-шах, который покоится во дворце, не приходил к ней вечером, в обыкновенное время, на conversazione, для которой королевна Франкистана ожидала его по уговору и по заведенному порядку: как это не падишах, ее жених, то он и не знал своей обязанности. Он, вероятно, не знает даже, что она здесь. И какая мерзость!.. он для своей светлой и радостной беседы потребовал к себе «самую жирную», и Ахмак-Ага отвел к нему на conversazione гаремную судомойку, какую-то Шишманлы! Панна Марианна с негодованием рассказала Халефу это первое правительственное распоряжение его преемника, и они вместе принялись разбирать вероятные причины такой непостижимой меры. Когда ширван-шах объяснил ей старинный этикет своего двора, тогда только поняли они, почему самозванец отдал такой приказ. Он не знает даже и по имени ни одной из своих жен и фавориток, и на вопрос — которую? — не умел назвать желаемой. Как европеец, которому по слуху известен вкус восточных к жирным женщинам, он без сомнения полагал, что в новой роли своей азиатского властелина ему непременно следует отвечать — самую жирную! — чтобы достойно разыграть эту роль, не унизить столь высокого сана и не изменить себе. Приведя это обстоятельство в ясность, Халеф и панна Марианна не могли удержаться от смеха над странными понятиями похитителя престола о том, что на Востоке знаменует царственность в поступках. Они утешились мыслию, что, продолжая таким образом, самозванец скоро наделает столько несообразностей, что все ширванцы убедятся в подлоге его лица.