— Взять! — загремел Зеленый, багровея.
Полицейские бросились на учителя, но он вцепился руками и ногами, в стул так, что пришлось его вынести вон из буфета вместе со стулом.
— Отправить, — сказал Зеленый Шангерею.
Помощник полицеймейстера держал руку под козырек и сказал робко градоначальнику, показывая глазами на учителя:
— Это и есть тот Дуров, которого ваше превосходительство приехали смотреть. Его ждет вся публика. Если его сейчас убрать, выйдет скандал… Позвольте ему кончить представление, и тогда мы уберем его из Одессы с первым уходящим поездом.
Учителю при мне про все это рассказали потом, в уборной, и я видела, как он на минуту задумался, а потом, точно что-то придумал и позвал служащего.
— Ищи мне скорее зеленую краску, — сказал он, когда тот явился.
Несколько служащих заметались по всему цирку, разыскивая зеленую краску; они приносили ему разные краски, но все это было не то… А время шло… Тогда учитель схватил голубую краску.
— Ничего, — говорил он, — краска грязная, но вечером, при огне, похожа на зеленую.
Я видела, как учитель волновался, надевая костюм. Я слышала, какими восторженными криками встретила его публика. Животные сменялись животными; наконец, настала и моя очередь.
Я совершенно не ожидала, какая неприятность ждет меня. Меня взяли и вымазали с ног до головы краской…
И с сырой щетиной я появилась на арене…
Что тут было, — я не сумею, пожалуй, как следует рассказать.
Публика шумела, кричала, стучала палками, била в ладоши; весь этот гам, свист и хохот сливались в какой-то невообразимый гул, а в губернаторской ложе стоял, высунувшись из нее наполовину и упираясь руками в барьер, сам градоначальник и что-то кричал.
Его голос, заглушали общие крики, а учитель, сложив на груди руки, стоял неподвижно посреди арены.
Я ничего не понимала… К моему удивлению, вбежал маленький толстенький с черными усами старик во фраке и, ругаясь по-итальянски, схватил меня за ошейник обеими руками и хотел увести в конюшню.
Но не тут-то было; я уперлась и ни с места…
Этот человек был сам директор цирка Труцци.
Он махнул рукою; прибежали кучера. Кучера стали меня толкать, сдвигать с места, но это не удалось… Я стояла крепко на своих мускулистых ногах. Появился на арене и пристав; он больно ударил меня концом висевшей у него сбоку сабли. Я не выдержала и взвизгнула. На это ответом был хохот публики и крики: «браво, пристав»!
Пристав покраснел, подобрал свою саблю и в смущении скрылся за занавесом…
Эта история не кончилась бы никогда, если бы мой хозяин, ласково погладив меня, не ушел с арены. Я охотно побежала за ним, подняв гордо рыло…
Конечно, хозяин был тотчас же выслан из города.
Эх, лучше и не вспоминать об этих быстрых высылках!
Вскоре нас пригласили в так — называемые приволжские города, и мы уехали туда играть.
IVНа волосок от смерти
Я была привязана цепочкой на палубе пассажирского парохода, рядом с клеткой громадного медведя.
Ловким ударом лапы мой опасный сосед открыл плохо запертую дверцу и со страшным ревом бросился на меня. Я обезумела от ужаса… Горло мое точно сдавило… Я не могла кричать…
Тут я убедилась в глубокой любви и привязанности ко мне моего хозяина.
Увидев меня в беде, он мигом вскочил на спину медведя, просунул свои пальцы медведю в рот и стал тянуть его за щеку… Но это только разожгло ярость медведя; он все сильнее сжимал мою шею зубами…
Учитель, продолжая сидеть верхом на медведе и чувствуя, как слабеют его силы, наклонился к медвежьему уху и стал его кусать.
Медведь заревел и бросил меня, потом перевернулся и стал пятиться, таща на себе учителя и толкая меня задом в свою клетку.
Я очутилась между задней стеной громадной клетки, рядом с хозяином, и между задними ногами медведя.
Служащие толкали железными палками медведя, который с яростью отбивал лапами удары и все сильнее и сильнее жал нас в клетке.
И чем больше били и колотили медведя снаружи служителя железными прутьями, тем с большею силой он прижимал нас…
Наконец, задняя стенка клетки была сломана, и мой учитель ловким скачком, весь изорванный, исцарапанный, освободился и освободил меня.
Медведь бросился на ют парохода, где сидела публика. Мгновенно та сторона, куда явился непрошенный гость, совершенно опустела. И куда только ни направлялся медведь, всюду с криком ужаса и шумом расчищалась перед ним широкая дорога.
Наконец, служители его поймали и заперли в наскоро починенную тут же клетку.
Я долго после этого болела…
VIIПоследняя глава
В конце лета мы были приглашены в г. Харьков.
Мое образование еще не вполне закончилось; учитель хотел сделать из меня, очевидно, совсем ученую особу.
И вот в одно утро ко мне притащили маленькую тележку, надели хомут и начали привязывать по сторонам две палки, которые назывались оглоблями.
Мне показалось это в высшей степени неудобным; я начала биться, порвала свою упряжь, сломала даже передок коляски, но ничто не помогло. Меня все-таки запрягли. Так как я уже получила достаточно высокое образование, я тотчас же поняла, что от меня требуется.
Я даже обрадовалась. Ведь я теперь могла заменять лошадь для моего расчетливого хозяина! Так и случилось…
Как-то вечером учитель сидел на моей клетке и о чем-то усиленно думал. Вдруг я услышала неподалеку несколько веселых голосов:
— Едем завтра обедать компанией в ресторан «Старое Бельвю»!
Эти слова были обращены к моему учителю.
— Хорошо, — отвечал он, — я поеду, но только не иначе, чем на свинье.
Как возгордилась я, услышав эти слова! Теперь я открыто могу соперничать с лошадьми; теперь они на меня не будут смотреть, как на никуда негодное существо!
С каким нетерпением я ждала следующего дня и с какою радостью дала себя впрячь в коляску! Наконец, мы выехали.
Наконец, мы выехали.
Толпа детей провожала нас. За нами несся хохот, визг, крики…
— Свинья! Свинья! — надрывались головорезы мальчуганы, любящие все из ряда вон выходящее.
— Вот так лошадь!
— Не дотащит!
— Привезет в хлев!
— Подвези и нас!
— По Сеньке и шапка!
Всего и не припомнишь, что кричали нам вслед.
Но вот мы попали на большую Екатеринославскую улицу. Здесь началось наше полное торжество. Извощики, ехавшие на вокзал и с вокзала, сворачивали перед нами с дороги; прохожие останавливались; кучер конки, увидев толпу и не зная, в чем дело, взялся за рожок.
Тут я ясно поняла, какая я важная особа!
Кучер смотрел на меня во все глаза. Он так засмотрелся, что невольно остановил лошадей, и рожок выпал из его рук. Пассажиры приподнялись и, как из ложи в цирке, кричали:
— Браво! Браво!
Под эти крики и аплодисменты я везла учителя обедать. Но едва я остановилась и учитель распорядился, чтобы меня распрягли и напоили, как точно из-под земли вырос полицейский и грозно крикнул:
— Кто разрешил вам ехать по городу на свинье?
— Никто, — стойко отвечал учитель, — просто у меня нет лошади, я и еду на свинье.
— Хорошо, так и запишем в протокол. А пока-что я требую, чтобы вы немедленно возвратились в цирк со своей скотиной, но только глухими переулками, чтобы не собирать толпы любопытных.
И нам пришлось возвратиться обратно, как говорится, не солоно хлебавши…
А спустя несколько дней учителя потребовали на суд, к мировому судье.
Я скоро узнала, чем кончилось наше дело.
Как-то во время антракта два господина подошли к моей клетке, начали разглядывать меня и хвалить.
— А ведь ты знаешь, — сказал один, — какое интересное дело разбиралось на-днях у мирового судьи? Дурова обвиняли в том, что он ездил на свинье по городу.
Признавали его виновным: 1) за неустановленную езду; 2) за нарушение общественной тишины; 3) за неразрешенную рекламу. Но нужно отдать справедливость Дурову, он очень умело отвечал на эти обвинения. Он говорил:
— Законом не предусмотрена езда на свиньях, следовательно, противозаконного я ничего не делал. Общественной тишины я не нарушал, так как свинья отлично выезжена, ехала по той стороне улицы, по которой езда разрешена, и во все время пути ни разу не хрюкнула…
Эти слова были встречены хохотом собравшейся на суде публики…
— Я не виноват и в том, что будто бы устроил своей поездкой неразрешенную рекламу, — продолжал Дуров, как ни в чем не бывало. — Да и какая реклама? — Ведь на коляске не было надписей, а на мне не было клоунского костюма. Я ехал в штатском платье и только позволил себе курить папиросу и раскланиваться со своими знакомыми. В чем же тут реклама?
— Ведь все вас знают, — возразил пристав.
— Чем же я виноват? В таком случае мне вовсе нельзя выходить на улицу, — каждый мой выход будет «неразрешенной рекламой».
В конце-концов, в своей защитительной речи Дуров сказал:
— Напрасно люди с таким пренебрежением смотрят на свиней. Я оскорблен за всех свиней, когда слышу, что людей нечистоплотных называют свиньями. Это глубоко несправедливо. Свинья, как это с первого взгляда ни странно, именно из чувства чистоплотности валяется в грязи; она старается этой грязью стереть микробы, которые находятся на ее теле. Ее короткая шея мешает ее свободным движениям, и она не может чесаться, как другие животные; дайте ей другое воспитание…
Смех и шум; мировой судья звонит колокольчиком; Дуров кончает, не обращая внимания на шум:
— Напрасно меня обвиняют. Я хочу доказать, что свиньи могут приносить пользу, перевозя продукты, как перевозят за границей собаки молоко. Я хочу доказать, что свиньи приносят пользу не только после своей смерти, когда пойдут на прихотливый стол человека, но и при жизни…
Публика аплодировала. Мировой судья не позволил дальше говорить и вынес Дурову оправдательный приговор.
Вот что удалось мне слышать, и не один раз, в цирке об истории с моею поездкою.