То, что ждало меня наутро, не могло присниться ни в каком, самом кошмарном сне.
Оказывается, Рослый чувствовал себя вчера нездоровым, попросил Магистра заменить его на приеме посылок, в том числе и проводить наверх Волхва, и Магистр, воспользовавшись этим, пытался уйти вместе с ним.
– Не может быть, – не поверил я Рослому, когда он, не в силах сдержаться, матерясь через слово, рассказал мне о Магистре.
– Не может только мужик родить, ясно?! – закричал в ответ Рослый. – А он едва не ушел! Случайность только и помешала! Он уже наверх поднялся, ему только из корзины на землю ступить осталось! Парнишка, помощник, что внизу был, раззява попался. Тормоза не зажал, а противовес уже снимать стал. Скинул два блока – корзина и ухни вниз. Так наш друг и полетел: одной ногой внутри, другой наружу, всю пятку, пока летел, о стенки размолотило!
– Да ты что?! – непроизвольно воскликнул я. – Но жив он?
– Жив, слава богу.
Как-то странно произнес Рослый это свое «слава богу», как-то плотоядно вышло у него это, и я внимательно вгляделся в его лицо.
– Ты что, крови жаждешь?
– «Жажду» я! – Рослый сплюнул. – Лихо ты выражаешься. Вампиром меня назови еще! Он нашему Делу изменил. Он изменник! А изменника, ты считаешь, нужно прощать?
– Но Волхв ведь тогда тоже изменник?
– Волхва мы отпустили! Он с согласия! И он старый, ему помирать, а Магистр в самом соку, ему пахать да пахать! Вот разница, ясно?
Я был ошеломлен этой новостью о Магистре, раздавлен напором Рослого, и голова у меня ничего не соображала.
– И чего же ты хочешь? – тупо спросил я.
– Пусть отвечает за то, что сделал. Перед всем народом пусть отвечает. Пусть народ выскажется, что думает по этому поводу. Пусть назначит наказание.
– Где он сейчас?
– Кто? Магистр? – переспросил Рослый. – В медблоке, конечно, где еще.
– Увидеться я могу с ним?
– Ну нет! – Тон Рослого сделался жесток и враждебен. – Кто-кто, а ты с ним не встретишься до самого суда. – Вы – Вольтовы братья, у вас свои, давние отношения, ты не можешь быть объективен. На суде толкуй с ним сколько угодно, а до суда – нет!
Я взъярился. Я уже не впервые отмечал для себя, что Рослый стал последнюю пору непонятно подозрителен, недоверчив, но в данном-то случае с какой стати он в чем-то подозревает меня, почему вообще чувствует право на это?!
– А ты не находишь, что ты меня оскорбляешь? – слыша, до чего накален мой голос, едва управляя собой, сказал я. – Не находишь, что я могу встретиться с Магистром и без твоего соизволения? Если ты так, то ведь я могу и эдак. Начхать на твое мнение – и пойти к нему.
Рослый отрицательно качнул головой:
– Начхать можешь, а пройти не пройдешь. Тебя не пропустят.
– Не пропустят? – поразился я.
– Да. Я выставил охрану.
– Охрану? – Я все больше изумлялся.
– Охрану, – подтвердил Рослый. – И подчиняется она только мне. А твое слово для нее – пшик, и не больше.
От моей ярости ничего не осталось. Сообщение вытеснило ее напрочь. Он что, захватывал власть, что ли?
– Да чего ты хочешь все-таки? – спросил я.
– Того же, надеюсь, чего и ты. Довести наше Дело до конца. – Рослый не просто выделил «Дело» голосом, не просто подчеркнул его, оно прозвучало у него так, словно бы он покачал его голосом, словно бы он баюкал младенца.
– Но при чем здесь суд над Магистром?
– При том! При том. Что мы на краю катастрофы. Люди устали. У людей энтузиазм кончился. Три попытки побега за последние полгода – это не знак? Душеспасительные беседы с ними провели, в медблоке на психотерапии подержали – и думали, все нормально? Ничего не нормально. А завтра они не поодиночке рванут, а сразу сто человек! А потом еще сто да еще двести. Высокий у нас моральный дух воцарится? А как все побегут, тогда что? А побегут, побегут, к тому дело идет. Вы же слюнтяи все, с Волхвом вместе, вы палец о палец не ударили, чтобы правде в глаза взглянуть, я один решился. У меня целый штат осведомителей работает, ясно? Я знаю, к чему дело идет! И контрмеры мною уже продуманы.
Рослый не прокричал мне все это, как можно было бы ожидать от него, он словно бы объяснял мне ситуацию, просто втолковывал очевидное и, обругав меня – «Вы же слюнтяи все!», – тут же как бы и простил, отступился извинительно: ну уж ладно, впрочем, какой есть.
А я ощущал себя будто парализованным. Изумление, охватившее меня, уже нельзя даже было бы назвать изумлением, это был какой-то столбняк, оцепенение какое-то, полная душевная разбитость.
Но все же я нашел в себе силы повторить свой вопрос:
– Так и при чем здесь суд над Магистром?
Во взгляде Рослого, каким он смотрел на меня, блестела пустая, металлическая жесткость. Но враждебности в этой жесткости теперь не было.
– Да при том, чтобы видели, что спуску отныне не будет никому. Даже ветеранам движения, ясно? Одному позволили, а другого – к позорному столбу! Мы должны опустить шлагбаум. Закрыть занавес – и чтоб ни щелки. Все, больше никаких «каналов». Абсолютно никаких сношений с землей. Иного выхода у нас нет. Чтобы все знали: поднимемся, только когда закончим Ясно? Я все продумал. Без бумаги обойдемся. Жили шумеры с глиняными табличками? Сможем и мы. Для школы понаделаем грифельных досок. И без соли обойдемся. Я получил надежную консультацию. Оказывается, мы расходуем ее в десять – пятнадцать раз больше, чем требуется нашему организму! Для вкуса расходуем! Такое расточительство, что нет слов! Вот и будем потреблять ее в пятнадцать раз меньше. Сколько нужно. А вкусовые пристрастия – дело искоренимое. Привыкнем. Запаса, что есть, хватит нам лет на тридцать. С чем сложнее, это с лекарствами. Их ничем не заменишь, для вкуса их не пьют. Но будем обходиться и без них, теми, что делаем сами. Смертность, разумеется, подскочит, особенно детская, но придется пойти на подобную жертву. Ради Дела.
Он снова произнес это слово так, будто баюкал младенца. И я в этот миг подумал почему-то о том, что он, как и в годы молодости, по-прежнему одинок; как одиноки были Волхв и покойный Декан. Но ни Декана, ни Волхва теперь нет.
– Может быть, ты прав – сказал я. – Мне надо обдумать твои предложения. Очень может быть. Но не надо устраивать над Магистром никакого суда. В этом я уверен.
– А я уверен, что надо! Мы не имеем права ничего утаивать от народа. И как народ решит поступить с ним, так и будет. Ясно? Народная воля – высший судья, ты согласен?
Вопрос был довольно риторический, и я пробормотал:
– Пожалуй.
– Ну вот, – удовлетворенно сказал Рослый. – И надеюсь, ты будешь вместе со всем народом. Я вообще надеюсь на тебя. Надеюсь, что ты будешь со мной. Во всем и до конца.
А, вот он почему был так откровенен, вот почему так подробно все объяснял. Он хотел, чтобы я был его союзником. И ухода Волхва – правильно почуяла Веточка – он тоже хотел, оно ему было на руку, это Волхвово желание, весьма на руку. Магистра же сейчас он хотел скомпрометировать как своего возможного противника и тем самым просто-напросто вывести его из игры. А мне, значит, была уготована роль союзника…
– Я ни с кем, я с нашим Делом, – сказал я.
– Ну и прекрасно, – отозвался Рослый. Вскинул над головой руку и помахал.
И только тут я заметил. Разговор наш происходил в диспетчерской, довольно большом, ярко освещенном сильными лампами искусственном зале, всегда в эту пору людном – как было нынче, – и вдруг вокруг нас никого не стало. Было полно народу, когда мы начали разговор, и никого не стало, все отдалились от нас, оставив нас для разговора один на один. И лишь сейчас, по знаку Рослого, двинулись, зашумев, на свои прежние места, как, видимо, по какому-то другому, не замеченному мной знаку, и оставили нас одних.
Выходит, Рослый действительно осуществлял захват власти. Для того, чтобы узурпировать ее, нужен момент, стечение обстоятельств, а к этому моменту – группа надежных, беспрекословно подчиняющихся тебе людей, и, судя по всему, такая группа была им создана, а момент настал. Декан умер, Волхв покинул нас, Магистр совершил поступок, лишавший его права стоять во главе нашего Дела, а я один в счет не шел.
– И когда же суд? – спросил я Рослого.
– Когда, по вашим расчетам, он оправится? – найдя глазами в окружившей нас толпе врача, спросил Рослый.
– Через недельку, я полагаю, – подсунувшись вперед, с подобострастием проговорил врач.
Это был тот самый врач, что устроил истерику перед постелью умирающего Декана. А делать ему здесь, в диспетчерской, в этот час, отметил я про себя, было абсолютно нечего.
– Ну вот, через недельку – вновь поворачиваясь ко мне, ответил Рослый.
Есть выражение «как во сне».
Я прожил эту неделю до суда впрямь будто во сне. Меня мучили наяву такие кошмары, какие мне никогда и не снились. Мне чудилось, что это будут судить меня, а не Магистра, мне уже казалось, что это я, а не Магистр пытался убежать на землю, оставляя здесь, под землей, свою семью… о, ведь я сам, сам был рядом с этим желанием, на волос от него! Мне вспоминалось, как, хороня Декана, я захлебывался – невидимо для всех! – в постыдном, щенячьем чувстве усталости и ожесточения, и я был не в состоянии осуждать Магистра, я не ощущал в себе ненависти к нему или презрения, не ощущал его изменником, во мне не было к нему ничего, кроме жалости…
И вот он настал, день суда. Посланец от Рослого известил меня накануне, что суд состоится не в Главном зале, как предполагалось вначале, а прямо на производствах.
– Как это? На всех сразу? – недоуменно спросил я посланца.
– Как это на всех сразу! – усмешливо ответил он мне. «Дурной вы, что ли!» – услышал я в его голосе. – Начнем на одном, продолжим на другом, переберемся на третье… Чтобы суд к людям пришел, а не они в суд. Ясно?
Должно быть, он не заметил, что ответил мне совершенно в манере Рослого – повторил буквально все его интонации и даже добавил в конце «ясно».