– Это что, гипнозом?
– Ну конечно.
– Давайте, – сказал я, ощущая, как дрожат пальцы от возбуждения.
– Прямо сейчас?
– А почему нет?
– Ну что ж…
Он привел меня обратно в палату, велел лечь в постель и помог укрыться одеялом.
– Представьте себе. Что вы прилегли отдохнуть. Расслабьте все мышцы, вам очень нужно отдохнуть. Вы испытываете блаженство, по вашему телу начинает растекаться приятное тепло…
Нет, никакого тепла по моему телу не растекалось, и никакого блаженства я не испытывал. Неоткуда было взяться ни теплу, ни блаженству. Но я с послушной старательностью слушал голос этого симпатичного мне доктора, что был годами, наверное, почти ровня моему покойному старшему сыну, я держался за его голос как за ариаднину нить, что должна была вывести меня из кошмарного, темного лабиринта беспамятства, я держался за него обеими руками, боясь ненароком отпустить, держался изо всех сил… и вдруг потерял его, и полетел куда-то, как в пропасть, и замычал от пронзившего меня дикого ужаса. Что не сумел удержать и теперь мне не выбраться из лабиринта… однако никуда я не упал, это, оказывается, выходя под звездное ночное небо, я всего лишь споткнулся о край рухнувшего заплота, споткнулся – и сумел устоять.
Веял свежий ночной ветерок, нес в себе тысячи земных запахов – травы, купающейся в росе, увлажнившейся листвы деревьев, – а я стоял, чуть отойдя от здания станции, чтобы не мешать выходить другим. Слушал шорох шагов вокруг, шуршание одежды, дробное постукивание покатившегося по асфальту камешка, задетого ногой, и мне кружило голову от непривычного, забытого вкуса чистого вольного воздуха и растягивало блаженно в невольной улыбке счастья губы: дожил, дожил, дожил!
Город спал, погруженный в тишину и тем, лишь кое-где горели в домах одинокие окна, да там-сям бросали на землю с высоты тусклые конусы света уличные фонари. Похоже, все здесь осталось так, как было в пору моей молодости. Словно бы с того дня, как мы спустились под землю, и не минуло несколько десятилетий…
Внезапно я почувствовал рядом с собой сына. И услышал, что у него лязгают, как от озноба, зубы.
– Ты что? – спросил я.
– Черт знает, – ответил он мне прыгающим шепотом. – Я ведь тут никогда не был. Ничего не представляю. – Он помолчал, стоя рядом, и, нагнув голову, снял с шеи ремень мегафона. – На, – протянул он мне мегафон, – будешь командовать парадом. Я не способен. Ну бери, бери! – торопя меня принять мегафон. Все так же шепотом закричал он и всунул тяжелый металлический раструб мне в руки. – Что ли не понимаешь ничего?
Нет, я понял. Я все понял. Что ж, в этом была даже своя логика: кто увел от мира, тот должен и привести в него.
Я повесил мегафон на шею и обнял сына за плечи:
– Не волнуйся. Обещаю тебе: все будет нормально.
– Ты знаешь… помнишь, какие слова нужно говорить?
– Помню, помню, – сказал я. – Не волнуйся.
Мегафон, что сын передал мне, был предназначен вовсе не для того, чтобы обуздывать потерявшую самообладание толпу. Через мегафон, когда настанет пора, должно было оповестить город о свершившемся. «Друзья! Сограждане! Это мы – те, потомки и наследники тех, кто ради вас, ради вашего счастья, защищая ваше человеческое достоинство, много лет назад спустились под землю! Сегодня мы говорим вам: «Все готово! Пользуйтесь!» Вы увидите подземный дворец, который готов принять вас и служить вам!..» – мог ли я не помнить эти слова, с которыми надлежало обратиться к собравшимся горожанам. Ведь я сам, а не кто другой, придумывал, писал и многажды переписывал текст обращения.
– Не волнуйся, – снова сказал я сыну, – отдохни. Ты слишком устал за последнее время. Иди, побудь один, расслабься. Не думай больше ни о чем. Теперь я…
Да-да, теперь я. Кто увел из мира, тот должен и привести в него. В этом была не только своя логика, но даже и символичность.
Я оглянулся в окружающей нас ночной тьме, пытаясь определить, не разбрелась ли наша ветеранская группа, держится ли места, назначенного для сбора, в полном составе, и, пересчитав, удостоверился, что все тут. Невольное чувство гордости ненужно наполнило мне теплом грудь. Ветераны они и есть ветераны!
Только на них сейчас и можно было положиться в полной мере. Хотя с той поры и минули десятки лет, но все-таки они, нынешние ветераны, жили на земле, ходили по ней, и в них не дребезжало сейчас того страха перед ней, что так неожиданно обнаружился в моем железном сыне и, видимо, тряс всех остальных.
Сына рядом со мной уже не было.
Придерживая мегафон рукой, я протолкался в центр нашей патриаршей группы. Ветераны сомкнулись вокруг меня тесным кружком. Я набрал полную грудь воздуха, раскрыл было рот, чтобы сообщить им о выпавшем нам последнем долге, и голос оставил меня.
Словно коридор люминесцентного, фосфоресцирующего света возник в небе. Таким, наверное, бывает северное сияние. Но северное сияние играет сполохами. Висит высоко над головой гирляндами, а это был именно коридор, люминесцентный туннель в темноте, и находился он не высоко в небе, а где-то буквально над крышами домов – затронутые им, они смутно обозначились остроугольными горбами коньков.
И по этому фосфоресцирующему световому туннелю, ведя его с собой, двигалось бесшумно что-то темное и длинное, округлое, похожее на гигантский пенал.
– Помните! Помните! Вы все помните, до самых мельчайших подробностей! – услышал я над собой размеренный, внушающий голос и понял, что все происходящее сейчас – только мое воспоминание о нем, на самом же деле я лежу на больничной кровати и звучащий надо мной голос – голос доктора. – Вы помните прекрасно и то, что было после, – внушал голос, и я снова судорожно ухватился за него, и, ощущая в ладонях его надежную бечевую крепость, снова спустился по нему в тот день.
– Что это было? Что это такое было? – спрашивали все лихорадочно друг у друга и требовали ответить прежде всего нас, ветеранов, но мы и сами спрашивали о том друг друга, и никто никому не мог ничего ответить.
– А при вас это было? Может быть, было, но вы забыли? Ведь какое-то объяснение этому есть? – продолжали и продолжали спрашивать нас, и ни о чем другом уже не говорилось, все с большим и большим возбуждением, с какой-то уже даже горячечностью…
Это страх земли колотил людей. Видимо, психика требовала разрядки, сброса напряжения, и сброс этот мог произойти прямо сейчас. И, произойди он, в какие формы облекся бы, во что вылился? Возможной ли становилась тогда наша встреча с городом, как мы ее замышляли?
Необходимо было отвлечь людей. Нужно было чем-то занять их. Но чем?
Я включил мегафон и поднес ко рту. Раздумывать было некогда.
– Старшим двадцаток проверить наличие людей, – прогремел, усиленный динамиком, мой голос. – Всем находиться на обусловленных местах. Ответственным подготовить транспаранты. Проводим репетицию встречи.
Это было довольно глупо – греметь из мегафона среди ночи. Мы привлекали к себе внимание раньше времени. Но ничего другого не в состоянии был придумать мой мозг. Я знал одно наверняка: нужен простой и жесткий приказ. Лишь он способен погасить возбуждение людей, это сейчас важнее всего.
И верно: едва раздалось громыхание мегафона, тотчас все разговоры оборвались, будто их отрезало, и снова, как в самом начале, когда мы только вышли наружу, остались вокруг лишь шорох шагов, шуршание одежд, шум дыхания. Все четыреста восемьдесят девять человек торопились занять свои заранее обусловленные места, и ничего, кроме желания выполнить приказ наилучшим образом, в них не осталось.
Однако я даже не успел порадоваться про себя достигнутому эффекту. Минули лишь считанные секунды, как я отдал приказ, и вдруг все пространство около здания станции, со всех ее четырех сторон, залило бешено ярким, пронзительным светом. Я непроизвольно, как, наверно, и все другие, закрыл глаза, и открыть их удалось далеко не сразу. Но еще глаза ничего не видели – меня осенило: прожекторы. И когда, наконец, удалось чуть разомкнуть веки, стало окончательно ясно: прожекторы, да.
Их был добрый десяток. Они стояли по периметру станционного здания на расстоянии метров тридцати-сорока, мощные их лучи выжигали ночь в своем световом котле дотла, и было видно, что установлены они на специальных металлических вышках, а перед вышками тянется глухой бетонный забор с обращенным внутрь навесом из колючей проволоки.
Нас тут ждали. Мы там жили, отрезав себя от них, не подавая вестей о себе долгие годы, а они нас тут ждали.
Только не с очень-то открытым сердцем они ждали нас, если соорудили подобное заграждение. Зачем оно было им нужно, чего они боялись? Или они полагали, что мы там за эти годы потеряли человеческий облик, переродились в каких-то чудовищ?
Впрочем, что ж, может быть, на их месте мы поступили бы так же.
Я снова поднес мегафон к губам.
– Выключите прожекторы, – сказал я. – Мы поднялись к вам с важным и радостным сообщением. Свяжитесь с городскими властями и скажите, что мы ждем их представителей. Мы никуда не тронемся отсюда, будем ждать представителей здесь. У вас нет причин для беспокойства. Выключите прожекторы, это оскорбительно для нас.
Я опустил мегафон и некоторое время стоял, ожидая ответа. Никто мне не ответил. Молчали, замерев, люди вокруг меня, молчала темнота за прожекторным котлом, – а может быть, там и не было ни единого человека, и свет включила какая-нибудь автоматика, среагировав на звук моего голоса?
– Выключите прожекторы, мы поднялись к вам с важным и радостным сообщением… – еще раз повторил я; и мне опять не ответили. – Все нормально, друзья! – обращаясь к замершим в недоумении и страхе людям вокруг, сказал я в мегафон – голосом, исполненным воодушевления и бодрости. Они были стадом моим, я их пастырем, и мне выпало завершить наш исход достойно. Главное, нужно было дотянуть до рассвета, не допустить психоза, а с рассветом… с рассветом как-нибудь все уладится, не может не уладиться; раз прожекторы включились, даже если их и включила мертвая автоматика, должен же кто-то вступить с нами в контакт, и уж этот первый контакт замкнет дальше всю цепь. – Все как и должно быть, все в пределах ожидаемого, дорогие мои! – зажигательно прогрохотал я, поворачиваясь с мегафоном во все стороны. – Продолжим репетицию встречи! Все находятся в своих двадцатках?