Глава 9. Жизнь в Германии
И вот, 23 февраля 1943 года, когда наша армия перешла в наступление, немцы нас решили вывозить в Германию. Хорошо запомнила эту дату, День Красной Армии. Нас погрузили в товарный поезд и повезли на Германию. Сначала привезли в Ровно, там мы переночевали одну ночь. Затем снова нас построили, ходили какие-то женщины, тыкали пальцем, и немцы этих женщин отбирали. Я толком ничего не помню по Ровно, т. к. я была больная и мне было все безразлично. Потом нас погрузили в товарный поезд и повезли в Германию. Привезли нас в город Зоест, в какой-то лагерь. Там сразу всех раздели и отправили в баню, а наши вещи в дезкамеру. После бани нам долго пришлось стоять совершенно голыми и ждать свои вещи. Потом загнали нас в холодные бараки на нары, без постели, одни голые доски. В холодном бараке меня снова начала трясти малярия. В этом лагере нас охраняли всего два полицая, немцы- старички, т. к. вся молодежь была мобилизована на фронт. Немцы сварили нам брюкву, немытую, с шелухой. Наши женщины подняли бучу: «Вы нас за людей не считаете. Хороший хозяин свиньям моет все, когда варит, а Вы людям варите с землей, с шелухой». Женщины поймали повара и хотели его в котел головой засунуть, чтоб он сам ел то, что сварил. Подбежали старички-полицаи с винтовками через плечо, но они не успели снять те винтовки, как наши женщины вырвали у них эти винтовки и разломали их, совсем.
В этом лагере мы были месяц или два, не помню. Когда немцы привезли нас в Германию, нам сказали, что мы уже не военнопленные, а гражданские и пойдем работать на их заводы. Мы им сказали: «На Украине нас не отпустили, как мы просились, то в Германии нам ваша воля не нужна, и работать на ваших заводах мы не будем, не будем делать бомбы и снаряды, которые будут убивать наших людей. А будете силой заставлять нас работать на ваших заводах, так мы ваши заводы развинтим и поломаем».
Меня малярия уже трясла так, что я не могла ходить. Было еще много тяжелобольных, и никто нам не оказывал никакой помощи. Тогда собрались врачи во главе с Евгенией Лазаревной Клем, она была еврейкой, хорошо владела немецким языком. Они пошли к немцам и меня взяли. И сказали им: «Вот вы, немцы, считаете себя цивилизованными людьми, а нас называете свиньями. Но вот эти «свиньи» всех ваших военнопленных лечили, а вы – «цивилизованные» нашим больным женщинам никакой медицинской помощи не оказываете. Мы все – врачи и будем сами лечить, только дайте нам медикаменты». Тогда немцы собрали всех больных, человек 40 и отправили в больницу. Я уже не ходила, меня женщины несли в ту больницу на носилках, а всех остальных отправили в концлагерь за неповиновение, за то, что не хотели работать на их заводах.
Нас поместили в барак из досок на территории немецкой больницы, за нами ухаживали сестры-монашки. Утром на обход пришел старый врач-немец, назначил мне анализ крови на малярию, малярия подтвердилась. Врач назначил мне пить хинин, от которого я оглохла. Но потом все прошло, у меня прекратились приступы и стало легче.
В больницу к нам приходили иностранцы, смотрели на нас, как на чудо, спрашивали: «Это правда, что вы военнопленные женщины? Это правда, что вы воевали в Севастополе?». Мы отвечали: «Да, это правда». Иностранцы нам сказали, что наших женщин отправили в концлагерь. Мы ответили, что нам не привыкать к лагерям. А они нам сказали, что это особый лагерь и мы таких еще не видели. Один мужчина подошел ко мне и сказал: «Вот ты, если бы попала в тот лагерь, тебя бы сразу сожгли в печке». «Как? – возмутилась я. – Живую в печке жгли бы?». «Да» – ответил мужчина. Мы все были в ужасе, такого еще не слышали, чтобы живых людей жгли. Они нам сказали, что там эти печи дымят день и ночь. Тот мужчина, что ко мне походил, оказался югославом-сербом. Он хорошо говорил по-русски, сказал, что он коммунист, что работает у хозяина, доит коров и дал мне литровую бутылку молока. Я это молоко выпила залпом. Он рассказал мне, что у него есть приемник, который он слушает ночью, включает Москву и слушает каждый день известия от Советского информбюро. Он мне говорил, что все время следил за славной обороной Севастополя: «Я восхищался этими людьми. Расскажите мне хоть немного об этой славной обороне, об этом героическом народе». Я многое ему рассказала и он сказал: «Вы сами не знаете, какие Вы люди. О Вас нужно писать толстые романы».
Иностранцы к нам приходили по выходным дням, они нам говорили, что слух о нас прошел по всей Германии, поэтому они все хотят посмотреть на нас. Немцы называли нас партизанками, бандитками, а иностранцы решили посмотреть, похожи-ли мы на бандитов. «Ну и что, похожи?» – спрашиваем мы.
«Нет, Вы не бандиты, Вы – красивые русские девушки, патриоты своей страны». Мы рассказали им, как все мы отказались от немецкой свободы в Германии и не пошли работать на их заводы. Иностранцы все были поражены, женщины – и такой героизм? Югослав пришел еще в одно воскресенье и дал мне опять бутылку молока. Больше к нам уже никто не приходил.
Наши женщины по мере выздоровления стали уходить из этой больницы, куда кто ушел, я не знаю. Не помню, сколько месяцев я пролежала в этой больнице. В туалет женщины вдвоем водили меня под руки. Когда меня перестала трясти малярия, я начала набираться сил. Со мной в одной палате лежали две девушки, Нина и Галя – обе они были из Новосибирска, попали в плен под Сталинградом и немцы их привезли к нам в лагерь в Славуту. У нас были женщины и из-под Москвы, там попали в плен. Всех женщин свозили к нам в лагерь. Так вот в нашей палате осталось нас четыре человека, остальные все ушли. Нина и Галя мне говорят: «Шура, мы сегодня уходим отсюда, ты пойдешь с нами или останешься с Ольгой Титовной?». Ольга Титовна – женщина с седой головой, лет 50, она была ранена в ногу, и у нее начался остеомиелит, то есть начала гнить кость. Она день и ночь кричала: «Ой, ножечка моя!». У нее были сильные боли в ноге. Я решила идти с девочками, все-таки втроем, что будет – то всем вместе. Говорю: «Иду с вами». Нас вел неизвестно куда какой-то немец, ему было лет 70, худой, длинный. Он нам что- то говорил, мы не понимали. Привел он нас к хозяину на работу. Хозяин Нину и Галю взял, а меня нет, стал кричать «век, тод». Я не понимаю, что это значит, смотрю, моих девочек куда-то повели, а меня оставили за забором, и все время тот хозяин кричал на меня «тод». Мне это слово врезалось в уши, я – «тод». Когда я осталась одна, я очень испугалась, растерялась, что никого нет из наших, и если со мной что-то случится, никто и знать не будет, и я начала плакать. Этот старик-немец что-то говорит, я не понимаю. Он меня берет за руку и ведет куда-то, а я всю дорогу плачу. Смотрю, мы пришли на вокзал, подошел поезд, мы сели и поехали. Думала, что он везет меня в тот лагерь, где наши все, и там меня сожгут в печке. Сижу в поезде, а слезы льются, не могу успокоиться. Вспомнила мамочку и думаю, что моя мамочка не будет знать, что со мной случилось. Приехали мы на вокзал, в какой-то городочек. Привел меня немец в лагерь, где на проходной нас задержали и пригласили переводчицу. Пришла переводчица – высокая, красивая блондинка. Она у меня спросила фамилию, имя, отчество, а я у нее спросила, что такое «тод», она ответила, что «тод» – это смерть. Я решила, что меня привезли сжечь в печке, все сжалось, и произошел какой-то внутренний взрыв – я потеряла сознание.
Очнулась в какой-то маленькой больничке, опять барак из досок. Вокруг меня лежали люди и говорили по-русски. Спрашиваю: «Вы – русские?». Отвечают: «Да». Спрашиваю: «Где я, что это такое?». Отвечают: «Это лагерь, где живут русские люди и работают на заводе. А это – наша больница, здесь лежат только больные русские люди». Я немного успокоилась. У меня стали расспрашивать, кто я такая, откуда я сюда попала. Я боялась им говорить, что я – военнопленная из той группы женщин, которых отправили в концлагерь. Утром пришли на обход два врача, русская женщина-врач лет 30–35 и старик- врач-немец. Русская врач стала меня расспрашивать, как я сюда попала, почему я стриженая, почему я мертвецки желтая, бледная. Я ответила, что пострижена, потому что у меня были вши, мертвецки бледная – потому что больная тропической малярией. Она начала спрашивать, мол, откуда я знаю, что малярия тропическая. Я ответила, что это мне сказали в больнице в Зоесте, где я лежала, а сюда меня привез какой-то немец, мне стало плохо и меня положили сюда. Больные стали подсказывать, что меня принесли без сознания женщины. Не помню, сколько я пробыла в этой больнице, 1–2 месяца, но уже немного окрепла. Вот приходят на обход опять русская врач Нина Алексеевна и немец, и она мне говорит: «Вот этот врач-немец говорит, что ты уже должна работать, хватит лежать в больнице». Я ей говорю, что на завод я не пойду, я не могу там работать. Нина Алексеевна ответила, что она уже нашла мне работу и этот врач- немец согласился с ней. «Ты будешь в этой больнице работать санитаркой, будешь ухаживать за русскими больными. Ты согласна?». «Да, согласна».
«Тогда идем к санитарке Клаве, она здесь одна работает, теперь будете работать вдвоем и жить будете в одной комнате в этом же бараке, в комнате рядом с палатами».
Клаве не понравилось, что я буду с ней жить, так как я была страшная, больная и Клава не хотела заболеть, заразившись от меня. Нина Алексеевна ей объяснила, что я не больная, а просто истощенная, и ей ничто не угрожает. И так я поселилась с Клавой.
Я убирала палаты, коридор, кабинет врача, перевязочную. В манипуляционной и перевязочной работала медсестра-немка Гильда. Наши русские-советские там были в основном, русские, украинцы, женщины приходили к этой Гильде на перевязки. Раны большие, инфицированные, гнойные, по несколько дней не перевязывались, эти повязки засохшие. Нина Алексеевна говорила Гильде с чем делать повязки, и Гильда перевязывала наших женщин. Она очень брезговала, со злостью срывала засохшие повязки, аж кровь брызгала, все это делала небрежно, с презрением. Когда Гильда ушла, я попросила Нину Алексеевну, чтобы она разрешила мне развязывать женщинам раны. Гильда с ними обращается очень грубо, им очень больно, у наших женщин всегда слезы на глазах, пока она делает перевязки. Нина Алексеевна мне разрешила. Пока Гильда придет, я снимаю женщинам повязки, а Гильда потом перевязывает. Я разводила марганцовку, отмачивала раны, затем легонечко снимала повязку. Нина Алексеевна спрашивала меня, откуда я знаю, что раны нужно отмачивать, да еще и марганцовкой? Я отвечала, что у меня были раны, и мне так делали. Я боялась