. И все еврейские предприятия, все храмы, которые создавал Израиль, история неумолимо разрушала. Сохранялся только духовный храм — в Библии, в легендах хасидов, в поэзии и в прозе… Проходили века — и повторяли тот же круг, постепенно освобождая от кровоточащей плоти чистый дух царствия не от мира сего, прорыв сквозь время в чистую вечность.
Так первоначальный монотеизм развернулся в две мировые религии, а оставшееся ядро (иудаизм) сохранило структуру народа-церкви и церкви-народа, которую мы находим впоследствии и у других народов диаспоры (монофизитской и несторианской), — с небольшим, временами исчезающим национальным ядром и обширным облаком рассеяния, остающимся после вавилонского, персидского, римского плена.
У всех позднейших народов-церквей бросается в глаза несколько общих с евреями черт: наследие великой культуры, специфическая форма монотеизма, препятствующая ассимиляции, небольшое национальное ядро и обширное облако рассеяния. Однако полной утраты исторической родины армяне не испытывали (а ассирийцы испытали только в XX веке). С такой точки зрения, они стоят посередине между еврейской диаспорой и текучими диаспорами ХIХ-ХХ веков, возникающими при полном сохранении национального ядра. Только еврейской диаспоре свойственны периодические завоевания Палестины и периодические утраты ее, когда национальный очаг сохраняется как идея, как тоска (на следующий год — в Иерусалиме!).
Если глядеть на этот процесс телеологически, со стороны его цели, то можно заметить, что структура, сложившаяся к Рождеству Христову, была наиболее благоприятна для этого события. С одной стороны, был национальный очаг — а в национальном ядре народ менее держится за старину, более восприимчив к новому для него. В национальном ядре строгое сохранение обряда перестает быть единственным отличием еврея от нееврея, армянина от неармянина.{55} И поэтому можно было учить, что не человек для субботы, а суббота для человека, и что молиться надо не на горе и не в храме, а в духе и в истине. В то же время, обширное облако диаспоры было готовой сетью для распространения христианства.
Однако роль диаспоры не была исчерпана рождением христианства. Диаспора (еврейская и несторианская) помогла и рождению ислама.
Наконец, несториане попытались превратить монгольские завоевания в крестовый поход против ислама. Они встретили монголов как освободителей и помогали им, чем могли. Монгольским войском, выступившим против Египта, командовал несторианин. Но войско оказалось слабым (лучшие силы были посланы в Среднюю Азию, где началась борьба за верховную власть); и мамелюки разбили отряд, рассчитывавший больше на страх перед монголами, чем на свои силы. Через некоторое время монголы, поселившиеся в зонах ислама, приняли ислам (так же как другие монголы, оказавшиеся в зоне буддизма, приняли буддизм). Несториане потеряли своих покровителей. И очередная попытка диаспоры основать всемирное царство кончилась тем, чем заканчивались другие подобные попытки — жестоким погромом. Большая часть несториан была вырезана.
Положение диаспоры почти всегда бедственно. Психологическая нагрузка, которую несет человек диаспоры, почти невыносима. И характер человека диаспоры достаточно часто деформирован. Это превосходно описал Н. Трубецкой, анализируя психологию русской диаспоры в статье «О расизме», за которую он был убит, когда гитлеровцы вошли в Австрию (Трубецкой Н.С. О расизме. — In: N.S. Trubetzkoy's Letters and notes. The Hague-Paris, 1975. P. 467–474).
Подталкиваемая постоянным внутренним беспокойством, диаспора склонна к отчаянным попыткам выйти из своего положения. Иногда эти попытки дают временный успех — например, богатство, накопленное в торговле, или политическое влияние. Но то и другое вызывает ненависть, и ненависть в конце концов обрушивается на диаспору (не был ли Исход расплатой за успех Иосифа и политику Эхнатона?). Диаспора легко становится инструментом политики — и расплачивается за эту политику. Мы уже упоминали о попытке фараона (видимо, Рамзеса) использовать иберу для гарнизонной службы в Нубии. Что из этого проекта вышло — неизвестно. Однако в V веке до Р.Х. персы, завоевав Египет, действительно поставили еврейский гарнизон на о. Элефантина и поручили ему полицейскую и таможенную службу. Какие чувства это вызвало у египтян, можно понять; когда Египет завоевали греки, начались погромы. Ища спасения, евреи поддерживали тех претендентов на престол Птолемеев, которые обещали им право на оружие и на организацию самообороны (как это описано в книге «Эсфирь», возникшей, по предположению Лурье, именно в Александрии во II веке до Р.Х.). Но неудачливые претенденты терпели поражение, и победители устраивали новые погромы; потом возникла какая-то погромная традиция, основанная на обычном наборе обвинений, которые народ диаспоры вызывает у народов земли.
Последний большой погром случился уже при римлянах. Еврейские кварталы Александрии отчаянно защищались. Римляне, которым греки были понятны, а евреи — чужды, послали легион в поддержку погромщиков, и дело кончилось гигантской резней. Вырезали несколько десятков тысяч. В состав делегации, посланной к императору с жалобой, входил знаменитый Филон. Но его красноречие не помогло. Всё это происходило до распятия Христа, до того, как возникло обвинение в богоубийстве.
Аналогично складывалась и судьба армян.{56} Оказавшись между Турцией и Россией, армяне встали на сторону России. В результате турки стали поощрять армянские погромы и в конце концов поступили с армянами примерно так же, как Сталин — с крымскими татарами (и с еще более убедительным результатом).
Великие монотеистические религии, христианство и ислам, унаследовали от Эхнатона и Моисея не только порыв к вездесущему добру, они унаследовали также и их нетерпимость, и эта нетерпимость резко ухудшала положение зачинателей монотеистической революции. Временами оно граничило с положением прокаженных. Но та же нетерпимость терзала и сами вселенские вероисповедания в религиозных войнах между мусульманами и христианами, суннитами и шиитами, католиками и православными, католиками и протестантами.
Религиозная нетерпимость нашла свое продолжение в идеологической нетерпимости, а нетерпимость, обращенная на богов и духов природы, была мощным фактором рационализации человеческих отношений с природой, которую оплакивал Шиллер, превознес Макс Вебер и снова осудили экологические активисты. Линн Уайт и А.Дж. Тойнби видят в Библии один из источников экологического кризиса.{57}
Нетерпимость — не всегда зло. Многое зависит от того, к чему мы нетерпимы. В иных случаях пороком становится терпимость (к хамству, халатности, ксенофобии). «У вас нет врагов, дружок? Здесь нечем хвастать», — писал английский поэт (кажется, Мур).
Вы никогда не повернули кривду в правду. Вы были трусом в битве.
Нетерпимость — зло, когда она обрушивается на различия, не затрагивающие глубину духа. Нетерпимость становится благом, отсекая глубинную мерзость. Так можно понять слова Христа: я принес не мир, но меч.
Христос был нетерпим к греху — и снисходителен к грешникам. Это смущало, сбивало с толку евреев. Большинство евреев не поняли Христа. Но большинство христиан его также не понимают. Христиане смешивают грех и грешника ничуть не меньше, чем иудеи. Отчасти в этом виноват язык иудео-христианской традиции. В самом слове «грешница» есть что-то, требующее побить ее камнями. Или, по крайней мере, ударить (словом, взглядом). Когда Христос хотел призвать к снисходительности, он сказал: «Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят». Здесь ключевое слово — «неведение». Как у Будды и буддистов. Грешника надо побить, неведающего — научить. Христос только однажды поднял бич. Всё остальное время он учил. Но христиане остались в плену слов: грех, грешник, грешница; первородный грех; грех богоубийства; грехи отцов… Мудрено ли, что инквизиторы стали жечь еретиков, колдунов, ведьм — и заодно евреев, совративших христиан в свою старую веру или просто непочтительных к знакам веры новой.
Язык Будды, язык Индии мягче, терпимее. И в истории буддизма скорее виден излишек терпимости, снисходительности к злу, чем чрезмерной суровости. Здесь снова хочется вспомнить отличия средиземноморской логики (черное или белое? огонь или вода?) от логики индийской и дальневосточной. В которой нет резкого противопоставления добра — злу, истины — лжи. В которой истина мыслится невыразимой, а всё высказанное — неполным и недостаточным, и поэтому не толкает к резким и непримиримым противопоставлениям (неизбежным, если истина полностью высказана и противостоит обличенной лжи).
К чему это вело практически? Возьмем для примера касты. Допустим, что касты — бесспорное зло (на самом деле это очень не простой вопрос). С кастовым делением — как и с классовым делением — связано много зла, и все же бескастовое общество не всегда лучше кастового. Однако для примера я упрощаю дело. Буддизм (там, где он победил, на Цейлоне) смягчил кастовую систему, снял ее крайности, но упразднить ее не смог. Ислам, проникнув в Индию, упразднял касты (для всех, кто принял истинную веру). Пережитки кастовых делений остались на уровне бытовых привычек, но религия Мохаммеда их не поддерживает (как индуизм), не игнорирует (как буддизм), а прямо отрицает. Монотеизм решительнее в борьбе со старым злом, с тем, что он застает в традиции, сложившейся до его возникновения, до его прихода. Буддизм обладает меньшим реформаторским пафосом, он скорее сживается со старым злом, примиряется с ним. Разница не безусловная — скорее, больше и меньше, чем да и нет. Но разница есть. И на первый взгляд — в пользу монотеистической религии.
Однако зло хитро, глубже укоренено, чем кажется на первый взгляд. Сама борьба со злом создает новое зло. Все лекарства — яды, и энергичное лечение создает новые болезни. Индия вяло боролась со старым злом — с племенной и кастовой ограниченностью, с кастовым высокомерием, с застыванием в архаических началах. Но зато Индия породила меньше нового зла.