— Это что за тараканы такие?
— Это саранча, — объяснил я. — Жареная в соевом соусе с добавлением сахара. Довольно вкусно. Только иногда ноги в зубах застревают.
— Нет, саранчи не надо. Тут вот огурцы, морковка, я лучше морковку…
Когда короб снова отплывал от нас, мы подняли вверх сразу восемь больших пальцев. Татуированный радостно осклабился. Настроение у него повышалось.
— Росиа, — задумчиво произнес он после третьей. — Росиа…
И вдруг просиял:
— Бубука!
— Что он говорит? — повернулся ко мне Рауль Абрамович.
— Не пойму, — сказал я. — Бубука какая-то…
— Бубука! — повторил татуированный и описал рукой высокую параболу.
— А-а-а! — догадался профессор. — Бубка! Сергей Бубка! Прыжки с шестом.
— Йес-йес! — закивал татуированный, отсылая нам третий магарыч. — Бубука! Сэругэй Бубука — намба ван!
Пока мы выпивали, он задумчиво смотрел на воду. Потом сказал:
— Орэмо вакай токи яттэта.
— Говорит, в молодости тоже прыгал с шестом, — перевел я.
Татуированный выбрался из бассейна на гравий, подошел к стене, где стояли грабли с бамбуковым черенком, и взял их наперевес. Сделал одухотворенное лицо и побежал в сторону изгороди. Казалось, он хочет перемахнуть через нее и нырнуть в бассейн к бабушкам — но такой подвиг был ему уже не под силу. Он лишь стукнул граблями по гравию, лениво обозначил преодоление планки и плюхнулся в сугроб.
— Ха-ха-ха! — донеслось из сугроба. — Вакай токи нэ!
— Молодой прыгал, — перевел я. — Сейчас годы не те.
В сугробе после прыжка осталась обширная вмятина. Мне даже почудилось, что и татуировки отпечатались тоже. Сам прыгун быстро залез обратно в бассейн, потряс кувшином, нацедил остатки в стакан и выпил.
— Моттэ куру! — сказал он, опять вставая. — Маттэ!
— Говорит: ждите, принесу еще.
— Он хочет нас напоить, — заключил Рауль Абрамович, когда татуированный скрылся за дверью. — Надо бы нам уже потихонечку-полегонечку…
— Да, собственно, уже и хватит, — сказал Владлен Эдисонович. — Я насиделся.
— Я тоже, — присоединился Гена Сучков. — Голову помыть, и на выход.
Мыльня была пуста.
— Вадичек, это что написано? — спросил профессор. — Мыло или шампунь? Мыло? Значит, вот это шампунь. Все поняли?
Мы расселись на пластмассовых табуретках и принялись намыливать головы.
— Моттэ кита! — послышалось сзади. — О-сакэ!
Татуированный коробейник стоял у нас над душой со своей провизией. Рауль Абрамович выразительно потыкал пальцем в сторону двери на улицу.
— Летс дринк ин зэ ротэмбуро!
— А-а, йес-йес! — закивал коробейник. — Ротэмбуро!
Он прошагал к двери и исчез за ней вместе со своим коробом. Мы домылись и вышли в предбанник. Корзины с нашей одеждой уже были здесь, заботливо кем-то перенесенные. Владлен Эдисонович обследовал карманы брюк, убедился в сохранности всего оставленного и просветлел лицом.
— Здесь все для людей! — сказал Рауль Абрамович, натягивая носки. — Никогда не устану этого повторять. Здесь все продумано так, чтобы нам было хорошо! Правда, Вадичек?
— Святая правда! — отвечал я. — Как у Будды за пазухой!
— Конечно, конечно, — бормотал Владлен Эдисонович. — У вас тут просто какое-то буржуинство. Бочка варенья, корзина печенья, рюмка сакэ… И все бесплатно.
— Тогда это не буржуинство! — возразил Гена Сучков. — Это наоборот, полный коммунизм! Мы его строили-строили — а построили японцы.
— Да какая разница? — сказал Рауль Абрамович. — Коммунизм, капитализм… Главное, чтобы всем было хорошо, я так считаю. Да, Вадичек?
— Вестимо, — сказал я.
Дверь вдруг открылась, и показалось татуированное тело.
— Э-э-э-э… — разочарованно произнес наш собутыльник. — Томаранай?
— Томаранай, — подтвердил я. — Мы ведь не остаемся здесь ночевать?
— А здесь что, гостиница? — спросил Владлен Эдисонович.
— Получается… Хочешь, ночуй, не хочешь, не ночуй…
— О-сакэ! — сказал собутыльник и протянул бумажный стаканчик Раулю Абрамовичу.
— Айм драйвинг, — запротестовал было Рауль Абрамович, но тут же смягчился и принял подношение. — Аригато!
— Минна! — сказал татуированный, облачаясь в халат и обводя нас пальцем.
Мы выпили по глотку и вышли в холл. Татуированный не отставал. За стойкой дежурил все тот же импозантный мужчина. Я подошел его поблагодарить.
— Спасибо. У вас здесь замечательно.
— Вам понравилось?
— Очень!
— Из какой вы страны?
— Из России.
— О-о-о… В России холодно, да?
— Да, ужасно холодно.
— Тогда приходите к нам. У нас тепло. У нас тут горячая вода.
— Конечно. Мы придем.
— Пожалуйста, приходите. Мы будем рады. И вот, господин Судзуки тоже.
— Как вы сказали?!
— Судзуки-сан… Вы ведь говорили, он ваш друг… Судзуки-сан!
— Хай! — отозвался татуированный.
— Это ваши друзья, да?
— Йес-йес! — сказал татуированный и облапил Рауля Абрамовича. — Май бэсто фрэндо! Ха-ха-ха! Ай рабу ю! Ха-ха-ха!
Профессор неловко перетаптывался, косясь на предплечье с драконьим хвостом. Судзуки-сан извлек откуда-то и сунул ему в руку рекламный календарик.
— Томодати ни мурё да!
— Для друзей бесплатно, — перевел я.
На календарике была изображена полуголая девица.
— Что это? — спросил Гена Сучков.
Судзуки-сан изобразил свободной рукой сразу две параболы — горизонтальных, на уровне груди.
— Топпурэсу дансу!
— Аригато, — сказал Рауль Абрамович, ловко переведя поклон в освобождение от захвата. — Ви гоу хоум. Бай-бай!
— Бай-бай! — послушно повторил господин Судзуки.
— Большое спасибо, приходите к нам еще! — донеслось из-за стойки.
На машину падал мелкий снег. Лес вокруг погружался в темноту.
— Слушай, Ралька! — сказал Владлен Эдисонович. — Я все хотел спросить. Там на самом деле водомерки бегали, или это я в сауне пересидел?
— Водомерки? — удивился Рауль Абрамович. — Какие могут быть в феврале водомерки?
— Вот и я думаю… Может, это шатуны? Медведи тоже так иногда…
— Может, Владлен, может… Здесь все бывает, ты же видишь… Удивительно только поначалу, потом привыкаешь. Может, и водомерки…
— Как же они выдерживают сорок пять градусов? — усомнился Гена Сучков.
— Кто выдерживает, а кто и нет.
Профессор завел двигатель, включил задний ход и газанул. Машина рванулась назад, раскидывая гравий из-под колес. Мы толком и не расслышали, как над водой озера захлопали лебединые крылья.
О СИЛОВЫХ УДАРЕНИЯХ
Вот еще вопрос, который иногда задают:
— Как правильно говорить: «гàйдзин» или «гайдзѝн»?
Отвечаю: в японском языке нет силового ударения. Поэтому по-русски можно говорить и так, и этак. Есть тонкости с музыкальным ударением и редукцией некоторых гласных в некоторых позициях — но это детали. Короче, произносите, как вам больше нравится.
— Позвольте! Что значит «нет ударения»? Как это вообще может такое быть, чтобы не было ударения?
Да запросто. Как нет ударения в большинстве мировых языков. Как нет его, например, в грузинском. Где, по-вашему, стоит ударение в слове «дарагой»? Везде. И нигде.
— «Дарагой таварыш гайдзин», да?
Да, примерно так…
— Значит, можно сказать «Записки гàйдзина», а можно «Записки гайдзѝна»?
Нет, так нельзя. Можно только «Записки гàйдзина».
— Как это? Почему? Где логика?
Потому что название. Как автору нравится, так и будет. Хозяин — барин.
— Выходит, автор всегда говорит «гàйдзин» и никогда «гайдзѝн»?
Именно так. Автору «гàйдзин» более по душе. «Гàйдзин» — это звучит гордо.
— А как говорит автор: «девушки гангу̀ро» или «девушки гàнгуро»?
Ни так ни этак. Автор говорит: «девушки гангурò».
— Потому что звучит гордо?
Не поэтому. Безударная гласная в русском всегда редуцируется. В безударном виде это уже никакое не «о». А звучать оно должно как «о». Так что лучше сделать «о» ударным. «Гангурò»… «Наттò»… «Инòсиси»… Туда же запишем и «я̀кудзу».
— Как это сложно, дарагой таварыш автар, как это тонко…
— Дык…
ФОРМУЛА ПОЛИТКОРРЕКТНОСТИ
Комплексный обед в университетской столовой стоил восемьсот иен. Звонок на перемену еще не прозвенел, и коротенькая очередь состояла исключительно из профессоров и прогульщиков. Я подхватил поднос, уставленный мисочками и плошечками, донес его до облюбованного столика, опустился на стул и расщепил палочки. Отхлебнул зеленого чаю, съел фиолетовый кружок маринованной редьки, поклевал сопливых желтеньких грибочков. После чего приступил к самому любимому — снял крышку с черной лакированной миски, поднес ее к ноздрям и вдохнул пар, поднимавшийся от супа мисо.
Я законным образом рассчитывал ощутить дразнящий аромат перебродившей сои, флюиды аппетитного месива из растертой пасты, мелко нашинкованного лука и морских водорослей. Но ощутил иное. В мои ноздри забралось нечто странное — так могли бы пахнуть несъедобные плоды какого-нибудь африканского дерева или феромоны исполинского тропического муравья. Осторожно вдохнув еще раз, я различил в этом запахе какую-то более знакомую струю, уводившую мысли в парфюмерном направлении. Недоумевая, я поставил миску обратно на поднос — но запах никуда не ушел. Напротив, он усиливался и, казалось, хотел затопить собой все вокруг. Еще через несколько секунд он стал вовсе нестерпим. В то же мгновение столик накрыла тень, и какой-то утробный баритон из-за моей головы произнес по-английски с невозможным акцентом:
— Не возражаете?
— Не возражаю, — ответил я на автомате, не успев еще увидеть говорившего. А тот уже заходил спереди, опускал свой поднос и усаживался напротив меня.
Это был упитанный мужчина лет пятидесяти, с широким носом, короткими вьющимися волосами и буровато-серой кожей. На нем сидел щеголеватый светло-коричневый пиджак, по животу сползал узорчатый галстук, а из рукавов выглядывали белые манжеты с нефритовыми запонками. Муравьиные феромоны так и разлетались от него во все стороны.