— Значит, леспедецу так и не нашли?
— Что?! — она подняла голову. — Ты о чем?!
— Киритян, мне все понятно, — сказал я. — Мне только непонятно, почему ты употребляешь слово сэкухара. По-моему, «sexual harassment» — это немножко не то.
— Почему?
— Потому что этот термин подразумевает служебную зависимость. Вот если бы ты была его студентка, или он твой босс…
— Так он и есть босс. Председатель Общества. А я рядовой член.
— Денег-то не платят в этом обществе. Даже наоборот — ты платишь!
— Это неважно. Это даже хуже. Я деньги плачу — а он пристает.
— В этом обществе тебя никто не держит. И никто не тянул. Вот скажи, зачем ты туда пошла? Всякие там Кёко-сан — это понятно, у них занятий других нет. Но ты-то зачем?
— Я тебе скажу, ты смеяться будешь…
— Не буду, обещаю.
— Я хотела проверить его ферменты. Он же из Меланезии, другая раса… Вдруг они там еще выносливее, чем белые? Вдруг они могут ведрами пить? Вот был бы ассистент!
Мне пришлось срочно задуматься о печальном, чтобы исполнить обещание.
— А что? — продолжала Кирико. — Ты меня бросил, никто не помогает, идеи гибнут… Я за любого иностранца готова уцепиться, лишь бы он пить умел.
— Думаешь, этот умеет?
— Не знаю. Теперь уже неинтересно. Мне теперь интересно, как использовать улику.
— Улику?
Кирико присела, загремела дверью сейфа, где хранилась выручка, достала и положила передо мной туго скатанный полиэтиленовый пакет.
— Я тогда убежала прямо в шарфе. Только в машине заметила. И решила не отдавать. Из него еще это не выветрилось. Понюхай.
Я раскатал пакет на стойке и осторожно приподнял одну ручку. Через секунду полчища знакомых феромонов отплясывали босанову у меня под носом.
— Говорю тебе, это такие духи, — сказал я, снова скручивая пакет и разгоняя феромоны ладонью. — Меланезийская парфюмерия.
— Хорошенькие духи! Такими духами тараканов морить. И вообще: тридцать градусов жары, а человек ходит в шарфе — это нормально?
— Наверное, у них на острове так принято. Все принцы ходят в шарфах.
— На острове, может, и ходят. А здесь это улика. Я вот думаю: сразу в суд подать или сначала по месту работы?
— Киритя-а-а-ан! — застонал я. — Какой еще суд? Что ты хочешь отсудить?
— Моральную компенсацию. Если докажу факт сэкухары, то имею право.
— За что компенсацию? За поцелуй?!
— Ну да… Это ведь сэкухара…
— Выходит, ты и меня можешь к суду привлечь?
— Конечно. Могу и тебя. Хотя нет, не могу. Не помню всех деталей.
— Еще б ты помнила… Я тоже ничего не помню…
— А что тут особенного? — Кирико вернула улику в сейф и щелкнула замком. — Моника отсудила кучу денег. Почему мне нельзя?
— Так сильно нужны деньги?
— А то нет! Я на грани банкротства. В этом году кредит выбила, в следующем могут не дать. Кризис, не видишь? Все разоряются.
— А ты отсудишь кучу денег и не разоришься, да?
— Ну, может, не кучу… Пусть его хотя бы с работы выгонят.
— Зачем тебе это?
— Как это «зачем»? Я плачу налоги. Для чего? Для того, чтобы в университете велась научная работа. Я не для того их плачу, чтобы меня обматывали шарфами и целоваться лезли. Он мне, гад, еще слезы вытирал!
— Это я уже слышал. Не глухой.
— Как ты сказал?
— НЕ ГЛУХОЙ.
— Ты что! Так говорить нельзя. Это дискриминационное слово, «глухой». Надо говорить: «с несвободными ушами».
— А «слепой» — «с несвободными глазами»?
— Точно.
— А «хромой» — «с несвободными ногами»?
— Совершенно верно.
Я отставил кружку и схватился обеими руками за голову.
— Вадитян, что с тобой? — встревожилась Кирико.
— Ничего, — сказал я. — Мне просто жаль японский язык. Он был такой красивый… Что вы с ним делаете, поганцы…
— Так нужно! Если ты глухой, а тебе говорят, что ты глухой, тебе приятно?
— Если человек глухой, то он и не услышит.
— Или она.
— Что?
— Он или она не услышит. Женщины тоже бывают глухие.
— Господи! — сказал я. — Где ты этого понабралась, Киритян? Ты была умная женщина, говорила на нормальном языке. Откуда у тебя эти заскоки?
— Это не заскоки! Я, чтоб ты знал, феминистка!
— Да какая ты феминистка. Ты просто бака.
— Что-о-о?!?!
— То самое. «С несвободной головой».
— Сам ты бака! Ты шовинист, вот ты кто. Ты знаешь вообще, что такое быть женщиной в Японии? Что такое каждую ночь торчать за этой стойкой и ублажать пьяных идиотов?
— Постой, — сказал я. — Ты ведь говорила, что твоя работа тебе нравится. Калейдоскоп людских судеб, и все такое…
— Ага, калейдоскоп… Пузатые дядьки зовут тебя мамой, делятся семейными проблемами, а ты их слушай и утешай. У нормальных людей психоаналитик, у японцев — мама-сан.
— А нормальные люди все живут в Америке, да?
— Я не говорю, что там все нормальные. Но там есть люди, к которым стоит прислушаться. Ты знаешь, кто такая Маргарет Накамура?
— Не знаю.
— Это знаменитая феминистка. Она сейчас ездит по Японии с лекциями. К нам недавно приезжала, я ходила слушать.
— А-а-а… Теперь понятно.
— Что тебе понятно?
— Понятно, что лучше ездить с лекциями, чем ублажать пьяных идиотов. Под лекции, наверное, и кредит легче выбить.
— Да уж конечно…
— Ну вот. Отчего бы тебе не стать главной феминисткой префектуры?
— А что? Думаешь, не смогла бы?
— Смогла бы. Только сначала нужно прославиться. Сначала нужно совершить феминистический подвиг. Разоблачить зарвавшегося сексиста.
— Ты к чему клонишь?
— К чему, к чему… К цветам леспедецы. По этому шарфу можно высоко забраться. Гляди только, не сорвись.
Я осушил кружку и встал с табурета.
— Благодарю. Спокойной ночи.
— Вадитян! Постой! — Кирико выбежала из-за стойки, догнала меня в дверях, схватила за руку. — Погоди! Тебе что, нравится профессор Набаба?
— Профессор Набаба, — сказал я, — это кусок протоплазмы. Биологическая масса, которая хочет жрать. Мое к ней отношение никак на космические процессы не повлияет. Протоплазма была, есть и будет. Без расы, пола и национальности.
— Значит, не нравится?
— Мне не нравится другое. Мне не нравится, когда на массовых психозах делают деньги. А еще не нравится, что вы готовы отдаться любой химере, на которой написано «Made in USA». Глотаете все, что ни подсунут. «Феминизм», «политическая корректность», «христианские ценности», «миллениум баг»…
— Что плохого в христианских ценностях?
— Плохого ничего. Но ты смотри. Я тут живу восемь лет — и в дверь ко мне вечно стучатся баптисты, адвентисты, свидетели Иеговы, кто только не стучится. Большей частью японцы, что интересно. Приносят какие-то брошюры, норовят провести со мной беседу, так просто не отвертишься. И хоть бы кто-нибудь пришел обратить меня в буддизм. Пусть бы что ли из «Аум-синрикё» пришли, я бы их прогнал пинками, все какое-то разнообразие — так нет же, одни адвентисты… Вам было заповедовано поклоняться Трем Сокровищам, а вы черт знает чему поклоняетесь.
— Ты говоришь, как твой друг…
— Потапов?
— Да, Потапов-сан. Он говорил, что мы вообще должны всегда в кимоно ходить и зубы красить. И рок-н-ролл слушать не должны.
— Он в полемическом запале так сказал. Он просто Японию очень любит, и ему досадно видеть крайности. На самом деле, все хорошо в меру.
— Правильно. А кто ее определяет, эту меру?
— Ну, я не знаю… Здравый смысл… Вкус…
— Вкус… — повторила Кирико. Мы стояли под фонарем, держась с разных сторон за руль велосипеда. — Тебе легко рассуждать абстрактно. Ты многого не видишь. Ты не представляешь, какие заскорузлые мозги у японских мужиков. Чтобы их встряхнуть и прочистить, все средства хороши.
— Ладно, — вздохнул я. — Прочищай, встряхивай, что хочешь делай. Твоя страна, в конце концов. Удач тебе на этом пути.
Кирико взяла меня за руку.
— Вадитян, — сказала она, — ну почему ты меня бросил?
— Сто раз уже говорил. Я испугался, что сопьюсь.
— Неправда. У тебя появилась другая женщина. Признайся.
— Так нельзя говорить. Это политически некорректно. Привыкай к уважению чужого пурайбаси.
— Да-да, верно. У тебя появилась другая женщина или другой мужчина.
— Тьфу на тебя!
— Я пошутила! Не уезжай так быстро, посиди еще. Хочешь, я смешаю тебе «Семиструнный сямисэн»?
— Kiriko-san, hello! — раздалось сбоку. Я повернул голову и увидел двух иностранных юношей. На них были отутюженные белые рубашки с короткими рукавами и узкие черные галстуки. В руках — велосипедные шлемы. Они стояли под вывеской, и швейцарский нож приветливо зависал над их аккуратно расчесанными проборами.
— Привет, ребята! — сказала Кирико по-английски. — Давно не виделись.
— Это что, мормоны? — спросил я.
— О, йес, йес! — обрадовался один из них. — Мормоны! Церковь Иисуса Христа Святых Последних Дней! Позвольте представиться! Меня зовут Джон Браун, а вот его зовут…
— Fuck off, — сказал я им по-русски, сел на велосипед и уехал.
Университетский двор заносило желтыми и красными листьями. Желтых было больше; один из них залетел ко мне за пазуху, когда под порывом холодного ветра я застегивал куртку. Он распластался у меня на животе и грелся всю дорогу от библиотеки до второго корпуса. Дойдя до входа, я расстегнул молнию — лист выпал, обиженно покрутился в воздухе и спланировал в лужу.
Во второй корпус я заходил редко — попить кваску у профессора Мохова или задать компьютерный вопрос системному администратору. В эту пятницу мне как раз понадобилась консультация сисадмина, и я шел к нему в дальнее крыло. Мягкий линолеум коридора был сплошь застелен полиэтиленом и фанерой; грузчики в синих комбинезонах, перегородив весь проход, волокли куда-то тележки с новым оборудованием. Я встроился в зазор между двумя тележками и медленно побрел в этом зазоре по коридору. Стальные колеса раскатисто громыхали, фанера сухо потрескивала, а шедший за мною грузчик перекрывал грохот и треск героической народной песней: