Храбрый Ёсицунэ ненароком… Хай! Хай!
Уронил свой лук в пучину моря… Хай! Хай!
А кругом бушует непогода… Хай! Хай!
И морской отлив стрелы быстрее… Хай! Хай!
Коридор шел через центр лингвистических исследований. По обеим сторонам размещались кабинеты американцев, преподающих студентам английский язык. «Профессор Кевин Вудс», «профессор Генри Ламберс», «доцент Карл Тимберс», — значилось на табличках сбоку от дверей. Двери были все до одной широко открыты, и под каждую подложен клинышек, удерживающий дверь в открытом положении. Продвигаясь по коридору, я мог наблюдать профессоров в их ученом уединении, которому не мешал ни треск фанеры, ни грохот тележек, ни художественные завывания грузчика:
Лук относит волнами от брега… Хай! Хай!
Прямо к неприятельскому челну… Хай! Хай!
Подгребают вороги поближе… Хай! Хай!
Норовят достать его граблями… Хай! Хай!
Иной профессор на миг отрывался от ученых занятий и бросал взгляд на проходящих мимо. Такой взгляд бывал исполнен прямоты и непосредственности, он подкупал чистотой душевных помыслов. Вот видите, — как бы говорил профессор, — я честный человек, мне нечего скрывать от моих товарищей и вышестоящих лиц. Я вовсе не затащил к себе беззащитную студентку, не покрываю ее поцелуями и не наматываю на нее вонючих шарфов. Всякому понятно, что я занимаюсь научной работой. Я даже развернул к вам дисплей. Видите: вот тут у меня написано «он». И сразу: «или она». Все четко, не подкопаешься. Перед вами политически грамотный и морально устойчивый сэнсэй.
Он коня пришпоривает смело… Хай! Хай!
И в крутые волны загоняет… Хай! Хай!
На коне плывет, презрев опасность… Хай! Хай!
И к врагам подходит очень близко… Хай! Хай!
Американские фамилии вдруг кончились. Пошли разномастные таблички центра социологических исследований. «Профессор Итиро Фуруги». «Ассистент Чжэнь Гу Му». Тоже распахнутые двери, тоже клинышки, тоже честные взгляды. «Доцент Людвиг Альтенбаум». «Ассистент Йоко Нэмото». «Профессор Квабараман Наба…»
— ПОСТОЙТЕ!!! — раздался крик, и в то же мгновение меня накрыло облаком меланезийской парфюмерии. Из глубины кабинета метнулась тень, профессор Набаба выпрыгнул в коридор между тележками и схватил меня за руку. — Зайдите, зайдите ко мне! Я вас умоляю! Мне необходимо с вами поговорить!
Грузчик перестал петь. Он ждал, пока я уступлю ему дорогу. Пришлось зайти.
— Вы так нужны мне, так нужны! — с этими словами профессор закрыл дверь и щелкнул замком. Из коридора послышалось продолжение песни, но уже неразборчиво. Я глубоко вдохнул через рот.
— Вы, наверное, знаете, что происходит, — взволнованно заговорил профессор. — Эта женщина сошла с ума! Она клевещет на меня, она распускает дикие слухи! Она губит мою карьеру, мою семью, мои исследования, мое доброе имя! Это просто маньячка! И они ее слушают! В университете создали комиссию для проверки фактов, она работает уже три месяца — и там не верят ни одному моему слову! Они верят только ей! Меня уволят, и я умру от голода!
— Ну хорошо, — сказал я. — А почему вам нужно обсуждать это со мной?
— Как почему? Вы же с ней знакомы! Вы сами говорили!
— Да, знаком. И что?
— Вы должны помочь мне. Вы просто обязаны мне помочь. Как островитянин островитянину. Вы пойдете со мной на заседание комиссии и скажете, что она сумасшедшая. Они вам поверят.
— У меня нет оснований говорить, что она сумасшедшая.
— Нет оснований? Вы ей верите? Вы слышали, что она говорит?
— Она говорит, что вы повесили ей шарф на шею и поцеловали.
— Это ложь! — взвизгнул профессор и топнул сразу двумя ногами. — Как вы можете этому верить? Я просто рассказал ей о несчастных детях Бабалогу, которым нечего кушать. Она заплакала, задрожала — и я действительно согрел ее своим шарфом. Это я признаю. Но поцелуев никаких не было. А если бы и были, что с того? Это укладывается в рамки меланезийских традиций. У нас на острове дружеские поцелуи в порядке вещей — чужие традиции надо уважать. Слаборазвитые страны тоже вносят свой вклад в мировую культуру.
Я еще раз вдохнул через рот. Профессор еще раз топнул обеими ногами.
— Все, что она говорит, — это ложь, ложь, ложь! Наглая ложь!
— Ну допустим, — сказал я. — А зачем ей эта ложь? Почему она так говорит?
— Это легко объяснить, — сказал профессор. — Она клевещет на меня потому, что я бабаложец. Она ненавидит всех бабаложцев! Я думаю, она связана с ультраправым японским движением, которое хочет нас поработить.
— Вы уверены в этом?
— Еще бы! Вы знаете, у нас на острове есть писатель, его зовут Гулялям Макабака. Он пишет: мерило любой цивилизации — это отношение к бабаложцам. Вы согласны?
— Даже не знаю… Очень сильно сказано…
— Бабаложцы всегда первыми попадают в беду! Нас первыми поработили папуасы. Нас первыми разорил всемирный кокосовый кризис. И сейчас меня первым хотят изгнать из университета. Но за бабаложцами всегда следуют другие! История учит: кто бросил в беде бабаложца, попадет в беду сам!
Он прислушался к звукам из коридора и понизил голос до шепота:
— Вы думаете, это демократическая страна? Ошибаетесь! В душе они все шовинисты. Иностранцы для них — люди второго сорта. Даже в транспорте они никогда не сядут с вами рядом. Вы замечали? Я замечал. Знаете, что я решил? Я решил дать им сражение. Им всем надо прочистить мозги.
— Хорошо, — сказал я и отомкнул дверной замок. — Прочищайте. Удачи вам.
— Я могу рассчитывать на вашу помощь?
— Боюсь, что нет.
— О-о-о-о-о-о-о-о! — застонал профессор, схватился за седины и забарабанил ногами по полу. — Моя-жизнь-моя-семья-моя-клевета-я-умру-всё-ложь-ложь-ложь! Маньяки-папуасы-поцелуи-шовинисты-зачем-зачем-зачем! О-о-о-о-о-о-о-о!…
Он тряс головой, подпрыгивал, сгибался пополам и хлопал себя по ляжкам. Это напоминало шаманское вхождение в транс.
— Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы! Макабака-леспедеца-карьера-клевета! Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы! Я-погиб-пропал-посол-феромон-султан! Я закупал лекарства! Я закупал лекарства! Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы…
Он бухнулся на колени, заломил руки и затрясся всем телом. Я молча вышел из кабинета и прикрыл за собой дверь.
Университетский двор заносило снегом. Встав у окна, я наблюдал, как желтые дорожки кампуса покрываются белой крупой. С каждой минутой они становились все неразличимее.
Раздался стук в дверь. Я оглянулся не сразу, а когда оглянулся, то увидел доктора технических наук Рауля Абрамовича Лишайникова. Заячья шапка на нем была посыпана снегом, который быстро таял, капая на воротник.
— Вадичек, — сказал Рауль Абрамович, роясь во внутреннем кармане. — Я, как всегда, с классическим вопросом. Вот, нашел у себя в ящике, вскрыл, а там одни иероглифы. Может, это не по адресу пришло?
Он протянул конверт. Взглянув на адрес, я вытащил складную открытку с фотографией гигантского моста и надписью золотыми буквами: «San Francisco».
— Что? Не мне?
— Не вам, — сказал я. — Это мне. Почтальон квартиру перепутал.
— Бывает… Видишь, как хорошо, что я сразу к тебе пришел. Извини, что вскрыл, не разобравшись. Хотя, сам понимаешь, в содержание я не вникал.
— Ничего, ничего…
Рауль Абрамович взялся за дверную ручку и тут же ее отпустил.
— Послушай, Вадичек! — сказал он. — Как тебе нравится весь этот скандал? Ты смотрел вчера телевизор?
— Смотрел…
— Я правильно сделал, что не дал им интервью. Присосались, как клопы. «Вы член комиссии, расскажите, как принималось решение». У ректора потом истерика была: «Откуда журналисты, почему утечка информации?» Сразу столько журналистов я еще не видел. Какая-то девка с микрофоном прибежала. «Как вы относитесь к феминизму?» Она бы еще спросила, как я отношусь к озоновой дыре.
Рауль Абрамович снял шапку, посмотрел на нее, шагнул к мусорному ведру и стряхнул туда остатки снега.
— Прославились на всю Японию. Кто нас раньше знал? А теперь скажут: ну как же, это тот самый университет, из которого папуаса выгнали за разврат. Слыхали-слыхали… Вадичек, скажи честно, тебе его не жалко?
— Думаю, он не пропадет.
— А я вот хожу и мучаюсь. Он ведь был не совсем животное, он даже знал фамилию «Бетховен». С ним можно было беседовать на отвлеченные темы. А мы его взяли и выгнали непонятно за что. Но ты видишь, ситуация-то сложная — как ни поверни, все плохо. Или ты против феминизма, или ты притеснитель папуасов. Выбирай, что больше нравится. Вот мы и выбрали. Папуасов все-таки поменьше…
— А что Ученый Совет?
— Да ничего… Пять воздержавшихся, двое «против», остальные «за». Теперь Федька бегает, кричит… «Заговор! Против иностранцев! Всех прогонят!» К тебе прибегал?
— Прибегал.
— Ну вот. И подумай: что эта тетка выиграла? Как ее… Сулико?
— Кирико.
— Да. Что она с этого поимела? Я, кстати, с ней встречался, разговаривал. С виду нормальная женщина, по-английски говорит. Познакомить тебя с ней?
— Да ладно…
— Теперь она грозится подать на него в суд. И папуас тоже грозится подать в суд на университет. Все будут со всеми судиться. Скажи, Вадичек, разве такое было возможно в эпоху Иогана Штрауса?
Он еще раз посмотрел на свою шапку, вытер ее рукавом пальто и продолжал:
— Раньше говорили «лобзание», теперь говорят «половое домогательство». Раньше говорили «рыцарь», теперь говорят «шовинист». Раньше говорили «мудак», теперь говорят «альтернативно одаренный». Куда мы катимся, Вадичек? Что будет с человечеством?
Он водрузил шапку обратно на голову, расстегнул пальто, достал из кармана пиджака свернутую в рулон газету.
— Или вот, Федька привез из Москвы. Я тебе прочту одни заголовки. Послушай, какую прессу теперь печатают в нашем отечестве.
Развернув газету, он поправил очки на носу, прокашлялся и начал: