Императрица питала самую горячую привязанность к своему внуку, великому князю Александру. Он был красив и добр, но хорошие его качества, которые тогда замечались в нем и которые могли обратиться в добродетели, никогда не развились вполне. Его воспитатель, граф Салтыков[95], человек коварный, хитрый, склонный к интригам, беспрестанно внушал ему поведение, которое естественно разрушало в нем всякую искренность в характере, заставляя его постоянно обдумывать каждое свое слово и действие. Желая примирить императрицу с ее сыном, граф Салтыков вынуждал молодого великого князя с его добрым и прекрасным сердцем к вечному притворству; иногда сердце великого князя давало о себе знать, но воспитатель тотчас заботился о том, чтобы уничтожить эти порывы. Он внушал своему воспитаннику удаляться от императрицы и бояться отца; благодаря этому, великий князь испытывал постоянную борьбу с своим сердцем. Великий князь Павел старался развить в сыне вкус к военному делу; он заставлял Александра и его брата Константина присутствовать два раза в неделю на военных упражнениях в Павловске, приучая его к мелочной и ничтожной тактике, уничтожая в нем более широкое понимание военного дела, так как понимание этого не было связано с мундиром по прусскому образцу. Но, несмотря на все эти обстоятельства, которые легко могли дурно отозваться на человеке самого твердого характера, я должна отдать справедливость моему повелителю, что всепрощение так же близко его сердцу, как далека от него тирания; его нрав — кроткий и обходительный; в его разговоре чувствуется мягкость и изящество, в его стиле много красноречия, а во всех прекрасных поступках заметна полная скромность.
Принцесса Луиза, ставшая его супругой, соединяла вместе с невыразимою прелестью и грацией во всей фигуре замечательную для четырнадцатилетней девушки выдержку и умеренность. Во всех ее действиях заметны были следы заботливости уважаемой и любимой матери. Ее тонкий ум с замечательной быстротой схватывал все, что могло служить к ее украшению, как пчела, собирающая мед в самых ядовитых растениях; ее разговор дышал всей свежестью молодости; но она не была лишена правильности понимания. Я наслаждалась, слушая ее, изучая эту душу, столь мало похожую на другие: душа эта, совмещая в себе все добродетели, открыта была для всяких опасных влияний. Ее доверие ко мне возрастало с каждым днем, но оно вполне оправдывалось чувствами, которые я питала к ней. Добрая ее слава сделалась для меня оттого еще дороже, еще ближе моему сердцу. Первое лето, которое мы провели вместе, было только преддверием дружбы, продолжавшейся несколько дет. Она мне представлялась прекрасным молодым растением, стебли которого могли бы дать, при хорошем за ним уходе, прекрасные отпрыски, но которому бури и ураганы угрожали приостановить их дальнейшее развитие. Опасности, все увеличивавшиеся вокруг нее, удвоили мои заботы о ней. Я часто вспоминала с сожалением о ее матери, единственном существе, способном докончить ее воспитание, начатое так хорошо, и бывшем живым примером добродетели, который мог бы предохранить ее от иллюзий и увлечений.
Необходимо сказать несколько слов о великом князе Константине. Характера он вспыльчивого, но не гордого; душевные его движения — деспотичны, но непоследовательны; он делает дурные поступки по слабости характера, наказывая только тогда, когда чувствует себя более сильным. Беседа с ним была бы приятна, если бы можно было забыть его сердце; но и у него бывают иногда благородные побуждения: это цикута, служащая в одно и то же время ядом и целительным средством.
Графиня Шувалова, друг Вольтера и д’Аламбера[96], пользовалась их доктринами, чтобы оправдывать свои слабости. Она была тонкая интриганка, готовая пожертвовать всем для Платона Зубова, который был в то время ее идолом. Графиня, несмотря на всю изворотливость своего ума, не умела скрыть алчности своего характера: она утопала в богатстве и жаловалась на бедность.
У Зубова был достаточно развитой ум, хорошая память и музыкальные способности. Его небрежный и томный вид носил отпечаток его беспечного и ленивого характера.
Граф Строганов был очень любезный человек и добр до слабости; он страстно любил искусства. Весь его характер был построен на энтузиазме и порывах; он поступал дурно, увлекаясь, но никогда не по собственному желанию; всегда ровным настроением духа и веселостью он оживлял наше общество. Император Павел сделал его директором Академии Художеств. Он способствовал ее улучшению. Он глубоко любил свою родину, не обладая, однако, добродетелями, способными сделать его ее опорой.
Мой дядя, обер-камергер Шувалов, был воплощенная доброта. Его прекрасная благородная фигура изобличала в нем благородную и бескорыстную душу; он жертвовал половину своих доходов в пользу бедных. Его привязанность к императрице доходила до слабости; несмотря на милости, которыми императрица его осыпала, он был всегда очень скромен. Однажды он вошел к государыне в то время, когда она играла на биллиарде с лицами, принадлежавшими к ближайшему ее кругу. Государыня, шутя, сделала ему глубокий, реверанс, он ответил ей тем же; она улыбнулась, придворные захохотали. Такая неожиданная и деланная веселость со стороны ее придворных поразила государыню.
— Господа, — обратилась она к ним, — ведь мы с обер-камергером уж 40 лет, как друзья, и потому мне может быть дозволено шутить с ним.
Все замолчали.
После смерти своей повелительницы мой дядя целый год скорбел о ней[97].
Г. Чертков, прекрасный, добрый, русский человек в полном смысле этого слова, был человек благородный и здравомыслящий. Государыню он обожал, он умер через несколько месяцев после ее смерти, не будучи в силах перенести этой потери[98].
Г-жа Протасова, безобразная и черная, как королева островов Таити, постоянно жила при дворе. Она была родственницей князя Орлова[99] и, благодаря его благосклонности, была пристроена ко двору. Когда она достигла более чем зрелого возраста и не составила себе партии, ее величество подарила ей свой портрет и пожаловала в камер-фрейлины. Она принадлежала к интимному кружку государыни не потому, чтобы она была другом императрицы или обладала высокими качествами, а потому, что была бедна и ворчлива. В ней развито было, однако, чувство благодарности. Императрица, сжалившись над ее бедностью, пожелала поддержать ее своим покровительством: она разрешила ей вызвать к себе своих племянниц и заняться их образованием. Она иногда шутила над ее воркотней. Однажды, когда Протасова была в особенно ворчливом настроении, ее величество, заметив это, сказала ей:
— Я уверена, моя королева, — (она так называла ее в шутку), — что вы сегодня утром били свою горничную, и потому вы как будто в дурном расположении духа. Я, встав в 5 часов утра и решив дела в пользу одним и во вред другим, оставила в своем кабинете все дурные впечатления, все свои беспокойства, и прихожу сюда, моя прекрасная королева, с самым лучшим настроением духа.
Двор великого князя Александра состоял из обер-гофмаршала графа Головина, моего мужа, графа Толстого[100], камергера Ададурова[101], князя Хованского[102] и камер-юнкера графа Потоцкого[103].
Двор проводил вечер у принцессы Луизы, которая со времени своего миропомазания и помолвки получила титул великой княжны Елисаветы. Племянницы г-жи Протасовой приходили туда постоянно. Принцесса Фредерика немало способствовала оживлению общества. Она была очень умна и хитра и, несмотря на ее юный возраст, выказывала решительность характера. Увы, ее судьба, хотя и блестящая, подвергла ее многим испытаниям, и корона, возложенная на ее голову, была покрыта шипами[104]. Она уехала в конце пребывания двора в Царском Селе, чтобы вернуться к своей матери. Сцена разлуки двух сестер была очень трогательна. Накануне ее отъезда, идя к великой княжне Елисавете, я встретила императрицу под сводами террасы, выходящую от принцессы Фредерики. Она возвращалась с прощального визита от нее…
На другой день, утром, когда все было готово к отъезду, двор великого князя собрался, мы прошли через сад и прелестный цветник до лужка, где стоял ее экипаж. После раздирающих душу прощаний, великая княжна вскочила в карету к сестре в то время, когда дверцы уже закрывались и, поцеловав ее еще раз, она поспешно вышла, схватила мою руку и побежала со мной до развалины в конце сада; она села под дерево, положила мне голову, предавшись горю. Когда же графиня Шувалова вместе с остальным двором подошли к нам, то великая княжна Елисавета тотчас поднялась, подавила слезы и медленно, с совершенно спокойным видом, пошла по направлению к дому, уже в такие ранние годы умея скрывать свое горе[105]. Эта сила заставляла ошибаться в ее характере всех тех, которые не хотели понять ее или считали ее холодной и бесчувственной; мне говорили об этом, но я всегда отвечала молчанием: бывают в сердце такие святые и дорогие уголки, говорить о которых значит профанировать их, и есть такие низкие и презренные мнения, что они не стоят, того, чтоб их оспаривать.
Приготовления к свадьбе великого князя Александра начались тотчас по приезде двора в город; все ожидали этого момента с живым интересом. Наконец настало 29 сентября 1793 года[106]. В церкви Зимнего дворца было устроено возвышение, на котором должна была совершиться брачная церемония, для того, чтобы всем было видно. Как только молодые встали на него, всеми овладело чувство умиления; они были хороши, как ангелы. Обер-камергер Шувалов и князь Безбородко держали венцы. Когда обряд венчания был кончен, великий князь и великая княгиня сошли, держась за руку; великий князь стал затем на колени перед императрицей, чтобы благодарить ее, но государыня подняла его, обняла и целовала, рыдая. Такую же нежность государыня выказала и по отношению к великой княгине; затем молодые новобрачные поцеловались с великим князем-отцом и великой княгиней-матерью, которые тоже благодарили государыню. Великий князь Павел был глубоко тронут, что всех очень удивило. В то время он любил свою невестку, как настоящий отец.