30 мая, мы устроили с их императорскими высочествами поездку в Петергоф; мы отправились очень рано и вернулись в Царское Село только поздно ночью. Погода была благоприятная, утро употребили на прогулку по садам, обедали, потом великая княгиня и я прогуливались по террасе Монплезира[125]. Это место было красиво и величественно, в нем есть отпечаток чего-то рыцарского; прекрасные водопады, высокие деревья, крытые аллеи и море представляют величественное и благородное зрелище. Я беседовала с великой княгиней, наш разговор прерывался прибоем волн, разбивавшихся о берег; опираясь, как и я, на балюстраду, она мне говорила от избытка сердца, я проникалась этим, слушала ее и делалась еще более чувствительной. Вдруг она увела меня в маленький дворец, примыкавший к террасе, и раскрыла мне всю свою душу. Эта минута была моим торжеством и предчувствием будущей нашей дружбы, доказательством ее доверия ко мне и причиной той клятвы в верности, которую я ей принесла в глубине моей души и которая является источником моей бесконечной привязанности к ней. Этот разговор придал нашей поездке особенную прелесть; мы вернулись к обществу и в 10 часов оставили Петергоф. Проезжая мимо дачи обер-шталмейстера Нарышкина[126], мы увидели его со всем семейством у входа в его сад. Остановились из вежливости, но обер-шталмейстер умолял их высочеств зайти к нему; многочисленное общество собралось у него, пять дочерей хозяина хлопотали, жеманились: это был настоящий балаган. Этот дом отличался разнообразным обществом, посещавшим его ежедневно. Нарышкин был доволен только тогда, когда его гостиная была наполнена всяким сбродом: заслуги и качества личностей были ему безразличны.
Эта прогулка 30-го мая — одно из самых дорогих моих воспоминаний. Есть минуты в жизни, когда, кажется, решается судьба; это — светлая точка, ничем неизгладимая; тысяча вещей следует за ней, не уничтожая ее значения; года, горести, проблески счастья, кажется, связаны с этим центром, владеющим нашим сердцем.
Наш флот отправлялся в Англию. Императрица предложила их императорским высочествам отправиться в Кронштадт, чтобы его увидеть. Великий князь был доволен этим разрешением, великая княгиня также, но с условием, чтобы я и ехала с ними. Графиня Шувалова была в городе у своей дочери, для которой наступило время родов. Когда эта маленькая поездка была решена, граф Салтыков пришел накануне с утра, чтобы заявить, что я не должна ехать, потому что это особенно не нравится великой княгине — матери. Я догадалась об этой новой интриге еще ранее, когда мне о ней сказали. Великий князь мне ничего не говорил о поездке, но великая княгиня ни на одну минуту не переставала высказывать желание взять меня с собой, прибавляя милостиво, что она не сможет ничем наслаждаться, если я не буду с ней. После обеда я стояла у окна комнаты моего дяди, когда увидела подходившего великого князя. «Я вас искал по всему саду», — сказал он — «я хотел вас видеть». «Ваше высочество очень добры, еще недавно я имела честь вас видеть; эта поспешность, признаюсь, мне немного подозрительна. Боюсь, не следствие ли она посещения Салтыкова». Великий князь покраснел и сказал: «Что за выдумки, толстуха (он меня звал так тогда), мне хотелось вас видеть». — «Сегодня вечером, ваше высочество, я не знаю почему, но у меня есть предчувствие, что что-то случится».
В 6 часов я поднялась к императрице; она пришла первая, их императорские высочества опоздали. Ее величество подошла ко мне и сказала: «Надеюсь, что завтра вы будете готовы к поездке?» — «Я еще не получила никаких приказаний», — ответила я. — «Как это хотят разлучить вас с вашим супругом, как это вы не будете сопровождать великую княгиню?» Я склонила голову вместо ответа, ибо видела, что императрица раздражена. «Наконец, прибавила она, если о вас не заботятся, то я позабочусь, чтобы вам оказано было внимание». Пришли их высочества, императрица была серьезна и села за свою партию в бостон, а мы вокруг круглого стола. Я рассказала сперва великой княгине о всем, что произошло. Она была страшно рада, предвидя, что я ей буду сопутствовать. Она позвала великого князя и рассказала то, что я ей сообщила. Он рассыпался в просьбах, чтобы я поехала с ними; я притворилась непреклонной, я представляла те опасности, которым он подвергался при Салтыкове; я была немного зла, признаюсь. После вечера у императрицы я ужинала у их высочеств; те же просьбы, тот же отказ, потом я вернулась домой. В ту минуту, когда я ложилась спать, великий князь послал за моим мужем, который, вернувшись, объявил мне, что я непременно должна ехать. На другой день мы рано утром двинулись в путь. Их императорских высочеств сопровождали граф Салтыков, мой муж, я, граф и графиня Толстые, супруги Тутолмины, которые просили о позволении участвовать в поездке, и дежурные фрейлина и камер-юнкер. Погода была прекрасная, много гуляли перед обедом, который был в Монплезире, где мы жили во время двухдневного пребывания в Петергофе. В этот вечер великая княгиня и я пошли к морскому берегу. Море было спокойно и давало надежду на это назавтра. Закатывавшееся солнце чудесно сияло; его золотые лучи освещали такие высокие, древние деревья, продолговатые тени которых увеличивали случайные проблески света. Эта минута в природе действительно очень эффектна. Художник в ней найдет вполне готовые краски, которые напрасно ищет воображение. Такое же впечатление производит на нас прекрасный характер, чистый и благородный, который поражает, привязывает к себе и разрушает всякое сомнение. Спокойная поверхность моря, зеркало природы, отражает небо, как прекрасное лицо носит отпечаток души.
Широкая аллея посреди парка поднимается террасой до Большого дворца и пересекается только фонтанами, струи которых очень высоко поднимаются и падают затем в мельчайших брызгах. Парк оканчивается каналом, впадающим в море; посреди этого канала находились тендеры и шлюпки, которые должны были на другой день отвезти нас в Кронштадт. Перевозчики, усевшись в кружок вокруг котла на одном судне, ели деревянными ложками похлебку. Великая княгиня остановилась на минуту, чтобы посмотреть на них, спрашивая их, что они едят: «Похлебку, матушка»[127], — отвечали они разом. Она спустилась в шлюпку и попросила ложку, чтобы попробовать. Восторг перевозчиков, вызванный этим знаком милости, был необычаен, их крики повторялись эхом. Великая княгиня поднялась медленно, с тем спокойствием и с тем ангельским видом, которые делали ее прекрасное лицо еще прекраснее, взяла меня молча под руку и вернулась на дорогу парка. Я ничего не говорила, крики лодочников отзывались в глубине моей души. Красота природы, очарование грации, красоты и доброты, представляют как бы аккорд, взятый на хорошем органе. Эти звуки проникают в душу и заставляют забывать слова: слишком чувствуешь, чтобы их искать.
На другой день мы сели на суда, чтобы идти в Кронштадт: держалась прекрасная и спокойная погода; мы прямо подошли к флоту, стоявшему на рейде и расцвеченному флагами. На снастях, укрепленных гирляндами, стояли матросы, что представляло чудное зрелище. Мы поднялись среди криков «ура» на судно адмирала Ханыкова[128], командовавшего флотом. Их императорским высочествам был подан превосходный морской завтрак, каюты были прекрасны, мы гуляли по палубе: безбрежное море расстилалось пред нами, и флот являлся доказательством человеческого ума. Мы обедали в Кронштадте у адмирала Пушкина[129]; изобилие плохо сервированных блюд не было способно возбудить аппетит, но молодость, здоровье и движение служили приправой для блюд. Чревоугодие — старческая слабость, остаток очень грустного и неприятного наслаждения; молодежь слишком наслаждается, чтобы думать о желудке: ее вкус нежнее. После обеда мы сделали живописное путешествие по Кронштадту; к вечеру мы снова уселись на суда для возвращения в Петергоф. Правильное движение судна успокаивает и убаюкивает. Это его почти общее действие на всех тех, кто не страдает морского болезнью. Великая княгиня оперлась головой о мое плечо и заснула. Великий князь стоял у руля, все дамы немного ослабели, фрейлина княжна Голицына, теперь графиня Сен-При, старалась победить свой сон, делая смешные гримасы, открывая то один глаз, то другой. Граф Салтыков украдкой взглядывал с принужденной улыбкой на великую княгиню, опиравшуюся на меня. Я была счастлива ношей, которую несла, и не променяла бы свое положение ни на чье. Рано поужинали, чтобы воспользоваться утром следующего дня. Только что проснувшись, великая княгиня пришла ко мне и застала меня и графиню Толстую в полном дезабилье. Эти минуты свободы причиняют самое большое удовольствие высочайшим особам: они рады покинуть на минуту свое величие. Судьба великой княгини должна была привести ее к трону, но в 16 лет это можно забыть. Она далеко не предвидела, что через немного лет она будет находиться на сцене, приковывающей все взгляды, где мечты надо прикрывать величием и достоинством, оправдать уважение, не переступая черты, которая отделяла ее от подданных. Великая княгиня велела мне идти с ней завтракать: госпожа Геслер сделала нам прекрасные тартинки; великий князь пришел их попробовать. Мы читали некоторое время, потом гуляли втроем, великая княгиня, графиня Толстая и я. Поздно после обеда мы покинули Петергоф, все восхищенные нашим маленьким путешествием.
Новое приобретение Польши после последнего раздела привело в движение алчность и корыстолюбие придворных: уста раскрывались для просьб, карманы для получек. Зубов скромно желал получить староство, которое императрица предполагала пожаловать принцу Конде; результатом этой нескромности был отказ, придавший ему сердитый вид, хотя не надолго. Власть и справедливость принудили его подчиниться этому решению и смягчить свое недовольство. Это самое староство просил у императора Павла граф Шуазель-Гуфье