уют на горе, конвульсивная улыбка яснее выражает страдания. Я бежала от света, который был мне противен; смерть была в моем сердце, глаза мои, по-видимому, искали ее, как успокоения. Мы вернулись, изнемогая от усталости, точно после тяжелой и опасной поездки.
Во время коронации князь Репнин получил письмо от графа Михаила Румянцева[163], который служил тогда в чине генерал-лейтенанта под командой фельдмаршала Суворова. Граф Михаил был самый ограниченный, но очень гордый человек и, сверх того, сплетник, не лучше старой бабы. Фельдмаршал обращался с ним по его заслугам; граф оскорбился и решил отомстить. Он написал кн. Репнину, будто фельдмаршал волновал умы, и дал ему понять, что готовится бунт. Князь Репнин чувствовал всю лживость этого известия, но не мог отказать себе в удовольствии подслужиться и повредить фельдмаршалу, заслугам которого он завидовал. Поэтому он сообщил письмо графа Румянцева гр. Растопчину. Этот последний представил ему, насколько было опасно возбуждать резкий характер императора. Доводы его не произвели, однако, никакого впечатления на кн. Репнина: он сам доложил письмо Румянцева его величеству, и Суворов подвергся ссылке.
Несчастный характер императора Павла заставил его сделать так много несправедливостей, что с трудом можно согласовать их с предположением, что он обладал прекрасной душою. Я позволю себе прервать на минуту мой рассказ и привести малоизвестный, но верный анекдот, в доказательство величия и врожденной доброты, коренившейся в глубине души этого государя.
Граф Панин, сын гр. Петра Панина, о котором я говорила выше, ни в чем не похож на своего отца[164]. У него нет ни силы характера, ни благородства в поступках; ум его способен только возбуждать смуты и интриги. Император Павел, будучи еще великим князем, выказывал ему участие, как к племяннику гр. Никиты Панина, своего воспитателя. Граф Панина, воспользовался добрым расположением великого князя, удвоил старание и угодливость и достиг того, что заслужил его доверие. Заметив дурные отношения между императрицей и ее сыном, он захотел нанести им последний удар, чтобы быть в состоянии удовлетворить потом своим честолюбивым и даже преступным замыслам. Поужинав однажды в городе, он вернулся в Гатчину и испросил у великого князя частную аудиенцию для сообщения ему самых важных новостей. Великий князь назначил, в каком часу он может прийти к нему в кабинет. Граф вошел с смущенным видом, очень ловко прикрыл свое коварство маской прямодушия и сказал наконец великому князю с притворной нерешительностью, будто пришел сообщить ему известие самое ужасное для его сердца: дело шло о заговоре, составленном против него императрицей матерью, думали даже посягнуть на его жизнь. Великий князь спросил у него, знал ли он заговорщиков, и, получив утвердительный ответ, велел ему написать их имена. Граф Панин составил длинный список, который был плодом его воображения. «Подпишитесь», сказал затем великий князь. Панин подписался. Тогда великий князь схватил бумагу и сказал: «ступайте отсюда, предатель, и никогда не попадайтесь мне на глаза». Великий князь потом сообщил своей матери об этой низкой клевете. Императрица была так же возмущена ею, как и он. Список, составленный Паниным, оставался у великого князя Павла Петровича в особом ящике, который он всегда хранил в своей спальне.
Возвратимся к тому, что происходило при дворе после коронации. 3 мая, император оставил Москву с своими сыновьями, с целью объехать губернии, только что приобретенные по разделу Польши, а оттуда вернуться прямо в Петербург. Императрица уехала из Москвы в одно время с императором, вместе с великими княгинями, своими невестками, и великой княжной Александрой, своей дочерью. Ее величество объявила им всем троим, что они не будут расставаться с нею ни днем, ни ночью, и действительно дорогой, как и по приезде в Павловск, она приказала им всем трем спать в своей комнате. У великих княгинь Елисаветы и Анны не было даже другого помещения, как только апартаменты государыни.
Здоровье великой княгини Елисаветы, которое устояло от различных испытаний предшествовавшей зимы и от утомления во время коронации, ослабело наконец к тому времени. Великая княгиня впала в изнурительную болезнь, сопровождавшуюся страданиями, которые заставляли ее ожидать возвращения императора с крайним нетерпением, чтобы избавиться по крайней мере от зависимости, в которой она находилась. Наконец эта минута наступила. В последних числах мая императрица выехала со свитой на встречу императору в Гатчину, где императорская чета провела только несколько дней, после чего двор вернулся в Павловск. Старались всеми средствами заставить позабыть прошлое царствование, и один из способов, употребленных для этой цели, заключался в перемене местопребывания двора. Императрица Мария питает к Царскому Селу чувство отчуждения, применимое только к какому — нибудь лицу: она чувствует к нему ревность за созданный ею Павловск. Вследствие этого, царскосельский дворец, достойный царского местопребывания, где вся свита могла прилично разместиться, был покинут и разорен, так как самые лучшие его вещи перевезены в Павловск, место красивое, но нисколько не соответствовавшее двору, который, поневоле, должен был там находиться, потому что Павловск сделался местопребыванием государя, склонного к пышности и представительности. На скорую руку возведено было несколько построек, но эти постройки составляли, наравне с окружающим, самый поразительный контраст с сооружениями прошлого царствования. Екатерина II велела воздвигнуть великолепный дворец в Царском Селе для своего внука, а императрица Мария поместила наследника престола в хижине, пока ему строили деревянный дом по ее приказанию. Помещение великого князя Александра было весьма тесно, но великая княгиня Елисавета чувствовала себя там очень счастливой, сравнительно с тремя неделями, проведенными ею во дворце.
Однажды вечером (это было 2-го августа), когда государь, окруженный двором и своим обычным обществом, прогуливался в саду Павловска, услышали вдруг звуки барабана, на которые обратили особое внимание, так как для вечерней зари было еще рано. Изумленный государь остановился. Звуки барабана раздавались уже повсюду. «Да это — тревога!» вскричал Павел и быстрыми шагами возвратился ко дворцу, сопровождаемый великими князьями и военными. Императрица, с остальною частью общества, следовала за ним издали. Приблизившись ко дворцу, нашли, что одна из ведших к нему дорог занята была частью гвардейских полков; кроме того, со всех сторон и со всевозможною поспешностью стекались ко дворцу и кавалерия, и пехота. Спрашивали, куда нужно было идти, сталкивались, и на дороге, недостаточно широкой для скопления войск, кавалерия, пожарный обоз, военные повозки прокладывали себе путь с ужасными криками. Императрица, опираясь на руку одного придворного, пробиралась чрез эту толпу, спрашивая об императоре, которого она потеряла из виду. Беспорядок, наконец, сделался так велик, что некоторые дамы, именно великие княгини, принуждены были перескочить через забор, чтобы не быть раздавленными. Вскоре войскам дан был приказ разделиться. Повернули ко дворцу. Император был взволнован и в дурном расположении духа. Аллей было много, и войска продолжали прибывать к дворцу в течение всего вечера. Подобное и без всякой уважительной причины скопление войск, имевших репутацию беспокойных, коими были гвардейцы, могло только встревожить такой подозрительный и недоверчивый характер, каким был характер императора. После долгих розысков открыли, что вся эта суматоха произведена была трубою, на которой играли в конногвардейских казармах. В ближайших казармах вообразили, что это — сигнал к тревоге, повторили его, и таким образом тревога распространялась от одного полка к другому. Войска думали, что это была действительно тревога, испытание, но двор и общество, которые, с самого начала царствования, усвоили себе образ мыслей, заставлявший предугадывать о конце его, постарались объяснить совершенно иначе событие этого дня и особенно то, которое случилось через день. Ничто не способствует так к измене, как постоянно высказываемая боязнь ее. Павел I не умел скрывать, до какой степени этот страх отравлял его душу. Боязнь эта проявлялась во всех его действиях, и много допущенных нм жестокостей были следствием этого постоянного чувства его души, и, раздражая умы, они привели наконец к тому, что дали полное основание к оправданию его подозрительности.
Через день, почти в тот же час, когда двор прогуливался в другой части сада, прилегающей к большой дороге и отделенной от нее лишь оградой, вдруг услышали звук трубы, и несколько кавалеристов во всю прыть проскакали по тропинке, прилегавшей к большой дороге. Император в гневе бросился на них с поднятою палкой и принудил возвратиться назад. Великие князья и адъютанты торопились последовать его примеру. Все были очень удивлены этой второй сценой. Императрица в особенности потеряла голову. Она закричала, обратившись к камергерам: «бегите, господа, спасайте вашего государя!» Затем, увидев возле себя графа Феликса Потоцкого[165], доброго малого, но довольно неуклюжего толстяка, питавшего смешную боязнь к императору, она схватила его за руку и толкнула вперед. Редко можно видеть смешнее фигуру, чем фигура, которую изображал собою в это время бедный граф Феликс, не понимавший, чего от него хотели, и более испуганный криками императрицы, чем опасностью, которой подвергался император. На этот раз войскам помешали собраться, но никогда не узнали достоверно истинной причины этой второй суматохи: никто не мог или не хотел объяснить ее. Говорили, что, будучи убеждены в том, что суматоха, происшедшая за день до того, была тревогой, произведенной по приказанию императора, гвардейцы были ежеминутно наготове ко второй, и что легкий шум показался им сигналом; другие утверждали, что сигнал дан был дурным шутником с целью произвести смятение, подобное предыдущему. В конце концов некоторые были наказаны, и затем ничего подобного более не повторялось.