риказ о возвращении назад, в Петербург, придворной кухни, которая, по обычаю, предшествовала королю до шведской границы. Король оказался настолько находчив, что обратил все в смешную сторону, когда ему донесли о том, и забавлялся, поторапливая свое путешествие с целью опередить на несколько станций приказ о лишении его пищи, следовавший за ним. — «Скорее, — говорил король своей свите на станциях, где останавливался переменять лошадей: — быть может, мы сегодня и пообедаем»[215].
Масленица была очень оживлена в этом году (1801-м). Император приказал великому князю Александру давать у себя балы, а в эрмитажном театре бывали маскарады, для входа в которые было только незначительное количество билетов, вследствие чего там собиралось общество более избранное, чем это случается обыкновенно в подобного рода увеселениях. На этих балах великий князь Александр начал обращать внимание на красавицу Нарышкину[216]. У него уже завязывалась интрига, и он рассчитывал на успех, когда князь Зубов, выказывавший ему большую привязанность, пошутил над великим князем относительно его ухаживаний за госпожою Нарышкиной и, выслушав от него откровенное признание в подаваемой ему надежде, сообщил ему в свою очередь, что и он мог быть доволен ее обращением. Взаимное признание произвело нового рода условие. Великий князь и кн. Зубов обещали давать друг другу полный отчет в успешном ходе своих дел и подтвердили честным словом, что имеющий менее успеха уступит тому, кто представит доказательства большего расположения. Соперники соблюдали условия договора с самой добросовестной точностью, пока наконец, несколько времени спустя, князь Зубов показал великому князю записочки, которые были ему вручены Нарышкиной во время полонеза. Великий князь, которому приходилось поверять только одни еще слова, удалился без сожаления. Он даже выразился с презрением относительно этой женщины и обо всех, способных на подобного рода поступки.
Построение Михайловского замка быстро подходило к концу. Легко себе представить, в каком положении был в это время замок, если вспомнить, что первый камень этого здания был положен в ноябре 1797 г. и что император предполагал переселиться в него со всем двором уже в феврале 1801. Император как будто предчувствовал, что недолго будет в нем жить, и спешил воспользоваться несколькими остающимися днями. 1-го февраля, император, императрица и самые приближенные к ним особы, переехали в Михайловский дворец[217]. Великие князья Александр и Константин, апартаменты которых не были еще готовы в замке, помещались вместе в приемной, а супруги их должны были оставаться в Зимнем дворце. Каждый боялся вредного, сырого воздуха в замке за себя или за своих, но все далеки были ох мысли, что дворец этот станет гробницей только одного, а именно того, кто один был в восторге от этого жилища. Государь был так доволен, что превозмог препятствия, почти непреодолимые, для удовлетворения своей фантазии, что поспешил воспользоваться последними днями масленицы и задать бал в новом помещении. Спектакли предшествовали и следовали за ним в остальные дни[218]. Постройка и меблировка этого дворца много содействовала расстройству финансов, которое обнаружилось при восшествии на престол императора Александра. Дворец был меблирован с замечательным великолепием. Император Павел наслаждался пребыванием в нем всего лишь в течение шести недель, а последовавшая вслед затем его кончина сделала этот дворец столь неприятным для его наследника, что все украшения дворца были сняты, а часть даже разрушена[219].
В продолжение последнего года царствования Павла I старались уничтожить фавор Ростопчина и навлечь на него опалу. Он почти уже не ходил с докладом в кабинет его величества, поручая это г. Энгелю, первому члену своей коллегии[220]. Граф Пален и г. Нарышкин, обер-гофмаршал[221], употребили все свое влияние, чтобы поссорить его с Кутайсовым. Вице-адмирал Рибас[222] участвовал в заговоре графа Панина. Он получил позволение путешествовать[223]. Когда он возвратился, то адмирал Кушелев[224] заболел, и Рибасу пришлось докладывать бумаги императору. Заговорщики решили, что он воспользуется одним из этих докладов для совершения преступления, но в тот же день Рибас заболел и умер несколько времени спустя. В бреду он говорил только о своих ужасных намерениях и об испытываемых им угрызениях совести.
Фавор Кутайсова возрастал. Он был возведен в достоинство обер-шталмейстера, получил графский титул и орден Св. Андрея Первозванного[225]. С искусством предателя Пален подготавливал свое дело… Отчаиваясь достигнуть удаления Ростопчина, который был непреодолимым препятствием для совершения задуманного им преступления, он решился однако сделать последнюю пробу на самом императоре с целью восстановить его против Ростопчина. Он испросил у его величества позволение переговорить с ним наедине. Получив разрешение, он сказал: «государь, хотя я могу и навлечь ваш гнев на себя, решаюсь говорить с вами о человеке, который, вместо того, чтобы заслуживать ваше доверие и милости, старается удалить от вашей священной особы истинно-верноподданных. Граф Панин самым несправедливым образом очернен в глазах вашего величества. Граф Ростопчин самый жестокий враг его». — «Все ли сказали, милостивый государь?» — спросил государь, — «Все, ваше величество», — «Уходите вон! Вы будете арестованы по моему приказанию». Действительно приказ о домашнем аресте графа Палена отдан был в ту же минуту. Император послал за Ростопчиным, сообщил ему о случившемся, приказал арестовать графа Палена и отвезти в крепость. Ростопчин умолял и убеждал его величество изменить такой строгий приказ; единственное, чего он мог достичь, было позволение, что Пален будет только сослан в свои поместья. Несколько дней спустя, Пален возвратился опять ко двору. Кутайсов добился его освобождения из ненависти к Ростопчину; затем Пален, с помощью Кутайсова, опять деятельно взялся за окончание своего дела. Он снова испросил позволение говорить с императором, повинился перед ним относительно Ростопчина, притворился, будто разделяет мнение, что Панин был подозрителен, и что он принимал у себя иностранных министров для тайных переговоров[226]. Пален особенно осуждал виконта, де-Караман, агента Людовика XVIII: Караман был тогда выслан из Петербурга, а Людовик XVIII — из Митавы. Пален торжествовал. Для удовлетворения его злобы необходимо было возбудить все умы против своего государя: это был лишний путь для достижения его цели. Граф Ростопчин сам облегчил свою ссылку. В Петербурге находился пьемонтец, которого имели основание заподозрить в дурных намерениях против императора. На него донесли Ростопчину, который старался выслать его заграницу, но г. и г-жа Шевалье предупредили его, воспользовавшись покровительством Кутайсова. Обвиненный имел неосторожность сказать, что это семейство пользовалось его полной доверенностью. Боясь быть скомпрометированными, эти низкие интриганы донесли на него, как на настоящего преступника. Они достигли того, что его подвергли наказанию кнутом, наложили на него клейма и скованного сослали в Сибирь[227]. Он умер в дороге. Этот ужасный случай возмутил Ростопчина, Он пошел к Кутайсову, упрекнул его в недостойной слабости и забвении благодеяний своего государя и сказал ему, что «в угоду своей фаворитке он помрачает славу своего императора». Кутайсов пришел в ярость и с этой минуты с еще большей жаждой мести помогал графу Палену в его стараниях добиться высылки Ростопчина. Наконец цель эта была ими достигнута[228], но, давая на то свое согласие, император страдал, теряя человека, которого действительно любил. Император написал ему объяснительную записку, которою давал возможность оправдаться. Ростопчин ответил, как и следовало отвечать невинному верноподданному; но ответ его не был вручен императору; напротив, ему донесли, будто Ростопчин так сердит, что и отвечать не хочет. Ростопчин не знал этого последнего темного поступка своих врагов и, судя по тому, что написал ему император, полагал, что имеет право проститься с его величеством. Он велел просить обер-гофмейстера Нарышкина записать его в список представляющихся императору. Нарышкин, достойный соучастник графа Палена, не записал его. Ростопчин, приехавший ко двору, не мог видеть его величество, и полагал, что такова была его воля, а император, обманутый уже доставленным ответом, думал, что Ростопчин действует по досаде[229]…
Прежде чем говорить о смерти императора Павла, приведу некоторые обстоятельства, касающиеся нас. Генерал Бенигсен[230], хорошо знакомый в нашем доме, вследствие нескольких походов с моим мужем во время турецкой войны, часто приезжал к нам. Мы интересовались его рассказами о персидском походе в царствование Екатерины II, о ее планах относительно завоевания Константинополя и о многих других подробностях, свидетельствовавших о мудрости и величии этой государыни. 6-го марта Бенигсен приехал утром к моему мужу поговорить с ним о важном, по его мнению, деле, но застал его в постели настолько больным, что не счел его в состоянии выслушать себя. Бенигсен выразил мужу свое сожаление горячо и даже с некоторым нетерпением. Не будь этой помехи, можно считать более чем достоверным, что генерал Бенигсен имел намерение открыть весь заговор моему мужу, который выслушал бы его, как честный человек и верный подданный. Это доверие имело бы бесчисленные последствия. Вечером, 11 марта, Бенигсен вернулся к нам сказать, что уезжает в ту же ночь, что дела его были окончены, и он спешит оставить город. Николай Зубов