Беклешов был назначен генерал-прокурором, вместо Обольянинова, получившего отставку. Князь Александр Куракин оставался вице-канцлером, Пален был отослан в в свое имение[238], офицер Скарятин также. Князь Зубов, преступный из низости, хотел играть роль, но, ни в чем не имея успеха, уехал в свои богатые поместья. Оба брата его остались при дворе… Кутайсов покинул двор и уехал в Москву[239]. Его низкое поведение в последнее время царствования Павла заслужило ему общее презрение. Военный элемент остался в том же положении; одни только мундиры были изменены, и уничтожены были букли и косы.
В том же году, весной, наследная принцесса баденская, мать императрицы Елисаветы, приехала в Петербург с своими двумя дочерьми: принцессой Амалией и принцессой Марией. Эта последняя была впоследствии замужем за герцогом брауншвейгскими, и умерла несколько лет спустя. Двор жил на Каменном острове, а я на своей даче против дворца. Все поехали представляться принцессе баденской, но я не имела этой чести. Я думала, что мои поступки, наименее подозрительные, могут показаться такими, и что лучше было хранить молчание и жить в полном уединении. В это время, когда все сношения между императрицей и мной были порваны, я была в полном неведении относительно того, что до нее касалось. Светской молве не придавала я никакой веры и покорилась необходимости выжидать более счастливой минуты, когда молено будет узнать о том, что интересовало меня более моего собственного счастия. С этого времени буду говорить только о событиях, которых я была свидетельницей, до той минуты, когда, приблизившись снова к императрице, я опять почерпнула в ее доверии воспоминание о многих счастливых минутах и забвение многих горестей. Я расскажу тогда все, что ей угодно было мне сообщить о прошедшем в этот длинный период времени.
Дом графини Строгановой стал тогда своим для графа Толстого, который был тогда чрезвычайно дружен с князем Чарторижским и с г. Новосильцевым[240]. Их называли триумвиратом[241]. Император был особенно расположен к семейству Строгановых и часто к ним ездил. Граф Толстой говорил обо мне в самых обидных и ядовитых выражениях: это я отняла у него жену, это я стараюсь очернить репутацию императрицы Елисаветы. Все слушали его: одни по легковерию, другие — из низости. Признаюсь, я часто теряла терпение, но принцесса Тарант ободряла меня и смягчала мои горести, принимая в них участие. Граф Толстой был наверху блаженства, получив от императрицы Елисаветы обещание, что она напишет его жене и предложит ей возвратиться к нему. Графиня повиновалась приказаниям ее величества, написала мне о предстоящем своем возвращении, прибавив, что оно последует вследствие приглашения, и сообщала содержание ответа. Графиня приехала незадолго до отъезда принцессы баденской, которая в августе оставила Петербург. Я написала графине Толстой, прося ее приехать ко мне, но не ранее, как побывав при дворе, с той целью, чтобы, в случае, если ей пришлось бы сказать обо мне какое либо слово, не подумали бы, что я повлияла на нее. Она поступила по моему желанию. С крыльца своего дома я видела дворец и окна императрицы. Я знала, что графиня Толстая была там, и пристально вглядывалась туда, движимая разнообразными чувствами, которых не сумею выразить. Наконец графиня приехала ко мне. Счастье услужить ей было отравлено всем, сказанным ею об императрице. Когда она испросила у нее позволения ее оставить, чтобы поехать ко мне, ее величество была, по-видимому, удивлена подобным намерением. — «Как», — сказала она, — «вы поедете к г-же Головиной?» — «Да, ваше величество, она осталась по-прежнему моим другом. Никогда не забуду, что она сделала и претерпела из-за меня, и признаюсь, что я удивляюсь перемене вашего величества относительно ее». — «Как!» — возразила императрица, — «разве вы забыли историю с Ростопчиным?» Эта история была для меня загадкой, которую мне объяснили, только много лет спустя. Совершенно естественно не знать того, чего мы никогда не думали делать. Графиня Толстая употребила все усилия, какие только были в ее власти, чтобы муж ее вернулся к нам, но не успела в том: он отвечал ей, что императрица Елисавета строго ему то запретила.
Как-то вечером, между 8 и 9 часами, я сидела в своей большой гостиной, наружная дверь которой была открыта. Между колоннами балкона виднелась спокойная, тихая река[242]. Вокруг меня была абсолютная тишина, но сердце мое страдало, и я находила мрачный оттенок в этом спокойствии, которое слишком противоречило с моими чувствами. Муж мой и принцесса Тарант гуляли, дети мои приготовлялись ко сну: я была в полном уединении. Вдруг услыхала я топот лошадей; я вышла на подъезд и увидала императрицу верхом, в сопровождении нескольких конюших. Увидев меня, она пустила лошадь галопом и отвернулась. Сердце у меня сжалось, я облокотилась о колонну и следовала глазами за ее величеством, пока она наконец не скрылась из виду. Я старалась объяснить себе, что во мне происходило: «тебя презирают, тебя обвиняют, тебя, может быть, ненавидят», говорила я себе, «а ты все любишь, как будто бы и ты была любима». Я пристально посмотрела на небо, прося Бога сжалиться надо мной. Слезы облегчили мою сердечную тяжесть.
Двор отправился на коронацию в Москву. Графиня Толстая последовала за ним. Согласно с желанием своей матери, принцесса Тарант получила разрешение съездить навестить ее в Париж. Муж мой в то же время получил полную отставку, по его желанию. Расставшись с г-жей де-Тарант, я сильнее почувствовала всю глубину моих горестей. Она оставила меня 5-го сентября, взяв торжественное обещание с моего мужа привезти меня во Францию. Он это охотно обещал. Здоровье его требовало особенного ухода: ему необходимы были воды. Я также была нездорова: ежедневные и беспрестанно повторяющиеся огорчения, нервные припадки моей бедной матери, естественно беспокоившие меня, окончательно расстроили мое здоровье. Путешествие было мне необходимо, но мысль оставить свою мать была мне слишком тяжела и не позволяла мне думать об отъезде. Муж мой, к которому она питала материнские чувства, а он их вполне заслуживал своими заботами и преданностью, уничтожил все препятствия, убедив ее ехать с нами. Она согласилась, и решено было, что в начале лета 1802 г. мы выедем из России. Эта уверенность ободрила меня: мне необходимо было оставить место моих страданий.
Я переехала в город. Отсутствие принцессы Тарант было для меня очень чувствительно. Двор возвратился из Москвы, а с ним и графиня Толстая. Как-то вечером приехала она ко мне неожиданно, точно с неба упала, и я была столь же удивлена, как и счастлива увидать ее. Поведение ее мужа уничтожило наши прежние отношения: она уже более не приезжала ко мне ежедневно. Граф Толстой изъявил желание, чтобы она принимала, давала балы; он предложил ей пригласить меня, но графиня Толстая хорошо меня знала и отвечала, что я не приму их приглашения. Некоторое время она вся отдалась свету. Однако долго так не могло продолжаться: ее чудная душа нуждалась в других занятиях, более достойных ее. Как-то вечером она приехала ко мне и сказала, что, желая говорить со мной откровенно, она хотела бы быть уверенной, что нас прерывать не будут. Мы уговорились, что на другой день, после обеда, дверь моя будет заперта для всех, кроме нее. Графиня приехала. Мы пошли в мой кабинет, и там она вполне призналась мне в своей сердечной привязанности, в своих прошлых горестях и ошибках. Затем она прибавила: «Вы видели, что ваша нежная забота обо мне, ваша искренняя дружба, не могли порвать чары страсти, но Господь сжалился надо мной в ту самую минуту, когда я была на верху слепого увлечения: виновник его сам уничтожил это чувство. Известие о его женитьбе открыло мне глаза на пропасть, в которую я готова была броситься[243]. Я была в отчаянии, но прибегла к Милосердому. Он очистил мое сердце, и я ничего более не испытывала, как только чувства любви и признательности, которыми была обязана Богу. Простите меня, что я вас обманула. Я сказала вам при расставании, что уже вылечилась, тогда как думала только подальше бежать от вас и следовать за тем, которого не имела права любить. Пусть это признание возвратит мне ваше доверие, пусть дружба наша будет иметь основанием только религию: тогда она будет чиста и вечна, и Господь сам ее благословит». Понятно, что я была глубоко тронута. Торжество добродетели дает возможность испытать тихое и спокойное счастие. Экзальтация и воображение могут создать только химеры. Первая — образ непогрешимой истины, вторая — мятежный сон, который смущает наш покой. Победа над собой — самая лучшая из всех побед: она удаляет от нас ложь, которой мы стараемся придать вид действительного счастия, наполняя прошедшее опасными воспоминаниями, которые нас опьяняют и, по-видимому, заглушают разум. Мы должны были бы видеть в них укоры самим себе, а не упиваться ими. Мы далеко не излечены, если воспоминание о наших ошибках не составляет для нас мучения. Мысли подобны растениям, посаженным в разные времена года: постоянная забота о них способствует их развитию, а тщательный уход освободит их от дурных трав.
Располагая покинуть Россию на семь лет, муж мой просил предложить императору купить его дачу против Каменного острова. Его величество очень любезно согласился на эту просьбу. Дача мужа моего была продана, к моему большому сожалению[244]. Если бы я имела право голоса в этом деле, мы бы сохранили ее, но муж мой был так несчастен, так возмущен всем происшедшим, что в данную минуту он готов был продать все свои имения. Я аккуратно получала известия от принцессы Тарант: она писала мне ежедневно, пока переменяли лошадей, и никогда не переставала заботиться обо мне. С тех пор, как графиня Толстая сделала мне свои признания, я чувствовала себя с нею свободнее, и она возвратила мне свою прежнюю привязанность. Я была также счастлива при мысли об ожидаемом свидании с моим лучшим другом.