Дня за два до приезда в Берлин старшая дочь моя заболела. Приехав в этот город, мы уложили ее в постель. Сильная горячка проявлялась в смертельной тоске: по всем признакам болезнь должна была быть серьезная. Пригласили доктора Гуфеланда[245], который выказал опасение, но наши общие заботы вскоре облегчили ее, и она, по-видимому, оправилась. Однако не было возможности оставаться в отеле, где постоянный шум от табльдота, от приезжающих и отъезжающих и от серенад, продолжавшихся далеко за полночь, не давал нам никакого спокойствия. Мы начали искать квартиру и нашли ее в частном доме, в Липовой аллее. Дочь мою несли на носилках, и так как ей было лучше, то этот переезд очень забавлял ее, но дня через два, три она еще сильнее заболела. Проявилась нервная лихорадка самого острого характера. Беспокойство мое стало безмерно. Муж мой был в отчаянии, и я скрывала насколько возможно от моей матери опасность, которую видела так ясно. Умея определять пульс, я отдавала Гуфеланду полный отчет во всех его колебаниях. Пульс стал неровным. Волнение и бред возвращались каждый вечер. Я проводила ночи у постели своей дочери; душа моя страдала более моего бедного тела: нравственная боль делает нечувствительною боль физическую; но что особенно утомляло меня, это — прерывающееся дыхание моей дочери. Я дышала, как она, но будучи в состоянии удержаться от того. Я просила доктора откровенно сказать мне, насколько велика опасность. Он согласился, что положение ее было очень трудно, что он не видел другого средства, кроме ванны, что если она перенесет ее без конвульсий, тогда можно иметь надежду, но при малейшем нервном подергивании все будет кончено. Я скрыла эту печальную и ужасную истину от матери и от мужа. Я согласилась с Гуфеландом, что нужно безотлагательно приготовить ванну. — «Теперь еду к королеве», сказал он мне: «по выходе от нее я немедленно возвращусь к вам». Я предложила моей матери сделать небольшую прогулку с моей дочкой и Генриеттой. Затем села за бюро у постели больной, пока гувернантка и обе горничныя готовили ванну. Я опустила лицо на руки, не имея достаточно бодрости повернуться в сторону дочери. Взор мой упал на книгу «День христианина», которую аббат Шанкло, преподаватель истории моих детей, дал мне на память при моем отъезде. Открыв книгу, я напала на следующий текст: «Боже мой, хочу, чего Ты хочешь, потому что Ты этого хочешь, хочу именно, как и сколько Ты хочешь!» Эти слова были для меня божественным светом и требованием покорности. Я несколько раз повторяла эту молитву с усиливающейся набожностью и достигла того, что выговорила мою внутреннюю жертву с такой силой, что невольно упала на колена. Холодный пот выступил у меня на лбу. Когда принесли ванну, я поднялась и бросилась в другую комнату, задыхаясь от слез. Я заперла дверь, вся дрожа, и приложила глаз к скважине замка. Я видела, как дочь мою посадили в ванну. Ее распущенные волосы, открытый ротик еще более увеличивали ее страшную худобу. Все мои чувства как бы онемели. Едва только ее посадили в ванну, как слышу, она говорит: «Боже, как мне хорошо! Могу ли я остаться в этой воде?» Слова эти произвели на меня невыразимое действие: я была вне себя и побежала на встречу приехавшему Гуфеланду. Выслушав меня, он вскрикнул от радости: «это чудо!».
В это тяжелое для меня время я каждый вечер садилась на окно подышать мягким и чистым ночным воздухом. Впотьмах доносились до меня шаги гулявших и звуки органа, аккомпанировавшего верному и приятному голосу. Я испытала странное смешение чувств. Сердечное горе так властно, что все, не соприкасающееся с ним, делает его еще более сухим и раздирающим. Наконец дочь моя была на пути к полному выздоровлению. Радость сменила самую ужасную тоску. Я поехала на чашку чая к баронессе Криднер, жене нашего поверенного в делах, кроткой и прекрасной женщине, выказавшей мне трогательное участие[246]. Во второй раз я встретила у нее гостей: баронессу Лефорт, пожилую даму, любезную и добрую, мать г-жи Серту, камер-фрау принцессы Луизы Радзивилл, графиню де-Неаль с ее старшей дочерью; одна из них состояла при принцессе Фердинанд, другая при принцессе Луизе. Обе они были со много очень предупредительны и спросили позволения навестить меня. Г-жа Круземарк, подруга княгини Барятинской, матери графини Толстой, приехала также и много говорила со мной о семействе моей подруги, о ее истории с мужем и о письме, написанном ей императрицей с приглашением возвратиться в Россию. Она попробовала было заставить меня говорить, стараясь подметить, действительно ли я участвовала в разъединении супругов Толстых, и в полной ли я немилости у императрицы; но я не удовлетворила ее любопытству, долго слушала ее и своим молчаливым вниманием доказала, что не сею своего доверия по всем городам, лежащим мне на пути. Графиня Неаль приехала пригласить меня погулять в Bellevue, на даче, где был замок, в котором жила принцесса Фердинанд с дочерью и двором. Я приняла это предложение и отправилась к ней. Мы прошлись по довольно красивому саду, в котором замечательны были только цветы, взрощенные самой принцессой. Когда я проходила перед замком, то увидела принцессу на ее балконе. Она сошла с него, очень любезно пошла мне на встречу и убедила меня войти к ней. Я познакомилась с принцессой Луизой, прелестной женщиной, светской и умной. Я видела также брата ее, принца Лудвига. Принцесса Фердинанд повела меня в апартаменты своего сына, который сыграл нам на клавесине с необыкновенным талантом. Спустя несколько времени, я простилась с ее светлостью. Не говорю о самом принце Фердинанде, чтобы не сообщать подробностей о его глупых и смешных поступках. Младший сын ее не дурен лицом, но он надут и вульгарен.
На другой день принцесса Луиза сама заехала ко мне осведомиться о здоровье моей дочери и пригласить меня к себе на завтра провести вечер вместе. Я застала ее одну за пяльцами в малом кабинете. Мы вели долгую и очень приятную беседу. Разговор, в основании которого не лежит ни доверие, ни другой какой либо особенный интерес, для того, чтобы быть приятным, должен быть естествен и не лишен некоторой свободы. Принцесса Луиза создана как будто нарочно для таких именно бесед. Существует множество милых пустяков, о которых можно говорить в приятном обществе; это общество, с своей стороны, дает то изящество, то чувство меры, которые сообщают беседе особенную прелесть. Во время моего пребывания там я заметила, что принцессу, невидимому, беспокоил какой-то изредка доходивший до нас шум. Потом я узнала, что мать ее была все настороже: принцесса-мать была очень требовательна и ревновала, когда дочери ее оказывали кому либо особенное внимание. Принцесса Луиза опасалась, как бы она не пришла прервать наш разговор. Дети ее прелестны, в особенности девочка, Луизон, которой впоследствии она лишилась. Выздоровление моей дочери шло медленно. Мы оставались около двух месяцев в Берлине. Я часто в то время видала принцессу Луизу, а к ее матери пошла только проститься. Я не хотела быть представленной к ее двору, не желая делать парадного туалета и тем затруднять себя.
В виду окончившегося сезона вод мы решились ехать прямо в Париж. Три дня провели в Лейпциге во время ярмарки. У нас была прекрасная квартира, где моей матери было очень удобно. Силы моей дочери возвращались. Я часто прогуливалась и посещала магазины с мужем и дочерью, оставляя себе на следующее утро прогулку, имевшую особенный интерес для меня. Однажды я встала рано, взяла мою записную книжку и пошла с Генриеттой и наемным лакеем отыскивать дом, в котором умерла госпожа Шёнбург. Накануне смерти она велела снести себя на террасу, покрытую цветами, которых поручила своей матери нарвать большое количество. Я увидала эту террасу и цветы; они были не те самые, но, быть может, росли на том же стебле: они внушили мне особенный интерес, и я не могла оторвать от них глаз; мне казалось, что мыслью о ней проникнуто все мое существо. Смерть может похитить у нас любимое, но впечатления сердечные угасают только с нами. Я с трудом оторвалась от этой террасы и отправилась срисовывать вид с моста, перекинутого через ров, который окружает город. Стена с зубцами была прекрасно освещена. Опершись на парапет, я пробовала рисовать, как вдруг незнакомый голос сказал мне: «Madame, знакомы ли вы с французским языком?» Обернувшись, я увидала человека, повторившего тот же вопрос. Я отвечала: «да». «Позвольте предупредить вас, madame, — возразил он, — что солдат и часовой, которых вы видите там, принимают вас за французского шпиона и стараются узнать, какой план вы снимаете». Я очень поблагодарила этого иностранца, уверяя, что ничего не боюсь, и спокойно продолжала свое занятие, приняв лишь ту предосторожность, что приблизилась к часовому, чтобы успокоить его и доказать, что мне скрывать нечего. Действительно, по моему спокойному виду он увидел, что я ничего не делаю предосудительного, и меня более не беспокоили.
Погода была прекрасная, когда мы проезжали по Верхней Саксонии. Страна эта прелестна. После целой ночи езды кучера наши остановились около хорошенькаго домика, находящагося вблизи большого леса. Мы вошли в этот дом, состоявший из трех, четырех комнат. Он принадлежал одному крестьянину. Гостиная была украшена несколькими портретами, так смешно подобранными, что можно было положительно удивиться: каждое лицо было только с одним глазом. Господин смотрел в бинокль, дама держала попугая, голова которого прикрывала ей глаз; другая держала розу, ветка ее имела то же назначение; четвертая одинаково держала лимон. Это было, вероятно, семейство кривых. Обивка стульев изображала женитьбу молодого Товия. Наружная стена дома была прикрыта персиковыми деревьями и лозами винограда. Я отправилась гулять в лес с мулсем и дочкой. Желая сделать часть пути пешком, мы отдали приказание прислать нам экипажи немедленно, как только их заложат. Едва сделали мы шагов сто, как увидали громадный дуб с замечательно толстым стволом. Вокруг него была поставлена скамейка, предназначенная, вероятно, для отдохновения путников. Древесная кора над этой скамейкой была покрыта надписями на всех европейских языках. Сколько собрано было имен, различных мыслей, с какими различными побуждениями начертывали их лица, которые никогда не видались и, вероятно, никогда не увидятся! Я была в восхищении от этого леса. Из-за гор увидала я восход солнца, блестящие лучи которого покрывали их всеми цветами опала. Красоты природы имеют над нами громадную власть. Чтобы вполне оценить их значение, следует быть лишенным их на некоторое время. Любуясь чудесами творения, трудно позабыть Создателя, а все, что ведет к Нему, служит первым для нас благом.